Мой путь к принятию Митиных слёз был долгим. Непростительно долгим. Я чувствую это каждый раз, когда он плачет, а я обнимаю его худенькие плечи и целую в тёплую макушку. В моём советском детстве мальчикам, будущим мужчинам, плакать было нельзя. "Коленки разбил? Не реви!" "Собаку испугался? Не реви!" "Машинку отняли? Не реви!" Разочарование, грусть, досада, обида, чувство несправедливости или утраты - мальчику нельзя было чувствовать то, что способно вызывать слёзы. "Ну-ка, вытер нос и взял себя в руки!" "Перестань, что ревёшь как девчонка?" "Позор, ты же мальчик, а плачешь!"
Именно этих слов я никогда не говорила. Плакать позволялось, но слёзы сына с моей стороны всегда встречались удивлением и растерянностью. То есть, ощущала я их как нечто противоестественное, то, чего в природе вообще быть не должно. Или в крайнем случае для их появления нужна достойная причина. Это когда кто-то умер, навсегда, по-настоящему, или тебе ногу поездом оторвало, очень больно и насовсем. Тут можно реветь. Потерянная игрушка, некупленное мороженое или неразрешение сидеть попой в луже не казались мне достаточно веской причиной. Сейчас я спрашиваю себя: почему? Ведь "собирай игрушки, идём домой" или "отдай, это не твоя машинка" - это тоже навсегда и насовсем, это тоже безнадёжно, безысходно и отчаянно несправедливо.
Когда моё отношение к детским (мальчиковым) слезам стало меняться?
Однажды Митя пришёл домой с прогулки, хмурый, мрачный, весь вжался в плечи как черепашонок. Мы были на кухне, он ковырялся ложкой в тарелке и ничего не ел. Я занималась чем-то по хозяйству и спрашивала его как бы между делом: "С ребятами поссорился? Случилось что-то? Тебя кто-то обидел, что-то сказал?" Митька отвечал, что всё в порядке, ничего не случилось, и только говорил он всё тише, и нос всё ниже опускал к тарелке (плакать же нельзя без уважительной причины, он помнит, а как понять, достаточно ли причина твоих слёз уважительна для мамы?) Я не знаю, что я почувствовала тогда, но я отложила тарелки и полотенца, села, посадила его как маленького к себе на коленки, и просто начала его качать. "Ну всё, всё уже прошло, ты дома, я с тобой," - эти слова говорились как-то сами собой. Я просто качала его на руках, что-то ему говорила на ушко, и вдруг он зарыдал в голос, всхлипывая, так горько, как не плакал вообще никогда в жизни. Он сжался в комочек на моих руках, прижал ладошки к лицу, он рыдал так, что его всего трясло. Я растерялась. Я не знала, что делать, что говорить, что спрашивать, и только крепче обнимала его.
Сейчас я знаю, это молчаливое участие называется принятие - глубокое, бесконечное, родительское принятие своего ребёнка и всего, абсолютно всего, что произошло с ним там, за пределами родительских объятий. То моё первое молчание было от растерянности, но Митя воспринял его как молчание от чуткого, важного, так необходимого ребёнку родительского принятия. И тут же отозвался на это участие благодарностью, доверием и искренностью: "Мама, мама, там собаки кошку разорвали... Прямо на наших глазах... Мы рядом стояли. Их было штук шесть. Она пыталась убежать, но не смогла. Они её прямо совсем разорвали, насмерть. Это хорошая кошка была, рыжая, мы её кормили. Она в подвале жила. Они прямо рядом с нами её разорвали. Мы всё видели, но мы испугались и ничего не смогли сделать"... И рыдания, рыдания, которые не кончаются.
Тогда я в первый раз поняла, что не для любого детского горя находятся нужные слова. И ещё я тогда поняла, что часто вообще не надо никаких слов, нужно просто позволить ребёнку плакать, плакать так, как хочется, и столько, сколько хочется. Не задавать вопросов, не искать причину, не лезть с умными советами, не отвлекать конфетами, мультиками или подарками, не умалять значение детского горя. Просто позволить плакать на твоих руках, в твоих объятьях - в самом надёжном и безопасном месте на свете.
Есть ситуации, которые мы не в силах изменить. Для взрослого человека это утрата чего-то очень значимого и важного. В крайнем случае, смерть близкого человека. Но даже без крайностей такое встречается на каждом шагу: друг предал, девушка не ответила взаимностью, лучшим в конкурсе выбрали не тебя, на соревновании победил кто-то другой. Каждую утрату нужно прожить, пропустить через себя, проплакать. Потом ты можешь готовиться к новым соревнованиям, ухаживать за новой девушкой (или продолжать добиваться любви той, равнодушной), выступать на других конкурсах, но всё это потом, в новом дне, с новыми силами, это уже другая история. И насколько счастливой и благополучной станет эта новая история зависит оттого, полностью ли, до конца ли, без остатка ли завершится история сегодняшняя... Не потащишь ли ты в своё будущее невыплаканные слёзы, невысказанные обиды, неозвученные претензии, задавленное, горькое, безутешное чувство несправедливости, которое ты не смог просто проплакать.
Гордон Ньюфелд назвал это "слёзы тщетности". От Златы Волковой я впервые услышала это определение. И впервые, отчётливо, словами, я вдруг смогла объяснить себе, как это важно, чтобы наши дети приходили к нам плакать. Если сегодня мой сын плачет о потерянной игрушке, то завтра он сможет заплакать о потерянном друге, и однажды он сумеет заплакать о потерянном родителе. Утрата никогда не будет для него непомерно большой или непереносимой, она никогда не обрушится на него внезапно. И у него всегда будет под рукой лучшее, самое эффективное лекарство - слёзы. Слёзы тщетности. Слёзы осознания и принятия утраты.