Эта мадмуазель заинтересовала меня и заняла весь мой разум на оставшуюся ночь. Кем же она вообще являлась? Почему нужно обязательно звонить, когда она внезапно вспомнила мою не самую приятную физиономию? Как она вообще узнала мой номер телефона или какой же всё-таки балбес поделился им с ней? Все эти вопросы зверски терзали мой и без того воспалённый мозг и я решил расслабиться как следует, по-человечески перед предстоящей встречей. Аккуратно достав из серванта фарфоровый чайник с изображением очень нежной розовой розы, я крепко прижал к себе своего лучшего лекаря и закрыл полные искр счастья красные глаза. Какая-то муть - совершенная незнакомка звонит мне во втором часу ночи и узнаёт во мне какого-то давнего знакомого?.. Я решил поскорее забыть о нудной серой работе, без бегов и перестрелок, обо всех этих пустых как голова младенца разговорах, о ночных пустынных дорогах и вообще о своей жизни, о том, что я вдыхаю своими лёгкими этот полный смога и газа городской воздух. Я никогда не любил свою жизнь и уж тем более даже надеяться на её непременную реанимацию не смел. Не верил в чудо, Вседержителя... И только в эту ночь меня будто бы "озарило". Но и это озарение вскоре рассеялось как облако запаха сирени в весеннем воздухе или же будто кольцо серого сигарного дыма среди стен дорогого борделя на небосклоне моей тягостной унылой... Я больше так не могу. Я скоро и грубо сорвал с него крышечку с кругленькой ручкой. Белая моя смерть и белое моё спасение на этом тяжком жизненном пути неудачника, так и не сумевшего отыскать своё призвание на таком же как и смерть моя, белом свете этом... Раз - забыть бы все эти не несущие в себе абсолютно никакой смысловой нагрузки телефонные звонки. Два - заснуть бы поскорее, даже если я и передумаю идти на эту чёртову встречу. Три - забыть бы всё, что я когда-либо переживал, видел, чувствовал, знал, слышал... Прости меня, пан Хорват. Я обещал тебе больше никогда не прикасаться к героину, во избежание совсем нам нежелательных последствий. Но неужели ты, старая твоя польская морда, прилетишь на крыльях любви прямо сейчас и прямо сюда и вызволишь мой бедный пленный ум из этих крепких, нерушимых уз депрессии?..
Экран мобильного почернел и из него на меня глядел старый небритый мужик с блестящими как диско шар в клубе глазами, в зелёном омуте которых разглядывались узкие чёрные зрачки. Каждый глоток слюны давался мне с трудом за её недостатком в полости рта. Хорошо." Войцеха... Милая моя Войцеха... Да, я тоже тебя очень сильно люблю... Да, я тоже хочу жить вместе с тобой под одной крышей... Да, я тоже вижу тебя по ночам и оттого не могу спать... Я ужасно выгляжу, прекрати смотреть на меня. Я не хочу, чтобы ты видела это сухое лицо, эти узкие зрачки и огромные круги под глазами... Пан Хорват, подождите. Твои прикосновения ко мне так нежны, словно тёплые волны густого молочного моря ласкают всё моё тело, успокаивают мой разум лёгкими поглаживаниями, лелеют моё одинокое растресканное от царящей в нём пустоты и вечно гуляющего взад-вперёд сквозняка сердце... Ты моё всё, Войцеха... Ты мой свет в сгущающемся сумраке. Ты мой смысл жизни. Я нахожусь здесь только ради тебя. Ты успокаиваешь меня даже без наркотических веществ... Ты обнадёживаешь мою уставшую плоть, что однажды ей удастся сбросить все тягостные оковы прошлого, настоящего и будущего и однажды, она просто растворится в непроглядной невооружённым глазом мгле... Войцеха... Не уходи. О Господи, о боги, как здесь жарко. К чёрту пиджак. К чёртовой матери рубашку. Гореть им в аду, жалкие проклятые куски тряпок. Галстук... О Господи, как же чешется шея... Оох, как будто бы меня всего искусали какие-то скупые до красной жидкости из жил кровопийцы. Как же сильно чешется шея... " Я запрокинул назад голову с мокрыми волосами и с опущенными веками принялся расчёсывать свой кадык, свою грудную клетку, свою ключицу, заднюю часть шеи, затылок. "Вдох. Войцеха... Не уходи, Войцеха... Не уходи... Ты нужна мне. У меня больше нет никого. Я один в целом свете. Все эти люди, все эти женщины, Магдалена и остальные, что присутствовали в кабинете у пана Хорвата - они не ты. Ты другая. Ты иная... Выдох. Да, пан Хорват. Да, конечно отвёз все необходимые бумаги цыганам в соседний офис. Ну разумеется, простите меня, но ваши вопросы и впрямь звучат весьма неразумно. Я не могу предать вас, вы мне как отец... Да, конечно. И вам всего доброго. Целую вас и ваши ноги, чтобы вечно ступать им по этой страждущей земле. Чтобы рукам вашим бесконечно грести эти миллиарды, как ненасытными хищными граблями...Чтоб устам вашим великолепным до самой вашей погибели вкушать самые дорогие вина... А там, в Раю, купить его весь, ведь что вам до Рая, о мой босс..."
"Так, Жолондзевский. Доползи как-нибудь до кровати. А сегодня всё будет лучше, чем вчера. Спать тебе осталось не так уж и много. Третий час ночи, грёбаный ты наркоман. Давай, к тому же ты пил сегодня. Ложись в кровать, от всякого греха подальше." Я видел прегладкий и очень естественный облик своей родной матери. Она была всё также круглолица, смугла и бархатна. "Мама..." - вырвалось вдруг из моих онемевших уст. "Дурак, ой дурак..." И пани Женовева рассеялась облаком муки на кондитерском столе. Я беспомощно пытался протянуть к ней руку, но я не понимал ничего из происходящего и не ощущал себя вообще. Лишь только бесконечные галлюцинации, сотворяющие во мне великую печаль неживые и одновременно живые плоды наркотического опьянения. Я страстно хотел, отчаянно пытался ухватиться за каждый из них!.. Но все мои бестолковые попытки достать их, докоснуться их существа не увенчались успехом. Медленно теряющее всю свою бывалую непобедимую мощь действие героина стало понемногу рассеивать плотный туман, образовавшийся в моём дрянном сознании. С несильной болью, резко пронзившей все мои конечности, я стал изгибаться в неистовые позы. Боль не была мучительно сильной, и из-за того воспринималась какой-то неуверенной. Либо тело адски болит, либо оно вообще не ощущает ни малейшего дискомфорта! Вот как должно быть. А с этой идиотской болью я справиться не мог ни коим из всех возможных способом. Эта пульсирующая боль в ногах стала выматывать меня и я решил принять ещё и попытаться заснуть непробудным сном покойника. Голова стала кружиться, а затылок сильно пульсировать. Я слышал все процессы, происходящие внутри меня. И это доставляло мне неописуемый дискомфорт. Уши начали дико гореть, как изнутри, так и снаружи. Меня ежеминутно бросало из жара в холод как грязный рваный и неплохо побитый теннисный воланчик. Я понимал, что сейчас точно упаду и пора бы уже действительно отправиться в спальню. Но вся проблема заключалась в том, что я был не в силах этого сделать!!! Твою мать! Зачем, зачем я это делаю? Почему я ещё живой? Да чтоб я сдох, да поскорее бы!!!
Так, ещё чуть-чуть. Есть. Я коснулся мягкого одеяла рукой. Тонким голосочком засмеявшись, я стал пытаться преодолеть последующее препятствие - вскарабкаться на неё. Итак, раз - плотно схватившись руками в бок своей старой скрипучей койки, я закинул на неё правое колено и прямо в этот самый момент в бедре у меня что-то хрустнуло, сопровождавшись острой болью. "Проклятие, сука!" Так, таз уже чётко ощущает холод свежего постельного белья, внявшего в каждое волокно хлопковой нити уличный воздух с чьими-то клятвами, убеждениями, дерзкими высказываниями и признаниями в любви или неверности. Осталось только закинуть левую ногу." Давай же ты, сволочь! Уф, вот так, молодец. Я с головой закутался в тёплое пуховое голубое одеяло. "Родная мать осуждала меня. Точнее, её призрак. Мёртвой, ей было стыдно за невменяемую дрянь, бывшей не в состоянии прибыть в своё ледяное пустующее ложе, непонятно зачем по сей день здравствующую в этом необъятном мире. О Господи, в кого я превратился из никого..." Я закрыл одеялом своё кошмарное лицо, на которое без высказывания, случайно вырывавшегося из уст прохожих "матерь божия..." нельзя было и взглянуть и заплакал. Зарыдал подобно маленькому мальчишке, у которого отобрали любимую жёлтенькую металлическую машинку. "Чёрт бы меня побрал..."