Курс зарубежной литературы читал во ВГИКе Владимир Яковлевич Бахмутский. Негромким ровным голосом он говорил об «Илиаде» и «Мадам Бовари», «Дон Кихоте» и «Гамлете», о книгах Рабле, Гёте и Пруста.
Каждая лекция становилась исследованием метода и стиля, художественной конструкции текста, так что внимательный слушатель Бахмутского с неизбежностью научался его способу прочтения, его аналитическим приёмам и мог в дальнейшем использовать их применительно не только к литературе, но и к театру и кинематографу.
Самое любопытное, что на экзамене (мы сдавали зарубежку дважды, в конце первого и в конце второго курса) Бахмутский совершенно не спрашивал о художественной концепции произведения, его влиянии на современников и прочих литературоведческих заморочках. Его интересовало только одно – читал или не читал студент книги, обозначенные в программе как обязательные к прочтению.
Тогда такой подход казался формалистическим: можно всё прочесть и ничего не понять, зачем требовать такого углублённого знакомства с материалом? Сегодня я понимаю, что только так можно бороться с недоучками и полузнайками, задающими тон в разных сферах жизни, но студентам начала девяностых трудно было осилить тысячи и тысячи страниц, сотни трагедий, комедий, поэм, повестей и романов.
Бахмутский не обрушивал свои требования разом, мол, на всю эту библиотеку у вас одна ночь. Он готовил нас к необходимости читать и запоминать прочитанное - почти на каждой лекции.
К примеру, рассказывая о «Страданиях юного Вертера», он словно ненароком отпускал такую реплику: «Наполеон перечитывал эту книгу семь раз», и добавлял, адресуясь словно бы в никуда, ни к кому персонально не обращаясь: «А вы хотя бы раз прочтите».
Многие пытались сдать экзамен Бахмутскому два, три, четыре раза. Были случаи, когда студенты оставались должниками по зарубежке вплоть до последней сессии, из-за чего им не разрешали защищать диплом. При этом нельзя сказать, что Бахмутский был каким-то исключительно свирепым экзаменатором. У него никто не тянул билетов – он просто подходил к студенту и называл два произведения, о которых предлагал поговорить. Студент мог честно сознаться, что именно этих книг он прочесть не успел, и тогда Бахмутский называл два другие произведения, правда, оценка в этом случае автоматически снижалась на один балл, так что давший отличный ответ получал «хорошо», отвечавший хорошо уходил с отметкой «удовлетворительно», а скромный троечник уныло шёл за дверь – как и тот, кто второй раз отказался отвечать.
Проверяя на знание текста, Бахмутский мог задать совершенно неожиданный вопрос, скажем, куда исчезли змейки, которых увидел студент Ансельм в первой главе повести Гофмана «Золотой горшок?» Меня он спросил, какой фразой заканчивается пьеса Ибсена «Бранд» - вопрос до неприличия лёгкий, потому как невозможно забыть громыхающего с вершины горы «Он есть – Deus caritatis!» - конечно, если читать пьесу.
Бахмутского любили все поколения вгиковцев – я знаю, что Сокуров приглашал его на все свои премьеры, оставляя место в первом ряду. Помнили Владимира Яковлевича и в Костроме – в пятидесятые, в разгар борьбы с космополитами, его выслали из столицы и он несколько лет преподавал в Ярославле, Рыбинске, а потом и на филфаке Костромского пединститута. До последних лет он сохранил подтянутость и юношескую упругость; в него влюблялись первокурсницы, а в полутёмных коридорах на Будайской издалека его можно было принять за молодого человека.
Никогда не забуду его прощальной лекции. Как обычно, он вошёл в аудиторию минута в минуту, открыл портфель, достал книгу с закладками, позволяющими быстро найти нужную цитату, и начал рассказывать о романе Томаса Манна «Доктор Фаустус». Не прерываясь, он говорил и говорил, объясняя замысел великого немца и связь его книги со всем предыдущим культурным опытом Европы. В его убедительности начинала позвякивать нотка нудности, какой обычно мы никогда не слышали у него. Мы переглядывались и недоумевали. Бахмутский уже не просто говорил – он почти зудел, время от времени перебивая свой пчелиный звон буханьем: «Манн… Манн… Манн…»
И вдруг размеренно, как при чтении поминальной молитвы, произнёс: «Своим романом Томас Манн подводит черту под фаустовской эпохой…» И сразу взвился хрупким, фарфоровой тонкости фальцетом: «Томас Манн закрывает её!!!»
Он захлопнул книгу – яростно, гневно. Он встал. Он вышел – ветхозаветным пророком, всуе обличавшим и звавшим к покаянию. Он покинул нас, предоставив возможность одним, без него переживать конец эпохи – собственно, ничего другого нам и не оставалось.