Блестящие рассказы и повести, роман одного из лучших петербургских авторов и титанический труд по воссозданию эпохи русского средневековья.
Марианна Гейде. «Мертвецкий фонарь». Издательство «НЛО», 2007
Проза поэта Марианны Гейде – сборник рассказов, повестей и всяких других текстов.
У писателя имеется память, набитая собственными воспоминаниями, потом еще в его распоряжении есть память придуманного героя, в которую автор может поместить всякое придуманное, но скорее всего этот персонаж будет вспоминать то, что произошло именно с писателем, так проще. А ведь то, что кажется писателю его собственными воспоминаниями, на самом деле он как раз и придумал, потому что не мог припомнить, как все было на самом деле. Реальность ускользает, да и что такое реальность. Что-то рассказанное кем-то, тем, кому мы обязаны доверять, кому нас учили доверять, заставляли доверять? А почему именно этим и этому? Но, с другой стороны, так ли важно понимать, что имел в виду писатель, это следователю надо знать, что делали и о чем думали граждане А и Б, а тебе всего лишь нужно что-то прочитать и запустить фантазию. К чему тебе задуманное писателем, часто он задумывает одно, а получается другое. А иногда вдруг выходит, что написанная другим человеком книга – про тебя. И откуда ему было это все знать?
«Что душа, даже если она бессмертна, все же есть что-то иное по отношению к нам, а нам пусть будет предоставлено идти дальше, такими же смертными и плотными , совсем бездушными, потому что душа – чужое крылатое насекомое, которым мы залюбуемся, когда бы только нам оставили наше крохотное, пустое, как шелковый кокон – здешнее «я» неизвестного происхождения ткачи выткали полотно, которое обессмертит нашу бренную чувственность… Вылупилась душа, огляделась, пошлепала крылышками и пропала, а ты остаешься ловить в недоумении шум, о котором сперва тебе кажется, что он приближается: такая обратная акустическая перспектива, потому что, когда псалмопевец возвышает голос, тогда-то дух Божий дальше всего, и лишь в молчание снисходит как в свое насквозь пустое пристанище».
Александр Мелихов. «Чума». Роман. Издательство «Вагриус», 2003
Не стоит читать этот роман как текст о наркоманах. Про наркоманов лучше возьмите «Низший пилотаж» Баяна Ширянова. Роман Александра Мелихова – о попытках человека что-то противопоставить жизни, пожирающей его с бесстрастностью и холодностью аллигатора, изнутри и снаружи. Не зря в романе часто упоминается Сартр: идея о враждебности жизни по отношению к человеку играет важную роль в повествовании. Отсюда, вполне вероятно, и выбор названия: «Чума» отсылает нас к Камю, все к той же проблематике человеческой экзистенции. Человек научен обороняться от холодной, лишенной эмоций жестокости бытия мифами, которые он сам себе создает. Поэтому в романе «Чума» подчеркивается, что отец наркомана Юрки, Виктор, любит в своей жене Ане ее «высоту», а не красоту или какие-то человеческие качества. Это определяющее слово в их отношениях. И помимо семейных отношений, Виктор носит в душе почерпнутый из живописи экспрессионистов идеал – «обугленный растрескавшийся лик с зияющими подглазьями». Так же и в своей работе он находит «высоты», а Аня, в свою очередь, обрела их в предках, в семейных мифах. У родителей Юрки есть какой-никакой иммунитет. А беда нового поколения – в утрате этого иммунитета, позволяющего сохранить в себе человеческое. Так что это даже скорее не чума, а ВИЧ. Более того, на глазах происходит подмена понятий. Жизнь, подобно вирусу, мутирует, отыскивая бреши в мифотворчестве.
«В какую же щель проникла эта чума?.. Будь Витя склонен к философствованиям, он сказал бы, что щелью этой было презрение к обыкновенности, к норме. Юрка настолько обожал всяческие игры – в пиратов, в индейцев, в ковбойцев (он и в футбол, и в волейбол дулся отменно – ладный, быстрый), – что уже скучал в обычной жизни, ему все требовалось во что-то играть – то в хиппи, то в проклятого поэта, хоть стихов и не пишущего, но все равно отвергнутого учителями и обывателями. < … > Но жить, просто жить, вкушая повседневные маленькие радости, присоленные умеренными неприятностями, и предаваясь благородным увлечениям – музыка, математика, химия, – от этого он начинал впадать сначала в скуку, потом в тоску, потом в бесшабашность – безбашенность, как выражался он сам. Это и было, что ли, настоящим именем чумы – Скука?».
Фридрих Горенштейн. «На крестцах. Драматические хроники из времен царя Ивана IV Грозного». Издательство «НЛО», 2016
Фридрих Горенштейн создает того Ивана Грозного, которого несколько лет спустя сыграет Петр Мамонов в фильме Павла Лунгина – противоречивого, жестокого, подверженного резкой смене настроения и, видимо, психически больного человека. На страницах хроник Горенштейна заправляет банда гопников и отморозков во главе с Иваном Грозным. Читатель найдет здесь жестокости на любой вкус: от убийства сына и внука (в чреве матери) до изнасилований и пыток, от которых Иван Грозный получает явное удовольствие, придавая значение их изощренности. Происходящее никак нельзя списать на дикость России того времени, потому что Иван Грозный удивляет своей образованностью. Он сведущ во всем, что составляет культуру того времени, разбирается в книгах, знает языки, живопись, религию. Причем очень глубоко и досконально. Но образованность монарха, вопреки существующему мнению на этот счет, никак не отражается ни на нравах власть имущих, его окружающих, ни на нравах подданных. Горенштейн относится к этому с печальной иронией, вкладывая в уста царя реплику: «Встречал ли ты хоть одного честного человека, у которого голубые глаза?».
«Человек есть храм Божий», – говорит царь в беседе с шутом. И закалывает его две минуты спустя. Слово и дело в хрониках расходятся. И от этого остается ощущение абсурдности и безнадежности.
Елена. Мои родители Шереметьевы, государь-батюшка, древнего княжеского рода Гедиминовичей.
Иван (гневно). Род ваш, Шереметьевых, мне, царю, издавна противен! Что вас, безумных, не сеют, не орут, от дураков сами рождаетесь, от глупых отцов, безумных матерей и от московских баб-сводниц! На русский московский престол православный Шереметьева родить хочешь! На моем, потомка Калиты, престолы чтоб Шереметьевы отечеством правили! (Сильно бьет посохом Елену по животу.)
Елена (схватившись за живот, плача.) Почто бьешь меня, беременну, посохом по животу? Я беременна, но ты, царь, не ведаешь жалости. (Плачет и кричит.)
Иван. Я тебя прибью, Шереметьева! Мышь ты! (В ярости бьет посохом по голове и телу. Елена плачет, вопит.)
Обзор подготовили Михаил Квадратов и Егор Фетисов
Читать полностью в журнале "Формаслов"