Шукшин явился московской богеме в тельняшке, бушлате, кирзовых сапогах, а в линялом рюкзаке таилась амбарная тетрадь с деревенскими сказами. Мать продала корову, и Василий рванул в столицу учиться на артиста. Сапоги …даже не хромовые, а кирзачи… рождали снисходительную усмешку на барских лицах «золотой» столичной молодежи, что благодаря именитым и вельможным предкам полонила кино.
А ранее Шукшинские братья по духу и слову, крестьянские стихотворцы Есенин с Клюевым красовались в столичных поэтических салонах в русских косоворотках, обережно расшитых по вороту и подолу, в липовых лаптях, при виде коих кривилась Зинаида Гиппиус, богемная аристократка; морщились и прочие салонные поэты «серебряного» века, смутного и обезбоженного. Туго сплетавший северное скитское старообрядчество со славянским язычеством, чародей древнерусского словесного узора Николай Клюев по-крестьянски терпко и крепко писал про Есенина, а словно и про Шукшина:
Ждали хама, глупца непотребного,
В спинжаке, с кулаками в арбуз,
Даль повыслала отрока вербного,
С голоском слаще девичьих бус. (…)
Он поведал про сумерки карие,
Про стога, про отжиночный сноп.
Зашипели газеты: «Татария!
И Есенин—поэт-юдофоб!
Поначалу Есенин хитро подыгрывал богеме, изображая лапотного паренька, русокудрого Леля, но вскоре, оперившись, встав на крыло, бросил богеме грубо, по-мужичьи:
Посмотрим —
Кто кого возьмет!
И вот в стихах моих
Забила
В салонный, выхолощенный
Сброд
Мочой рязанская кобыла.
Не нравится?
Да, вы правы —
Привычка к Лориган
И к розам...
Но этот хлеб,
Что жрёте вы, —
Ведь мы его того-с...
Навозом...
Шукшин любил стихи Есенина до слез, и Есенинские мотивы звучали в Шукшинских сказах. Василий Белов вспоминал: «Есенинская «Волчья гибель» ходила в Вологде рукописно, я переписал ее у Игоря Тихонова. Не случайно и Макарыч выделял у Есенина именно это стихотворение. Есенина он, как говорилось выше, просто боготворил. В воспоминаниях Ольги Румянцевой (записанных А. Лебедевым) говорится, как любил Шукшин Сергея Есенина, как они с Ирой (дочерью Румянцевой), сидя где-нибудь в углу, пели романсы на есенинские слова и с каким жадным волнением слушал он живой голос Есенина, читающего монолог Хлопуши. «Когда монолог закончился, – рассказывает Ольга Михайловна, – Шукшин сел и заплакал. На другой день он снова пришел слушать эту пластинку. Сидел молча, опустив голову». А с какой болью, вспоминает далее Румянцева, пел он есенинское «Клен ты мой опавший», «Ты жива еще, моя старушка», «Над окошком месяц» ...» (В. Белов. «Тяжесть креста».)
Есенин красовался в крестьянской косоворотке, расшитой обережными крестами, и просил: «…положите меня в русской рубахе под иконами умирать»; Шукшин по Москве щеголял в защитной гимнастерке, синих галифе и черных сапогах, бросая дерзкий вызов стильным деятелям искусства, враждебно чуждых русскому простолюдью.
Игнатий Пономарёв, коего Василий Макарович по-дружески звал Игнахой, в повести «Шукшин» вопрошает друга:
«– Скажи — и на кой черт ты так одевался? Али не во что больше было?
Шукшин долго хмурится, невидяще глядя на угли костра, непонятно похмыкивает, а потом резко вскидывает голову:
— Наряд мой — это вызов ВГИКу, а точнее — призыв к благоразумию. Вгиковцы — про тебя не говорю, ты одевался просто — шастали по институту вечно кто с коконом, кто с локоном и разодетые почти все, как попугаи. А деревня русская в ту пору даже по великим праздникам в «кухвайках» ходила. (…) Буги-вуги, рок-н-ролл — «па-ба, па-ба!» — пляшут, помню, в общаге, и никакого-то им дела нет до того, что в этот час в деревне бабы с мужиками кряхтят, выбиваясь из последних сил, чтобы этим лоботрясам хлеба дать. Ух!.. (…) И мог бы одеваться, как они, но не одевался, потому что даже в одежде не желал походить на них! (…) На пижонов, что напоступали тогда во ВГИК, не имея за душой ничего, кроме папы-маминых громких фамилий да равнодушия и брезгливости к простому люду, — это я на своей шкуре испытал. Помню, иду однажды по третьему этажу института и вдруг слышу, как один слюнявый отпрыск важного папаши изрекает, обращаясь к другому: «Если говорить о возрождении интеллигенции в России, то этот вопрос решится не скоро. Кстати, вон Шукшин — эта фамилия войдет в список интеллигентов, пожалуй, лишь в седьмом колене и то при условии, если ему вдруг удастся случайно закончить ВГИК и произвести потомство от кого-нибудь из нашей среды». А другой: «Безусловно: генетика!..».
—И ты не дал им по рожам?
— Дал! Но не тогда и не кулаком, а делом своим — фильмами, книгами. И еще дам, в гробину их! А они... Что они создали для народа, окончив ВГИК? Ничего путного! (…) Как во ВГИКе утверждали они себя пижонством, так и в искусстве пижонят, пустозвоны от кинематографа!» (И. Пономарев. «Шукшин».)
Игнатий Иванович Пономарёв одновременно с Шукшиным учился на сценарном факультете ВГИКа. Автор четырех сборников рассказов, двух повестей, очерков о людях русского села, автор сценария фильма «О чем молчала тайга», Пономарёв был дружен с Василием Макаровичем и через семь лет после смерти друга написал повесть «Шукшин». Сочинение увидело свет в журнале «Наш современник».
* * *
Поведаю еще про кирзачи и телогрейку, что в деревне кличут фуфайкой, куфайкой… Анатолий Заболоцкий, задушевный друг, правдолюбивым характером сродни Шукшину, поминал, что Василий Макарович последние лет десять жил трезвенной жизнью – хмельного в рот не брал и пьянчуг на дух не переносил; хотя по молодости, случалось, и бражничал; любил в младые лета говорливые застолья, когда застольников любишь до слез, и готов душу отдать за други своя; но, бывало, и угрюмо пил горькую, пытаясь взнуздать ожесточение и душевную боль после столкновения с горделивой «золотой» молодью, что загораживала ему путь в киноискусство, либо после пережитых обид, да не столь за себя, сколь за вечно унижаемого и оскорбляемого сельского жителя.
Макарыч, хотя по-крестьянски и хаял столичную богему, а тем паче пижонов и пустозвонов, но, по-молодости, случалось, злым ветром заносило и его в богемные гульбища. Эдакой шальной хмельной волной прибило мужика и в поэтический салон Беллы Ахмадулиной, как некогда Есенина к Зинаиде Гиппиус; и в столично изысканном застолье Шукшин высмеял поэта Евтушенко, нацепившего галстук-бабочку: мол, ты же, паря, сибиряк со станции Зима, а на кой ляд бабочку напялил?! Прямо, как пижон последний!.. Вызревала буча, но пижон столичный ловко извернулся: дескать, а сапожищи кирзовые не пижонство?! а потом и стих сочинил про бабочку и кирзачи.
То ли Евтушенко русел, то ли держал нос по ветру, и когда Россия процветала, сочинил песню «Хотят ли русские войны», но когда Россию, словно короеды древо, исподволь источили внешние и здешние враги народа, когда Россия, готовая рухнуть, опасно зашаталась, борзый стихотворец в одночасье из поклонника России обратился в поклонника Запада, что испокон века клял Россию. Коли и в добрые лета Шукшин с Евтушенко шли по жизни разными путями, то уж после крушения рабоче-крестьянского государства и воцарения буржуазного хама и вовсе круто и враждебно разошлись бы их стёжки-дорожки. Что говорить про Шукшина, ежели Евтушенко бранили и сродники по духу, подобные Иосифу Бродскому, что в сердцах обозвал горластого стихотворца стукачом госбезопасности и обвинил в своей высылке из России; а Гафт, одного поля ягода, изукрасил Евтушенко в хлесткой эпиграмме: «Историческая веха, / Смелый, вроде бы, опять, / Будет жить почти уехав, / Политическая б...»
Перед городом Зима есть две станции, о коих здешние балагуры толкуют: Нюра, одевай Шубу – скоро Зима... Гостил по осени в Зиминском музее поэзии имени Евтушенко; во дворе среди резных деревянных истуканов часа три слушал здешнего поэта – работяга жестко читал куплеты, словно бил молотом о наковальню. Мужик много пережил, перестрадал, и кондовые стихи мужика умиляли мою душу, равнодушную к мастерским виршам Евтушенко. Слушал мужика и кот, что дремал в скворечнике и проснулся…
А кирзачи… Причудливая судьба свела Шукшина с поэтессой Беллой Ахмадулиной, и мужик, хотя и ненадолго, но распрощался с кирзачами и фуфайкой. О том и помянула Тамара Пономарева в книге «Потаенная любовь Шукшина»: «Василий – неуверенный и бездомный, Белла – бежала благополучия. Но спор двух творческих людей шел не на равных, потому что Москва была городом Беллы, где ее знало множество домов, которые не однажды принимали их вдвоем. И эти дома навсегда запомнили будущую знаменитость – Василия Шукшина. А он тосковал по Алтаю и не понимал «интеллигентную заумь» поэтессы, хотя на всем протяжении жизни относился с уважением к таланту Ахмадулиной. Во время съемок фильма «Живет такой парень» Шукшин щеголял в сапогах и фуфайке. Рядом с утонченной, одетой по последней моде Ахмадулиной он выглядел деревенским мужиком. Белла стеснялась ходить вместе с Васей в дома к приличным людям и однажды уговорила любимого выкинуть в мусоропровод кирзачи и купить костюм, галстук и туфли...» (Т. Пономарева. «Потаенная любовь Шукшина». По мнению А. Заболоцкого, про деревенский наряд Шукшина – выдумка Т. Понамаревой - авт.)
Алексей Варламов сочинил книгу о Шукшине, где, по суждению Анатолия Заболоцкого, изрядно искажен образ крестьянского писателя. Шукшиновед размышлял о том, как повёл бы себя Шукшин, проживи он дольше, «на чьей стороне был бы в августе 1991-го, а на чьей — в октябре 1993-го, подписался бы под “Словом к народу” вместе с Василием Беловым или же оказался бы с Беллой Ахмадулиной... которая подписала в октябре 1993 года так называемое “Письмо 42-х”, поддерживающее расстрел Белого дома...” (…) По-своему самоубийственно упоминание имени Василия Белова среди подписавших “Слово к народу”. Не было там его подписи — была подпись Валентина Распутина. (…) Для чего-то Варламов возвеличивает роль Беллы Ахмадулиной в биографии Шукшина. На самом же деле после фильма “Живёт такой парень” они… не общались. (…) Я был свидетелем того, как в ЦДЛ он намеренно избегал с ней встреч. (…) Об отношении к Белле — я вспоминаю его афоризм: “Белла — цветок, пробивший асфальт. На большее её не хватит...” (А. Заболоцкий. «Кому в угоду перелопачивают Шукшина».)
Продолжение следует
Project: MolokoAuthor: Байбородин А.