Воспоминания Игоря ЖДАНОВА и Галины ЛЕБЕДЕВОЙ
— И люб мне был поэт Панкратов// С надменной робостью его… — читала Белла, вся подавшись вперёд, подбородком, бюстом, всей самой вытягиваясь куда-то вверх. Она всегда так читала стихи. Что-то беззащитно-доверчивое и обречённое было во всей её этой её фигурке. В детском свежем личике, в метущихся, огромных от подведённых век глазах. Не любить её было нельзя. Мужики сходили с ума. И от стихов и от её смеха. Хохотала она заразительно, счастливо, победно. Ну, какая женщина не чувствует силу своего обаяния!?
Я увидела её во дворе Литинститута в сентябре 1955 года. Белла была толстушкой в шумящем муаровом фиолетовом платье, с цветочками в глубоком вырезе пышного бюста. (Эти крепдешиновые цветочки были тогда в моде и все десятиклассницы считали их непременной деталью своего выпускного белого платья.)
Светло-русые косы были уложены вокруг ушек. И придавали особую прелесть её круглой розовой мордашке.
— Ребята! Как хорошо, что мы вместе! — говорила она, радостно оглядывая нас. Мы были все разные и все интересные. Фазу Алиева, Абдыкалы Молдокматов, Ира Озерова, Юнна Мориц, Игорь Жданов, Юра Панкратов, Ваня Харабаров.
Познакомившись, мы не хотели расставаться в эти первые сентябрьские дни. Осень 55 года была на редкость теплой, солнечной, золотой. Огромные кучи жёлтых листьев лежали вдоль дорожек Тверского бульвара и во дворах Арбатских переулков. Мы бродили после лекций загребая их ногами, не в силах расстаться. И читали, читали стихи свои и тех поэтов, что сами любили.
Девичье общежитие было тогда в правом флигеле института, т.е. за правым плечом Герцена, который стоит там сейчас, и которого тогда не было. А была пёстренькая клумбочка и нерасчищенные, заросшие травой дорожки и высоченные тополя, толстоствольные. Под их сенью дом Герцена — типично московский дворянский особняк с флигелями — чувствовал себя уютней, чем сейчас.
Не было доски на стене, подтверждающей, что это и есть тот самый единственный в своём роде институт, где со всего света собрались начинающие поэты и прозаики. С наивной верой, что тут-то их научат, как надо писать.
Он весь внутри был деревянный. Библиотека под лестницей — маленькая норка, в которую если нырнёшь, забудешь про лекции, зачитаешься.
Здесь перед тобой выкладывали всё, что ни попросишь, чего не дали бы тебе никогда в школьной или районной библиотеке.
Такие были замечательные библиотекарши! Здесь впервые передо мной появилась тоненькая книжечка Гумилёва «Жемчуга».Чего не было на полках библиотеки заказывали в библиотеке ЦДЛ.
Деревянные ступеньки — «снип, снап, снурре» — вели на второй этаж в такую же уютную читалку, в маленький кабинет, где проводились консилиумы за круглым столом.
На переменах мы сидели на широких подоконниках и конечно же трепались и читали стихи.
Газету «Мы» Ю. Панкратов выпускал с первых дней нашего поступления в институт. Помню, до самой ночи мы, сдвинув столы в аудитории склеивали несколько ватманских листов, на которых разместились стихи (и не только) первокурсников.
«Мы» — такая заявочка уже была где-то в начале века. «Мы» — это было, кажется, у футуристов или символистов, тогда таких же молодых и эпатажных. Надо вспомнить, поискать, кто так обозвался, м.б. Маяковский, забыла к сожалению.
Мудрая Юнна Мориц с роскошной толстой косой до пояса прикидывала, кто есть кто. Кто силён, а кто слабоват, и шутя, или всерьёз под нашими стихами в стенгазете ставила «оценки». Кое-кто получал 3 с минусом.
Были в стенгазете и пародии. Вот врезалась в память:
«Все вы гении,
Все не признаны,
Всем вам десять копеек цена».
Зло. Прямо-таки беспощадно. Вот кто автор этого умозаключения? Чуть ли не Жданов. Ах, память-память. Пятьдесят лет тому назад это было. Разве можно теперь на неё надеяться.
А. А. Коваленков, беседуя с Юнной, как-то раз шутя попросил разрешение подержать эту чёрную тяжёлую косу.
Юнна, смеясь, разрешила. А.А., благоговейно покачивая змейно перевесившуюся косу на руке, признался, что это удивительно: недаром считалось на Руси (это уж точно), что длинная коса главное украшение женщины. И рассказал нам интересные вещи на эту тему. К слову сказать у А.А. всегда на любую тему были интересная информация. Сколько же он знал! Косы, вообще длинные волосы, имели кроме внешней «завлекательности» — еще и мистическую силу. Ведьмы, русалки — всегда с длинными волосами, косами «косой обовью, обворожу», «на косе удавлюсь» — это все оттуда, из тьмы веков.
Платком покрывали волосы замужние женщины. Неприлично было простоволосой выбежать, выйти на улицу: сеять грех, соблазнять. Только муж мог видеть расплетённые распущенные косы.
«Две девушки танцуют
С распущенной косой,
А жулики воруют
Сосиски с колбасой». — Уличная песенка — всё о том же.
Косу срезать — бунт.
На втором курсе я срезала свою косичку. Девчонки скинулись на перманент. Я сбежала со второй пары и явилась на третью завитая, как барашек, оставив косу в парикмахерской на углу Козицкого переулка.
У Жданова померкли глаза, когда он увидел меня завитую.
А Азиз Абдуразаков дразнился стишком:
Галя как барашка
Как изюм глаза,
Губки сильно крашены,
Чо-о-орни волоса.
Ну, насчёт губок он хватил через край. Мы тогда не красились. Сильно крашенные губки были всегда привилегией уличных этуалей. Подкрашивали карандашиком «Конструктор» уголки глаз, делая стрелки, а губки обводили другим карандашиком — коричневым и очень-очень аккуратно, только по контуру.
Косметики такой как сейчас у нас не было. И вообще, краситься сильно считалось неприличным.
Много тогда у нас, девчонок-студенток 55-60 г. не было.
После фестиваля молодёжи и студентов очень изменилось всё вокруг. Как бы раздвинулись тяжёлые шторы «занавеса» и кроме дружбы народов всех стран, воздуха свободы и надежд на светлое завтра, в котором мы, по словам Хрущёва, уже будем жить, то бишь в коммунизме, попёрло и всё то, от чего мы были далеки и по воспитанию в школе и в семьях. Попёрла вседозволенность псевдокультуры.
Стиляги, чуваки, чувихи — всё это вызывало тогда отрицательное отношение общества в целом.
И человек вполне положительный и «выездной», каким тогда уже был Женя Евтушенко, в яркой рубашке, напоминающей расцветку американского флага мог вполне схлопотать по морде «по политическим мотивам».
«Выездные» — те, кому разрешалось съездить в Венгрию, Болгарию, а особо те, кто мог слетать и подальше, везли в Москву своим большие корфы заграничного белья, мохеровых шарфов, капроновых колготок, бижутерии и т.д.
Равновесие в плане бытовом было сразу нарушено. Сразу стало видно кто есть кто. Фарцовщики распихивали денежки по карманам, а девочек и мальчиков в дорогих джинсах становилось все больше. (200 руб. — зарплата моего отца была 140 рублей, матери — 90.)
Вот почему:
«Она берёт трёхфранковый браслетик,
Трехфранковый дешёвенький браслетик»…
Вот почему так сразу же разошлись наши пути и посыпалась «дружба» первокурсников. Мы всё еще смотрели туда, где за горизонтом нам виделся рассвет коммунизма, а кто-то уже сообразил, а может, был просто лучше нас осведомлен, что эта мечта никогда не станет действительностью, и сделал своей жизненной установкой принцип: бери от жизни всё, что можешь.
«Полюблю я султана за брошку, За таинственный камень агат».
Помню, мы собрались на нашу курсовую вечеринку у Белочки в её маленькой комнате в коммунальной квартире, в доме на Старой площади.
До самого празднества надо было приготовить как водится угощение, расставить столы — стулья, тарелки, вилки.
— На тебя накинется с поцелуями Ромка — мой пёс, коричневый пудель,— смеясь, объясняла мне Белла, когда я направлялась к ней со свертками снеди и ещё чем-то необходимым к случаю.
Ромка действительно вылетел ко мне, едва я переступила порог комнаты, запутавшись в зелёной портьере.
Ромка долго не хотел идти на место под столом. Такой он оказался общительный и весёлый. В комнате было пианино, светло-жёлтое с канделябрами. Диванчик от него слева, на который так уютно сразу же я уселась. А вообще было странно, где же мы все здесь разместимся. Но, разместились, все. Всё пространство комнаты заняли поверхности столов, откуда-то взявшихся: два или три сдвинули вместе.
Всем было весело и шумно. Соседи в ужасе. Коммуналка и всего два туалета. Бедной Белочке потом пришлось бороться с последствиями нашего разливанного веселья.
Напились многие. Харабаров забыл свои новые галоши. И потом на другой день ему пришлось помогать отыскивать их в полутёмном коридоре этой старой московской квартиры, где из-за каждой двери высовывались любопытные носы соседей:
— Кто это? Как это можно? Безобразие! Когда же наступит тишина!
«И стынет бронзовый Панкратов
На Старой площади Москвы…» ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ