Часто под публикациями советуют не искать внешние причины, не пенять на общество, конкретных людей или государство, а начать с себя.
В большинстве случаев этот совет токсичен, потому что является по сути перекладыванием вины. На человека возлагают ответственность за то, на что он влиять не в состоянии.
К примеру, я могу не мусорить в лесу. Я могу даже прихватить чужой мусор. Я могу иногда принять участие в субботнике. Я могу подавать пример, рассказывая публично о том, что убираю чужой мусор и прихожу на субботник. Я могу голосовать за депутата, обещающего заняться проблемой мусора в лесу. Я могу писать обращения в инстанции, в компетенции которых поддержание леса в чистоте. Всё. Это предел и максимум моих возможностей. Это всё, что я могу, начав с себя. Больше я не могу ничего. И нет, становиться депутатом, идти работать в инстанцию, собирать деньги, организовывать добровольцев — не про то, чтобы начать с себя.
Я могу хотеть работать на любимой работе, воспитывать детей, посвящать свободное время любимым увлечениям и приезжать в чистый лес. И ответственность за горы мусора в лесу не может лежать на мне. Она на тех, кто продолжает оставлять мусор, и на тех, кто не отслеживает таких людей и не убирает за ними, когда это входит в прямые обязанности.
Я могу каждые выходные приходить в лес на уборку, я могу подключить к этому пару десятков последователей-добровольцев, но все эти усилия будут перекрыты парой относительно крупных предприятий, решивших по-тихому свалить свои отходы где-нибудь на опушке.
Или возьмём гендерное равенство. Я могу найти работу, где нет дискриминации, я могу создать идеальную семью, я могу воспитывать детей так, что и мальчик, и девочка будут уметь и гвоздь, и борщ, и балет, и тхэквандо, и математику, и вышивку крестом. Я могу ограничить круг общения и даже переехать в другую страну.
Но это не изменит ничего для моей бывшей одноклассницы, воспитанной в духе «ты же девочка», которую избил бывший уже муж за неправильное воспитание детей. Это не изменит ничего для моей подруги, которой инструктор по вождению в глаза заявил, что не женское это дело, а когда она его сменила, другой отпускал сальности в её адрес, считая за комплименты. Это не изменит ничего для тех, кто придёт учиться после, ведь инструкторов немного, а общество считает все эти фразы, в целом, нормой. Это не изменит судьбу детей соседки, дети которой ежегодно по несколько раз на утреннике в саду участвуют в сценках, где папа работает, а мама красивая, после которых следуют часто сценки про маму со шваброй и поварёшкой и папу с газетой. Потом эти дети пойдут школу и услышат, что математика не для девочек, а кройка и шитьё не для мальчиков. А после они будут устраиваться на работу, где у неё спросят про планируемое количество детей и гипотетические больничные с гипотетическими детьми. И попросят на всякий случай написать заявление на увольнение с открытой датой, которое, может быть, порвут, если пять лет в декрет уходить не надумает.
В моей семье может не быть насилия, но я ничего не могу сделать с другими семьями и с бездействием закона. А потом дети, вырастающие в парадигме, где издеваться над уязвимым нормально, станут основой общества.
Я могу не вестись на звонки мошенников, проинструктировать родню и знакомых, но завтра какая-то бабушка выдаст данные своей карты, ведь ей позвонят с номера, который определится, как «Сбербанк». И ни банк, ни полиция не вернут ей деньги. Даже если известно, на кого зарегистрирован счёт, куда деньги ушли. Даже если банку, в который ушли, показать, что это мошенники.
Я могу за всю жизнь не украсть ни единой скрепки на работе, но какой-нибудь чиновник завтра обнулит это всё одной операцией. Я могу пойти и проголосовать за что-то или против, но я не могу изменить мир, пока таких желающих не будет большинство. А чтобы большинство сформировалось, нужно говорить. Много.
