Старая бричка скрипела на всю деревню, видимо, из последних сил. Заднее левое колесо ходило ходуном и ворчало: «Да, кривое я! Да, кривое, но я сдюжу – ведь живу вперевалочку уже лет двадцать с гаком». И не лукавила окружность! Правду глаголила. Увещевала: «Но не вздумайте меня ремонтировать – рассыплюсь, - пешком пойдете».
Поднял глаза на березки в палисаднике, что за забором, – бричка подпрыгнула, застонала, зароптала. И я подпрыгнул вместе с ней, но больнее. Любила она это дело: стонать и жаловаться. Березкам, штакетнику, колодцу, петуху на завалинке, кому угодно, но не Деду Трофиму.
Того ничем не проймешь. Закаленный. Сидит как заноза, будто и не слазил с брички, будто не шел по лесу, не подбирал меня там, как гриб подосиновик. Зря я зашелся от страха остаться ночью в лесу. Зря ныл, - лето вроде, а страшно на ночь глядя.
Дед каким-то диковинным способом определил мое местонахождение. Подошел, свесил нос свой, похлопал по плечу. А я сижу тут, на бугре, как редька, красный весь от гостеприимства комаров. Пообещал отпарить в баньке.
Повез, ни разу не оглянулся, ни разу не спросил о самочувствии. Все примечал места для косьбы. А ведь когда зовет яблоки собирать в его саду - то вроде бы разговорчивее.
Лес, угрюмо встретивший повозку, так же угрюмо стал расступаться, отворяя свои, уснувшие вековым сном, хмурые врата, будто деда узнал. А вот дед узнавал каждую травинку, и с каждой разговаривал. Откуда у него такие познания?
Мы ехали по петляющей, заросшей травой дорожке, где едва виднелись две протоптанные полоски по краям.
На выезде у обочины нам повстречались два человека.
-Доброго Вам здоровья! Нашел хлопца? - донеслось от них.
-И вам не хворать, - огрызнулся дед Трофим, и отвернулся, не стал разглагольствовать – раз сидит пацан в бричке - стало быть нашел - чего спрашивать зря.
Мы протарахтели дальше, и вот уже люди, что встретились на пути, стали мизерными, точно деревянные игрушки – взять и подержать на ладони. А еще через минуту - на их месте остались две точки, будто соринки застряли на бескрайнем пространстве полей.
А еще через неделю я узнал, что дед Трофим умер и велел передать мне березовые веники, что наготовил для зимней бани, а также поручение ходить в ту баньку за двоих. Мы с ним любили зимой париться (летом я был не ходок). А еще через месяц (или два) узнал, что он из репрессированных. Имя Трофим взял себе в память о сгинувшем там друге. Вот откуда у него шрамы, как белые змеи, пролегли на спине, вот откуда поясница болела, вот откуда ни разу не просил пройтись веничком ему по той самой спине.
Любил он баньку. А потом первача под огурчик. Травы заваривал, да пришептывал.
Однажды разбирал старые книжки на чердаке – позвал меня - загрузил полезной литературой со старыми цветными картинками на толстых обложках книг 50-х и 60-х. И зачитал самую главную информацию: "Летописец Геродот посещал баню аж в V в. до н.э., в гостях у племенных общин, населявших Северное Причерноморье".
Из чего был сделал вывод: если я хочу быть умным как Геродот, – должен посещать его баню, и таскать из колодца воду на разогрев. Правда, сколько ни приходил к старику заняться этим важным делом – вода уже была заготовлена. И как он флягу затаскивал?
…В парилке мерцает слабый янтарный свет – хорошо лежится на пологе – дрова шипят после хорошей протопки - веники заварены в бочонке и издают волнующий аромат. Скоро в сугроб имени деда Трофима.
А пока жду. Распахнется дверь. Дед Трофим забежит, сощурится, попыхтит, поохает, выжмет свою бороденку как мочалку, плеснет на камни, начнет хлестать себя веничком - ему одному известным музыкальным инструментом, выскочит в сугроб, да еще поддаст жару. «Дед! Больше не плещи!» - крикну. А он: "Не дед, а дед Трофим!"
Попарились. Дед Трофим сейчас шумно хлебнет клюквенного морса и запоет под шелестящую музыку веника:
По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Тащился с сумой на плечах.
На нем рубашонка худая
Со множеством разных заплат,
Шапчонка на нем арестанта
И серый тюремный халат.
Рассказ Андрея Толкачева
Картины Леонида Баранова