Кто о чём, а я о войне. Хоть и родилась через двадцать лет после Победы, и родители мои не воевали по причине малолетства. А всё равно, в сердце словно уголь горячий разгорается, когда фильмы про войну смотрю, или книги читаю. Страшное это было время.
Когда война началась, папе шесть лет исполнилось. Он часто рассказывал, как провожали новобранцев на фронт в первые дни войны. Сажали солдатиков на подводы, везли с почётом, а вся деревня шла следом – от сельсовета до поворота на дорогу, четыре километра. Несколько гармонистов выводили развесёлые мелодии, молоденькие девушки плясали и пели частушки, но бабы выли так, что заглушали и гармошки, и частушки. Папе становилось страшно от этого воя, он бежал домой и прятался под кровать.
Когда всех гармонистов забрали на фронт, новобранцев провожали лишь под бабий плач. Колонна провожающих походила на похоронную процессию – тишина, стук лошадиных копыт, рыдания, всхлипы, тихий разговор. Вскоре дома опустели наполовину, а над деревней нависла тревожная тишина. Все со страхом и надеждой ждали вестей с фронта.
Практически сразу опустели полки магазинов. Исчезли спички, соль, крупы, керосин, постное масло, мука. Хлеб стали выдавать по нормам, которые периодически уменьшались. В очередях поникшие люди шептались о том, что фашисты вот-вот ворвутся в Москву. Кто-то плакал, кто-то говорил, что наши Москву не сдадут. На душе у всех было тревожно и горестно.
Потом стали приходить первые похоронки. Над деревней стоял нескончаемый бабий вой – сколько их, необстрелянных солдатиков, полегло в первые дни войны?! Молодых, горячих, рвущихся в бой, пренебрегающих собственной безопасностью. Некоторые и до фронта-то не успели добраться, погибали в поездах, под бомбёжками.
На фронт стали призывать женщин. Не так массово, как мужчин, но всё же забирали. Самый цвет, молоденьких, 20-22 годов рождения. В первый набор попала и моя тётушка, мамина сестра. Бабка выла и каталась по полу, заранее оплакивая дочь Марусю. Но тётушка вернулась домой на следующий день. И все 10 девушек, что были с ней, вернулись. Когда они прибыли в военкомат, военком глядел на них, и очень сильно ругался – мол, детей понабрали, какие из них вояки?! Ни раненого с поля боя не вынесут, ни зенитку не развернут.
Конечно, тётя Маруся выглядела, как ребёнок: метр сорок семь ростом, сорок килограмм весом, талия 30 см. И все 10 девушек ей под стать. Мадам Помпадур со всеми фрейлинами французского двора могли бы только позавидовать фигуркам деревенских девчонок. Вот только для войны-то они не годились.
Военком потом сам приезжал в деревню и лично набирал девушек для отправки на фронт. Набрал здоровых, сочных девок, которые любого мужика с поля боя вынесут, и любую зенитку не только повернут, но и на бок положат…
В августе 41-го над деревней стали летать фашистские бомбардировщики. Летали они на Горький, но наводили ужас на всю округу. Это было самое страшное время войны. Гул низко летящих самолётов словно проникал в душу, вызывал вибрацию во всём теле. Папа пугался и плакал от страшного гула, а его мама, бабушка Катя, сажала его на закорки, хватала чемоданы с самым ценным и бежала прятаться в овраг.
Прибегут они в овраг, а там уж вся деревня собралась. А дети, они и в войну дети, начинали возиться, играться, а то и дрались порой. Взрослые на них шикали, чтоб потише себя вели – боялись, что вслед за самолётами пойдут вражеские танки и пехота.
В овраге сидели до тех пор, пока бомбардировщики не полетят назад. Если ночь была лунная, можно было сосчитать, сколько самолётов пошло на Горький, а сколько вернулось. Мальчишки, напряжённо жмурясь, смотрели на ночное небо и считали. А потом радостно оповещали людей:
- Ура! Наши четыре самолёта сбили!
Вскоре все сельчане к гулу самолётов немного попривыкли, и уже не так резво бежали в овраг. И без чемоданов. Потому что все прекрасно понимали, что небольшая деревня не является целью фашистов - им нужен город Горький, с его оборонными предприятиями. Но всё равно было страшно.
К осени люди перестали бегать в овраг, привыкнув и к гулу самолётов, и к постоянной опасности. Все обречённо ждали своей участи, уповая на Бога и везение. Бомбанут, так бомбанут, авось промахнутся…
В сентябре фашистские лётчики настолько обнаглели, что стали летать и днём, прорывая нашу противовоздушную оборону. Самолёты летали так низко, что можно было видеть сытые, откормленные рожи лётчиков. Мальчишки грозили лётчикам кулаками, женщины проклинали захватчиков.
Баб и ребятишек – тех, что постарше - стали гонять за реку, рыть окопы. Все прекрасно понимали, что фашисты могут войти в деревню в любую минуту. Приунывшие, потерявшие всякую надежду люди, стали потихоньку готовиться к оккупации – прятали всё ценное, зарывали в землю картошку и моркошку. На сельских сходах партактив призывал народ не паниковать. И эти призывы тоже не внушали оптимизма.
Страшное было время, всё было зыбко и ненадёжно. Фашист стоял под Москвой, Ленинград оказался в кольце окружения, под Сталинградом шла бойня. С фронта стали возвращаться первые калеки: безрукие, безногие, контуженные. От их рассказов о том, что творится на фронтах, люди и вовсе впадали в панику. Даже детям стало не до игр…
В середине октября 1941 года папа с бабушкой Катей пошли в лес, собирать шишки для самовара. Бабка в то время работала уборщицей в сельском совете, и председатель отдал ей списанную скатерть – суконную, кумачового цвета. Скатерть была старая, но ещё добротная, и бабушка сшила из неё рубашку. Нарядную такую, красную, с воротничком.
Вот эту рубашку папа и надел на себя. А она же суконная, тёплая, так что не пришлось даже курточку надевать – денёк выдался достаточно тёплый. Шёл гордый, красуясь перед товарищами, ведь не у каждого из них была красная рубаха. Вернее, ни у кого не было. И товарищи завистливо вздыхали:
- Эх, мне бы такую…
Не успели папа с бабушкой к лесу подойти, как услышали гул самолёта. Смотрят: летит фашист прямо на них, так низко, что папа рассмотрел белёсую щетину на лице, и остекленевшие глаза. Оно и понятно: перебрал шнапса, и ему всё по барабану.
Папа не удержался, погрозил фрицу кулаком и показал неприличный жест. А самолёт вдруг развернулся, набрал высоту и… скинул бомбу!
Пока бомба летела, со свистом рассекая воздух, папа с бабушкой нырнули в овраг. Папа напоролся на сук, и его новая рубашка расползлась и по швам, и не по швам. Скатерть-то старая была…
Бомба оказалась вовсе не бомбой, а каким-то металлическим ящиком, который расплющился от удара о землю. Бабка надавала папе подзатыльников – и за то, что фашиста дразнил, и за то, что рубаху порвал. А он и так был безутешен, такой рубахи лишился!
А потом советские войска погнали фашистов прочь, народ повеселел, в деревне опять зазвенели гармошки – израненные гармонисты приходили с фронта, и играли, даже если на руке всего три пальца уцелевших осталось. Вот как-то ухитрялись, и тремя пальцами народ веселили.
Папе бабушка сшила новую рубаху, из списанного клубного занавеса. Но это уже была другая рубаха, сатиновая, зелёного цвета. И это было уже не то…
Всем добра и здоровья! Спасибо, что читаете мои истории. Буду благодарна за лайк и подписку!