Когда английский фильм "Том Джонс" с почти десятилетним опозданием вышел на советские экраны, молодежь пришла на премьеру с магнитофонами "Весна" и "Дельфин" чтобы записывать фонограмму на микрофон-мыльницу.
Фильм был развратный и совсем о другом, но тех довечивых хлопцев я видел своими глазами, уговорив мать провести меня на картину об исполнителе её любимой "Лайлы".
Интересно, жив ли кто из тех, кто так фанатично брал билеты в первый ряд полвека назад...
Говорят, что в море книг есть всего несколько, в которых содержится всё, что потом было растаскано по кусочкам классиками и дилетантами. Причем, не важно с конца или начала, вообще - с какого места их читать, там что ни фраза - архетип и откровение.
Таковы Шекспир, Гоголь и, само собой, Библия.
В отношении Тома Джонса "библия" это то, что знают все, даже ненавистники величайшего певца всех времен. Это - "Дилайла", Green Green Grass of Home, Yesterday, She's a Lady, Love Me Tonight и т.д.
Но у этой обывательской "библии" скорее суеверных, нежели истинно верующих, как у всякой агитки для профанов, существует магическое отражение, суть которого сформулировал Борис Пастернак:
оно грандиозней святого писания,
хоть ты его заново всё перечти.
Это вереница песен, промелькнувших как станции пригородной ветки, оставшиеся только в памяти пассажира, так и не став классикой.
Переслушивая канонические "бесты" Тома Джонса, искать эти песни среди одиозных хитов было бесполезно. Люди, "знающие" только то, что положено знать из классики, раздражали еще больше.
Они, эти гениальные однодневки, остались в "расписании поездов" конуретного сезона, во временной капсуле свингующих шестидесятых, как манекены стиляг и модниц за истуканами мемориального комплекса, куда заходят облегчиться и пожарить сардельки на вечном огне мутанты и вандалы, кторым слушать таких певцов не положено.
Джонс, это всегда "нечто большее" помимо дежурных дифирамбов и трафаретных комплиментов.
У тех, кто не зевал в шестидесятые, интуитивно сознавая уникальность происходящего вокруг, обязательно отпечатались в памяти песни, которых они потом никогда не слышали.
"Никогда" не предмет, а идея, через которую, при желании, перешагивает каждый - от развязавшего пьяницы до чемпиона-паралимпийца.
У меня этот процесс начался со сборника песен, записанных Джонсом на заре карьеры и в период неожиданного спада популярности между шестьдесят пятым и шестьдесят седьмым.
К этой галерее шедевров белого соула и бит-эстрады примыкают и несколько сногсшибательных "би-сайдов" хитовых сорокопяток конца десятилетия.
Слушая Promise Her Anything и This and That, я понял, чего мне не хватало - потери эстетической девственности, пережитой в дошкольном возрасте.
Что характерно, мастера нашей тогдашней эстрады - Королев, Мулерман, Макаров и др. - никогда не имитировали фирменные приемы Джонса, располагая для этого достаточным потенциалом, в отличие от вульгарных пародистов последних десятилетий.
Я стал узнавать вещи, которые поразили меня в детстве сами по себе, звуком и темпераментом, и это был аутентичный Джонс, какого больше не будет никогда, потому что чудо происходит однажды, а повторение, это уже трюк, или, если угодно, фокус. Тот, кого напевали мне бухарики, заставшие манифестацию феномена.
То был Джонс эпохи Битлз, равно, как были Битлз эпохи Джонса - великие современники парней, которых они свели с ума настолько, что те приперлись с "Дельфинами" и "Веснами" писать то, чего им никто не собирался показывать.