Давно не было обзоров. Но вот три книги разного качества, для которых большого текста много, а мало и средне в самый раз.
Память падали
Ган Хан. Человеческие поступки/ Пер. с кор. Ли Сон Юн. - М.: АСТ, 2020. - 224 с.
Любите ли вы запах трупов, как любит его Хан Ган?
«Человеческие поступки» - небольшой поэтический текст о трагедии в Кванчжу. Эстетика бодлеровской «Падали». Вокруг гниющие, съеживающиеся гниющие штабеля студенческой плоти, а души как птицы летят.
Роман, по нынешним меркам, давний. Но, наверное, первый в ряду вдруг ожившей писательской памяти. Далее начнут писать о том, как разгоняли пулями левых студентов в Бирме и Таиланде. У последователей получилось лучше. Почему? Наверное, потому что прозы и истории там больше. А здесь у Хан Ган – поэзия, да не простая – типа элегия, типа эпитафия.
Молодежь гибнет, затем гниет, сваленная в кучи, военные продолжают стрелять, насиловать, пытать. Все боятся, плачут и горюют. Вот такая канва событий. Ничего нового. Сигрид Нуньес в романе «Друг», о котором потом скажем отдельно, неполиткорректно замечает – все истории о насилии на одно лицо: один и тот же событийный ряд, одни и те же слова.
Что в действительности происходит в «Человеческих поступках», узнаешь попутно, достраивая общую картину с помощью справок и энциклопедий. И это несмотря на то, что я с детских лет по газете «Правда» наслышан про военщину Чон Духвана, обслуживающую интересы американских империалистов. Конечно, автор имеет право писать, как хочет. Но в итоге историческое и социальное оказывается в книге за скобками. Чего бузит молодежь, права она или нет, понять трудно. Все сведено к абстрактной проблематике насилия и его последствий. То есть мораль у книги известная - «надо делать хорошо, и не надо плохо». Но вроде бы все ясно после Освенцима. И также очевидно, что опыт Освенцима будет повторяться вновь и вновь. Таковы «человеческие поступки».
В результате вопрос к автору – что нового она на этом абстрактном уровне сказала?
Разве что повторенье – мать ученья.
«Человеческие поступки». То есть вроде бы вопрос о человеке. Но он не ставится. «Человеческие поступки» в романе Хан Ган не анализируются, а всего лишь показываются. Типичный бихевиоризм современной литературы.
Вся книга – одно большое описание. Трупы воняют, люди страдают. Может, лучше включить телевизор? Документальный фильм. Посмотреть на фото? Хватило бы и статьи, как я обычно говорю. В художественном виде, как только автор ни пытается нас прошибить ужасами избиений и издевательствами возникает некая натянутость. Когда насилие стало повседневностью, его детализация не ведет к катарсису, сколько не нагнетай. Ну да, жизни сломаны, тело помнит камеру допросов. Понятно. Что дальше?
В книге, претендующей на то, чтоб пропеть за все загубленное поколение, нет героя, к которому можно было бы прилепиться. Один вспоминающий сменяет другого – и все одинаковы, все лишены лица в своих сдержанных кричащих эмоциях. Хан Ган говорит о всех (хотя нет, только о слабых, непротивленцах – героях без единого выстрела), стремится зацепить нас событиями – но в итоге получается книга ни о ком.
Главный вопрос к роману – насколько корректно политический протест изображать современными средствами блогерского физиологического письма с его многозначительной отстраненностью и яканьем? Есть впечатление, что Хан Ган едва ли не намеренно деполитизирует события в Кванчжу. Интересно кому принадлежит эвфемизм «красноперые»? Ей или переводчице? За что боролись конкретно молодые люди, кроме некоей абстрактной диктатуры и машины насилия? Не узнаешь. В свете этого вопрос – какова цена ее писаниям, как свидетельству памяти? Это действительно правда про кровавые майские дни 1980 года? Или перед нами очередная попытка заставить кричать меня «какая гениальная книга», только потому что здесь память, травма и высокий гуманизм, проиллюстрированные разлагающимися телами?
Хан Ган умудряется превратить трагическую смерть тысяч молодых людей в заунывную заупокойную монотонную мелодию. В этой книге так много нытья, что уже никому не сочувствуешь. И опять, все Я да Я. Под конец автор-рассказчица не удержалась и даже себя пристегнула к трагедии.
- Кто свидетель?
- Я! А что случилось?
Обретение
Мур Л. Алая река/ Пер. с англ. Ю. Фокиной. - М.: Эксмо, 2020. - 448 с.
Здесь тоже картина. Но не такая простая, более прозаичная. Последнее книгу и спасает. Лирика вольна блуждать бог знает где, а проза не может без интереса.
Но с самого начала стоит оговориться: роман Мур (далее только так, потому что не знаю, с чего вдруг река в переводе названия стала алой) - не детектив, и не триллер хотя криминальный сюжет здесь имеется. Про триллер – рекламное издательское преувеличение, на случай, если испугаются книжки про наркоманов.
Сейчас у них в заграницах часто так пишут с детективом для сладости. Чтоб глотать актуалочку было не так неприятно. Как правило, выходит ни Богу свечка, ни черту кочерга. И детектив не пришей собаке хвост, и большая тема через задний проход. Целили в обе аудитории, не попали ни в одну. Все недовольны.
С книгой Мур такого конфуза не случилось. Причина простая: гибель проституток в неблагополучном районе ведет не к Джеку Потрошителю. Эти смерти имеют отношение к двум большим проблемам, о которых роман – наркотики и равнодушие общества, рождающее чудовищ.
Основной конек романа Мур – злободневность. Вот где по-настоящему актуальный роман, а не в нашей затрапезной «Бывшей Ленина». Впрочем, для попсовости, в самом хорошем смысле слова, Мур заворачивает всю эту проблематику в обертку мысли семейной. Получается опять же не так натужно как у Идиатуллина. Прибегать к мелодраматическим смертям не приходится. Во время романа не пострадал ни один главный герой.
История простая и драматичная. Берущая за живое. Мики, попрощавшаяся со светлыми идеалами детства и юности, работает в полиции. Но такая же правильная и дисциплинированная до зубовного скрежета. Поэтому обеспокоена и гибелью проституток, и внезапной пропажей сестры Кэйси, которая, в общем-то, дама такого же сорта и также плотно сидит на наркотиках. То есть для Мики погибшие все-таки не просто «эти девки». Она знает – наркоманками не только становятся, но еще и рождаются. Печальные истории семьи перед глазами.
Конечно, не стоит ждать от романа каких-то невероятных глубин. Он написан для широкой и я бы даже сказал, местами для очень широкой публики. Но страшная картина развернута воочию: были раньше династии трудовые, а теперь наркоманские.
Оба дела, которые все не идут у Мики из головы, заставляют ее пересмотреть свое отношение к жизни, трезвыми глазами взглянуть на то, чем она занимается (здесь в отдалении зазвучит что-то вроде печальной «Истории одиночества» Джона Бойна), и, наконец, сделать не просто правильный, а подлинный, настоящий выбор.
Вообще тема столкновения правильного и истинного не нова. Она звучит, кстати, и в последнем романе Энн Тайлер. Поразительно, что два героя, живущих в Филадельфии, с одинаковым именем внезапно осознают, что излишнее следование правилам ведет к одиночеству, к разрыву с другими людьми. В своей правильности легко и забронзоветь. Но так ли уж верна подобная позиция, грозящая обернуться жизненной слепотой?
Обычно здесь дают совет: нарушай, будь как все. Но суть не в преступлении, а в осознании того, чем может обернуться позиция, «хорошей девочки» и «специалиста по этике».
Роман Мур рассказывает не только о том, насколько ужасна наркомания. Много ужаснее когда люди смиряются с происходящим, и начинают склоняться к социальному дарвинизму «мы и они», который необязательно должен иметь кричащие формы. Для того, чтоб занять ее, достаточно вычеркнуть людей из жизни, поставить на них крест. Конечно, книга Мур звучит во многом идеалистично и не учитывает многих реалий, не позволяющих бросить все и по-толстовски кинуться выполнять завет любви. Тут не лишне подчеркнуть, что у самого Толстого например с бедными и пьяницами ничего не получилось. Но само напоминание о том, что недостаточно быть правильным, а следует быть человечным – не лишне в наш век, когда ярлыки и кресты проставляются влегкую. Даже в формате почти женской прозы, почти семейного романа. Впрочем, разве это не литература?
Потеря
Нуньес С. Друг/ Пер. с англ. Е. Татищевой. - М.: Эксмо, 2019. - 288 с.
Чем больше думаю над книгой, тем больше неуверенности в том, что до конца понял случившееся в ней. Конечно, можно все списать на подгулявшее субъективное восприятие. Но виноват и сам текст, запутывающий читателя по мере чтения. Кто-то умер, кого-то потеряли. Жизнь – это одна сплошная ежедневная потеря. С литературой, она туда же, куда и жизнь, такая же история. «Когда все становятся писателями, писателем уже не является никто». Писательство, как постоянно осознаваемая неудача. Стоит ли вдаваться в подробности? Возможно, предмет исследования в книге – потеря вообще и отношение к ней литературы. Постановка проблемы абстрактна, но откровенно эссеистичный характер «Друга» Нуньес превращает «роман» в книгу обо всем, не теряющую, тем не менее, берегов.
Все смущение, смешение и путаница, от того, что автор сам все запутал. Что было, что не было? Собака была большой или все-таки маленькой? Может никто не умер? Может только умирает?
Общее впечатление – Нуньес хочет сказать, что четких границ между всем этим нет. Жизнь и литература с легкостью меняются местами. В умелых руках, само собой. Выдумано или нет – а есть разница? Зыбкость правды и вымысла так очевидна. Не проще ли вынести за скобки различия между художественным и документальным и оставить чистые феномены – памяти, мышления, любви, утраты, одиночества.
Перед нами не документальная проза и не художественный документ. Проще всего книгу Нуньес назвать документом мысли. Именно она, живая, ищущая, перебирающая факты бытия не позволяет книге упасть в поганое ведро типового романа про женщину, потерявшую близкого человека и теперь расковыривающую почти триста страниц болячку. Ковыряние есть, но оно исполнено искреннего интереса, желания понять и разобраться. Там где есть мысль – нытья не бывает, некогда.
У автора появилась собака. Аполлон. Откуда он взялся? Кто бы знал… Жизнь полна воображения. Так легко вообразить и его, и его историю, сочинить ему прошлое, настоящее и будущее. А можно ничего не выдумывать. И это тоже будет его история.
Человек – ключ к миру. Пишущий, тем более. Говоря о нем, выхватываешь вместе с этим целые куски бытия. Не мертвые, не бездушные. Поэтому книга («роман») уходит далеко от рассказа о даме с собачкой. Основная интрига – удастся ли автору спаять воедино размышления о литературе, рассказ о братьях наших меньших и нашем к ним отношении с собственным самоанализом, старением, мелькающей идеей суицида, тоской о дружбе и памятью о прошлом?
«Друг» захватывает много тем. И, как ни странно, все они звучат стройным хором, единой мелодией.
Но прежде всего в книге привлекают вопросы творчества: я - писатель, мой друг писатель, тем и интересны.
«Друг» - маленькая энциклопедия писательского закулисья. И Нуньес здесь почти не уступает такому знатоку писательского ремесла как Курт Воннегут.
Возможна ли литература в эпоху политкорректности («у них абсолютно ничего нет ни в головах, ни между ног»)? Не слишком ли много на свете романов, чтоб писать еще один?
Нуньес ставит проблему и одновременно проверяет на практике.
Правда ли что писать стыдно? Неужели прав студент с ее курсов творческого письма и можно писать только о себе? Где Я, а не не-Я в тексте? Можно ли лечить травму литературой? Можно ли изжить, переступить через нее, написав? Писательство – это раскрытие, прояснение образа того о ком пишешь, или убийство его, эффективная форма забвения? Почему Джеймс Паттерсон похож на дьявола?
Слишком много вопросов.
Но свободное вопрошание и такой же неторопливый, но дотошный поиск ответов больше напоминают литературу, чем нытье и статичное описательство. В этой совершенно нелитературной книге ощущается потенциал прозы, выбарахтывающейся с одной стороны из разваливающегося формата «книги о вымышленных героях с вымышленными проблемами», а с другой стороны, не разменивающей себя на мелочи, по-прежнему вглядывающейся в себя, в другого, озирающейся вокруг и не стесняющейся сознаться, что при всей документальности, она все равно – плод творчества и воображения.
Сергей Морозов