Начало рассказа здесь
На следующий день Максим решил сделать крюк и заехать в центр города. Он был нарядным. Мемориал на площади Победы с танком Т-34 был украшен георгиевскими лентами, такие же широкие полотнища спускались вниз с торцов окружающих его пятиэтажек. У подножия танка стояли свеженькие венки на металлических подставках, а рядом на белых мраморных плитах лежали гвоздики, чем-то похожие на брызги раздавленных ягод красной рябины. Бывший кинотеатр напротив, облицованный теперь керамогранитом, блестел, как вымытый, и на нем развевался красно-бело-синий флаг. Теперь здесь располагался супермаркет. Людей было немного. Откуда-то звучала музыка – «Этот день мы приближали, как могли…»
Максим припомнил, как городской голова накануне 9 мая предложил провести акцию «Бессмертный полк», не выходя на улицу: пусть, мол, каждый житель выставит в окно портрет родственника-фронтовика. Что делать, эпидемия. Следом прозвучала другая идея: выйти в одно и то же время на балконы и спеть «День Победы». Прочитав об этом на сайте городской администрации, Афоня рассмеялся и окрестил градоначальника бурундучком.
– Вот батька Лукашенко, – добавил он к своей тираде, – действительно руководитель. И парад у него будет, и никакого коронавируса. – Афоня дважды махнул ладонью, это было нечто среднее между дирижёрским знаком и рубкой крест-накрест: – Не то, что наши…
Дальше следовало выражение куда покрепче, чем сравнение с бурундучком.
Максим свернул с площади, прошёл по одной из центральных улиц, где на столбах висели те же баннеры с теми же чёрно-оранжевыми ленточками, с красными стрелками, означавшими на картах направление наступлений, и цифрами «75». На остановках с широкого плаката улыбалась прохожим весёлая девушка-регулировщица с архивной фотографии в гимнастёрке с флажками в руках.
Ровно в одиннадцать, как и было условлено, Максим подошел к подъезду и надавил кнопку домофона. Ему открыли. Он поднялся на третий, предпоследний, этаж. Там уже была приоткрыта дверь.
Как только он переступил порог, затявкала маленькая рыжая собачка породы чихуахуа, но тут же шмыгнула в другую комнату, стоило хозяину, который вышел навстречу, цыкнуть. Перед студентом стоял невысокий мужчина, очень худой, при этом отнюдь не щуплый, с пышной шевелюрой, как у французского актёра Пьера Ришара. Волосы у него напоминали отцветший одуванчик. Они были каштаново-русыми, и Максим не отметил никакой седины, а возраст он определял по ней. Если есть, значит, за сорок. Это и был Поливанов.
– Располагайтесь.
Максим прошёл в комнату, где увидел сутулого старика в кресле-каталке. На нем был берет, а колени накрыты пледом. Он сел неподалёку в кресло. Раскладной диван, телевизор, квадратный стол с темно-коричневой полировкой, ковёр на полу, неброские обои без рисунка. Всё было старым, хотелось даже сказать – советским, но скромным, и кроме этого качества ничего не позволяло отметить. Хозяева довольствовались малым и не тянулись к роскоши.
– Виктор Семенович сообщил мне, что церемония поздравления пройдёт во дворе дома, – сказал Максим только для того, чтобы определиться, что делать дальше.
– Совершенно верно, – подтвердил Пьер Ришар. – Пока есть ещё минут двадцать, можете побеседовать. Дедушка у нас герой. Мы решили его поздравить всем двором.
– А вы… от партии?..
– Нет, я просто внук. Думал нашего лидера тоже привлечь, но у него другое мероприятие в графике… Раньше нами правили графы, теперь график. Мы спустимся, подойдут ещё люди…
Старик с любопытством смотрел на Максима. В письме Афоня сообщал фамилию, имя и отчество ветерана, и, прежде чем начать разговор, студент уточнил:
– Поликарп Васильевич Артюхов…
– Да-да, – кивнул Пьер Ришар, и тогда Максим обратился к старику, зачем-то почесав лоб:
– Расскажите… какой помните войну…
– Мы жили на окраине городской, – тихо заговорил Артюхов, помолчав. – Я на заводе работал. Ну, что помню… Собирали гнилую картошку. Делали кашицу из клевера и хлеб пекли. Щавель ели. Крапиву. Лебеду. Ещё эту, как её, забыл… На даче у нас росла за сараем
– Сныть, – напомнил Поливанов.
– Точно-точно, сныть…
– Слово «снедь» – как раз от слова «сныть», – вставил уточнение Пьер Ришар.
– Помню, какая-то женщина дала мне кусок хлеба, – продолжал, не обращая внимания на внука, Артюхов. – Он был чёрный, будто чугун. Но сладкий, как мёд! Его испекли из желудей. Ну что, на работу идёшь, шатаешься. Сил нет… Двенадцать часов. Ребёнок ты или взрослый, никто не смотрел.
– У меня супруга увлекается аюрведой, – снова встрял Пьер Ришар. – Вы знаете, в этом учении, что касается трав, имеется своё рациональное зерно. Растения обладают особыми целебными и питательными свойствами, о которым мы порой даже не догадываемся. Вот почему то поколение было стойким и сильным.
Максим посмотрел на Поливанова. Он не знал, что ему делать, подтвердительно хмыкнуть или кивнуть, или поспорить. Интуиция подсказывала, что самое верное – не делать ничего. А разум – что сам Пьер Ришар вряд ли стал питаться отмороженной картошкой, щавелем и снытью.
– Сколько лет вам тогда было? – спросил он Артюхова.
– Я с двадцать седьмого года. Вот считайте… В январе сорок пятого, в конце февраля, мне исполнилось восемнадцать. Призывной возраст…
– Так вы и повоевать успели? – Максим изобразил восхищение.
– После военкомата нас какое-то время учили, как стрелять, целиться, кидать эти, как их… гранаты. Много чему. Забыл, как называется город… А потом посадили в вагоны, повезли в Германию. Но уже начался май. Пока мы ехали, война закончилась…
Теперь интуиция и разум подсказывали Максиму в один голос, что расспрашивать старика не стоит. Он будет путаться, будет мучительно вспоминать слова, города, имена, события. Никаких деталей, которые бы характеризовали то героическое и тяжёлое время, никаких характеров, никаких примеров человеческого героизма или ничтожности, ничего из него не вытянешь. У Максима не было времени искать ответ на вопрос, как бы поступил в этой ситуации опытный журналист, и он решился на ещё один вопрос:
– Вы выдели рейхстаг?
Артюхов погладил старческое пятно на лбу.
– Видел. Дом без окон. Обгорелый. С этими, как их… прямые такие…
– Колонны, – снова подкинул слово Пьер Ришар.
– Да-да, колонны круглые. Нас мимо провезли на машине. С другом… Забыл как звали-то его… Мы не подходили, не остановились... Командир сказал – рейхстаг.
Максим остановил диктофон. Спрашивать, какие чувства Поликарп Васильевич при этом испытал, а тем более – какие надписи успел прочесть на колоннах, не имело смысла. Большого материала не получится. Обычная информационная заметка. Ему захотелось уйти, и он сказал Поливанову, что подождёт на улице, тем более что времени до начала совсем немного. Не хочет мешать.
Во дворе была детская площадка с турником и качелями, росли два клёна, вдоль самого дома тянулись кусты шиповника. Городские службы успели покрасить бордюры. День был пасмурный, холодный, погода не изменилась, и бортовые плиты тянулись вызывающе белой полосой вдоль асфальта. Максим прошёл вдоль дома взад и вперёд. Во дворе въехала машина, и Максим понял, что приехали журналисты местной телекомпании. Он вернулся назад и стал ждать, когда Артюхова выведут на улицу, предоставив инициативу коллегам.
Пьер Ришар вывез старика на кресле-каталке через полчаса. Тот был в зимней шапке и пальто, всё также укрыт пледом, с белой повязкой на лице. Сам Поливанов неузнаваемо преобразился. Он одел белоснежный пиджак с длинным низом, который, несмотря на пасмурную погоду, переливался, на правой стороне под узеньким карманом висели две медали: одна была круглой, из неё во все четыре стороны топорщились выступы мальтийского креста, а другая болталась на креплении-колодке с цветами российского триколора. Что они означали, мог знать только хозяин. «У деда-то наверно и вовсе нет наград», – мелькнула мысль, и тут же Максим поправил себя: эти медали нельзя считать наградами. «Он, наверно, певец, это сценический костюм», подумал он следом. В самом деле, о Поливанове Афоня ничего не сообщил, а сам Максим и не счёл необходимым интересоваться. Пьер Ришар держал в левой руке прямоугольную коробку, правой поправил бабочку под подбородком.
Телевизионщики настроили аппаратуру, выбрали место для съёмок, и коляску вскоре перекатили туда, к кусту шиповника. Артюхов сидел спиной к дому. Максим осмотрел окна. Казалось, мероприятие не интересовало никого. На балкон никто не вышел, никто не выглянул во двор. «Поздравлять будут всем домом», вспомнилось письмо Афанасьева.
Журналист с микрофоном, похожим на синюю кочерыжку, нацепил на лицо маску и попросил Арюхова что-нибудь рассказать о себе. Это было нужно, чтобы настроить запись. Тем временем к подъезду подошли две женщины того же примерно возраста, что и Пьер Ришар. Они остановились у коляски. Максим решил, что одной из них должна быть жена Поливанова. Но кто вторая, не мог догадаться. Это не имело значения. Как бы то ни было, число поздравляющих увеличилось. И это были все свои. «А ведь у него где-то есть ещё одна квартира», – вдруг подумал Максим.
– Все, кто будет в кадре, оденьте маски, – скомандовал журналист с кочерыжкой. Оператор кое-как выудил из кармана прямоугольный лоскут, пытаясь напялить его одной рукой. Поливанов с женой тоже одели маски. Максим продолжал стоять в стороне. Он снова пробежал глазами по окнам. Ничего, ни единой души.
– Начали! – скомандовал Кочерыжка. Камера уставилась на Поливанова. Пьер Ришар шагнул вперёд, к коляске деда, и торжественным тоном протолкнул сквозь маску:
– Дорогой, уважаемый дедушка! Поздравляем тебя с праздником. От всех жильцов нашего дома. И дарим тебе вот этот подарок.
Оператор с камерой тут же подскочил ближе, нацелив объектив на продолговатый предмет, который Пьер Ришар держал в руках. Понимая, что он не в кадре, Максим тоже приблизился. Он увидел набор коллекционных монет в капсульном альбоме, напоминающем коробку от DVD-дисков, только раза в полтора больше. Альбом был оформлен под командирский планшет с металлической застёжкой, на которую надо слегка надавить, чтобы открыть. Разумеется, она была нарисованной. По краям шли пунктиром тоже нарисованные пунктиры суровых ниток, по центру тянулась чёрно-оранжевая ленточка с орденом Красного Знамени в центре. Альбом раскрывался, как книга. Внутри в круглых гнёздышках были упакованы монеты, штук двенадцать, но рассмотреть их толком было невозможно, да и не имело смысла. Было ясно, что более бесполезного подарка для старика не существует. Пьер Ришар купил его для себя.
Журналист с кочерыжкой развернулся вполоборота, оператор направил камеру на старика.
– Уважаемый Поликарп Васильевич, расскажите, какой вам запомнилась минувшая война?
Артюхов стал пропихивать слова сквозь маску, приглушавшую и без того слабый голос, и Максим слышал только отдельные глухие звуки. Он нисколько не удивился, что телевизионщик задал такой же вопрос, что и он. Всё двигалось по шаблону. И Артюхов, скорее всего, говорил то же, что отвечал и ему. Но телевизионщикам было легче. Для сюжета им достаточно двух-трёх фраз, всё равно о чём. Максим кроме короткой информационной заметки ничего написать не мог.
Журналист с микрофоном-кочерыжкой повернулся к оператору и жестом попросил остановить камеру. Потом посмотрел на Пьера Ришара.
– Надо бы снять вас общим планом, всех вместе. И с вами потом тоже поговорить. – Просьба относилась к одному Поливанову.
Тот стал возле деда, женщины справа. Повязка у старика съехала с носа, он не поправлял её. Максим достал смартфон и сделал несколько кадров. Авось пригодятся. Раньше бы снимок с масками в газете забраковали, подумалось ему. Окна дома по-прежнему были пустыми, как и балконы. Гуляеву захотелось немедленно уйти, не прощаясь. Задание Афони он выполнил.
Дорога шла через заброшенный сквер, где ещё с советских времён стоял на восьмигранном постаменте, похожем на обломанный карандаш, бюст Ленина. Здесь было безлюдно и тихо. У постамента лежали гвоздики. Максим видел у себя в фейсбуке, как местные коммунисты возлагали их. Положив цветы к подножию, они выстроились в ряд, человек пять или шесть, все в масках. Событие не существует, если оно не отмечено в «социальных сетях». Появиться на публике без масок послушные коммунисты не решились.
Максим обогнул бюст, и его привлёк необычный кустарник. Всё вокруг было однообразно серым, а он обильно – словно вопреки всему – цвёл. На ветках, колыхаясь вместе с ними, лежали метёлки мелких кремово-белоснежных цветочков, формой похожие на клочки ваты. Лепестки были такими мелкими, что их едва можно было различить. Максим достал смартфон и сфотографировал одну из веток. После чёрно-оранжевых помпезных лент на пятиэтажках, после броских баннеров, ненужной суеты вокруг старика Артюхова, о котором дом не вспомнил и наверняка не знал, что его будут поздравлять, эта накипь, похожая на просяную кашу, сильная и обильная, наглая в своей щедрости, показалась ему зримым торжеством подлинной, неистребимой жизни.
Дома Максим показал снимок матери. Она пояснила, что это бузина.
Понедельник, одиннадцатое мая, был нерабочим днём, потому что праздник выпал на субботу, на выходной. Двенадцатого Максим пришёл в редакцию. Афоня уже сидел перед компьютером. Краем глаза Максим успел заметить, что он смотрит свою ленту в фейсбуке.
– Заметку я подготовил про поздравление, Виктор Семенович.
– Давай.
– Только там собрались одни родственники.
– Неважно. Добавь, что это хорошая инициатива, и ты надеешься, что она будет поддержана. Разве не так? Помяни «Единую Россию». Подлей оптимизма. – И он перевёл разговор на другую тему, видимо, думая об этом как раз перед приходом стажёра. – Да, полтора месяца трындят про коронавирус, а что доллар вырос с шестидесяти двух рублей до семидесяти пяти, никто не говорит и не пишет.
Последняя фраза относилась к какому-то посту у Афони в фейсбуке.
Максим положил перед собой черновик заметки, который распечатал дома, и стал перечитывать. Потом посмотрел фотографии с места поздравления, которые слил со смартфона на флешку. И старик Артюхов, и Пьер Ришар не показались ему смешными. Всё-таки в праздничный день они не заперлись в квартире у телевизора, а вышли во двор. Кто виноват, что никто не присоединился? Как ты всех оповестишь? Квартиры обойти или объявление повесить? И что? Всё, что можно было сделать, пригласить СМИ и привлечь внимание. И это действительно хорошо. Никакой символики «Единой России» не было. Тут Максим вспомнил монеты и подумал, что человек, увлечённый аюрведой, мог бы подобрать иной подарок – что-то для здоровья. Чай или набор трав или мёд в фарфоровом бочонке, расписанном под Палех.
– Про то, что «батька» провёл в Минске парад, как-то стараются не говорить, – молвил Афоня, читая что-то с монитора.
Заметка выходила сухой. Максим добавил «оптимистические» обороты, рекомендованные Афоней, но это не спасало. Зато с заголовком не возникло проблем. Туда надо было вынести самое главное: жильцы такого-то дома поздравили ветерана.
– «Носить маску на улице бесполезно, она просто забьется пылью, вот и весь эффект, – Афоня начал читать вслух другую заметку с экрана, полагая, видимо, что Максиму это тоже интересно: – Потому что вирусы не летают в воздухе, а могут находиться на разных поверхностях. Маску необходимо надевать, когда есть тесный контакт с людьми, которые могут быть заражены: в метро, магазине и больницах. При этом она не может на 100 процентов защитить, так как вирус меньше, чем поры в самой маске». А у нас полицаи по городу в масках ходят, – добавил он от себя: – И половина города. Заставь рога носить и хвосты прицепить – прицепят и будут ходить. Тупорылый народ.
– Девятого на поздравлении Артюхова все в масках были. Я сфоткал на всякий случай.
– Маски только уныние навевают.
– Из ветерана мало что выжмешь. Забывает слова.
– Какие слова?
– Да все подряд. Названия городов… Существительные…
– Один из признаков Альцгеймера – когда забываешь существительные.
Максим послал заметку на принтер и в этот момент вспомнил, что должен вернуть фотографию, взятую у Евдокии Алексеевны. Она не пригодилась. Для заметки про телёнка Афоня нашёл в интернете архивное фото с подбитым у Сивцевых Хуторов немецким «тигром». Максим открыл ящик стола, достал снимок. Блокнот, куда он записал телефон, уже лежал на столе.
– Маска предохраняет от штрафа, – продолжать читать Афоня. – Больше ни от чего.
Максим подошёл к телефону и набрал номер. Трубку сняли после третьего гудка, и он услышал знакомый голос.
– Здравствуйте, это Максим, я брал у вас фотографию…
– Помню, помню, конечно…
Ответного приветствия не последовало, но Максим не обратил внимания.
– Рассказ ваш, который мы с вами записали, вышел…
– Да, видела. Хорошо. Один вопрос у меня к вам.
– Пожалуйста.
– Мне что-то за это будет?
Максим оторопел. «Алло», – послышалось в трубке – сигнал о том, что он слишком долго думает. Наконец, его озарило.
– Вы имеете в виду гонорар?
– Ну конечно.
– Видите ли… у нас давно отменены гонорарные выплаты..
– Это как так? Раньше были!
– Их не существует уже много лет…
Максим подумал, что надо бы объяснить, почему. Потому что лет шесть назад их отменили для внештатных авторов, сохранив лишь для самих журналистов, чтобы те могли, во-первых, хоть что-то зарабатывать дополнительно и чтобы имелся, во-вторых, дополнительный стимул писать больше. Кроме того, как говорил вузовский «препод» по авторскому праву, автором интервью, а эту беседу с рассказом о телёнке можно было считать интервью, является журналист, но вовсе не тот, кто отвечает на вопросы. Однако объяснять это сейчас по телефону было бы излишним.
– Не существует? Гм, раньше были!
Максим не знал, что отвечать. Всё было слишком неожиданно, а кроме того во время их встречи Евдокия Алекеевна ни полсловом, ни полунамёком не поинтересовалась о деньгах.
– Слушайте, вот что! Статья у вас дурацкая!
Начинающему журналисту показалось, что он залился краской. Краем глаза Максим видел, что Афоня, свидетель разговора, не обращает на него внимания, увлечённый своим фейсбуком. Отвечать, что это не статья, а лишь краткая заметка, было бы глупостью, и Максим совсем растерялся…
– Ну, во-первых, немцы отступали от Сивцевых Хуторов, а не наступали. Это знает весь мой дом. На меня теперь все пальцем тыкают! И что это за выражение такое: «она заорала…». Ну написали бы – «закричала»! Это же я только для вас сказала так!
Речь шла об эпизоде, когда немцы отбирали телёнка. Тут Максим был готов поспорить. «Кричать» – слишком нейтрально…
– Простите, я могу вам вернуть сегодня фотографию, вы будете дома?
– Весь день дома. Куда ж я денусь?
– Тогда я подъеду через час.
– Хорошо.
Трубку на том конце водрузили на место с грохотом. Максим сел за стол и вставил диктофон в разъём компьютера. Одел наушники. Нашёл нужное место. Запись была чёткой. «Немцы наступали на Сивцевы Хутора», – монотонно рассказывала Евдокия Алексеевна, и расслышать её слова иначе было невозможно. Максим ощутил необходимость поделиться разговором с Афоней.
– Бурундучков на свете много, что ты хочешь? – равнодушным тоном отозвался тот. «Для вас сказала…» Гм… У меня тоже был случай. Пришёл на интервью к одной скульпторше. В мастерскую. Это я тогда в Питере ещё работал. Давно было… Она говорит, что дружила с Рубцовым. Ну с поэтом. Пойдёмте, говорит, я вам его бюст покажу. Это была голова… Не знаю из чего, из пластилина или глины, вся чёрная. Рот раскрыт, как варежка, а на голове – болты со шляпками топорщатся. И прямые, и гнутые, во все стороны. Как коронавирус. Видел, как его рисуют… А Рубцов-то вообще лысый почти был. Дело не в этом. Бюст – просто отвратительный. Орущий и страдающий поэт… Ладно, думаю про себя, про это я писать не буду. Попросил её что-нибудь рассказать о Рубцове, каким она его помнит. Ну, помнит... никаким. Пьяным. «Может быть, он стихи какие-нибудь читал?» – «О, точно! Читал… “К табуну с уздечкою выбегу из мрака я, самого горячего выберу коня…”» Прекрасно! Дня через три снова к ней прихожу, чтобы она вычитала текст. Она, дойдя до места со стихами, просит это вычеркнуть. Спрашиваю, почему? «Так он же пьяный был», – отвечает. А я ведь даже не заикнулся нигде, что он пьяный. Зачем? И повторяет эти самые слова: «Я же это только для вас сказала». Ты потом их не раз услышишь. Надо было вычитать бабке текст, вот в чём твоя ошибка.
– Я даже не подумал. Во-первых, это обычная заметка, а во-вторых, у меня чёткая запись на диктофоне.
– Бурундучков у нас – как собак нерезаных.
Максиму пришли на память первые слова, первый разговор с Евдокией Алексеевной, её упрёк: «Одна бабушка у вас говорит, что…» Она, мол, городит у вас всякий бред, и вы пишете, а я вам поведаю такое, что все ахнут! Вспомнилось брюзжание по поводу дезинфекции подъездов, одёргивающий тон, наконец, то, что претензии к тексту были высказаны после того, как Максим сообщил, что за рассказ, обработанный им, не полагается выплат.
– Сначала спросила, заплатят ли ей, а потом облила меня помоями. Вот ведь человек, а, Виктор Семенович…
– Привыкай.
– Придётся, что ж…
– Они – дети войны, ты им должен теперь задницу целовать, – Афоня говорил с искренним цинизмом. – А вот вопрос, что они за люди-то? По характеру. По делам. Есть такие, кто тебя загрызёт, запросто вымажет грязью, помоями, как ты сказал, обольёт, и тут же, дай только возможность. Войну они видели… Хрен они собачий видели. Какими людьми вы стали, вот вопрос в чём! Это характер, это изнутри у человека…
– Виктор Семенович, почему у городского руководителя должность называется так странно: городской голова.
– Якобы так было до революции. В девяностых годах решили вернуться к старому названию. Типа, преемственность. До этого был секретарь городского комитета КПСС.
– Но во время оккупации при немцах тоже был городской голова. Зачем же восстанавливать…
– Тогда никто не думал. Лишь бы коммунистов смести. Я помню пресс-конференцию нашего первого городского головы. Ему тогда про оккупацию никто не напоминал, и на этот же вопрос он отвечал, что предлагалась должность мэра. Но ему тогда, мол, не понравилась игра слов: бывают, говорит, такие «мэрзкие» указы… Сейчас этот голова в Страсбурге живёт.
– Как-то странно всё. День Победы, на домах вокруг площади, где танк, трёхцветные флаги, а воевали ведь с другим флагом…
– Сейчас, если бы те солдаты встали из братских могил, они бы нас перестреляли бы за эти власовские флаги. Они бы не поняли ничего, что тут происходит. Красно-бело-синий дореволюционный флаг – знамя власовской армии. Вот они, по всему городу.
– А полиция с каких времён?
– С 2011 года, когда была реформа МВД. Ты должен это помнить.
– Я тогда в школу ходил.
– Тоже интересное название. Полиция у меня бабушку в Германию угоняла. Полицаи. Теперь они вон ловят старых бабок на улицах да в машину, мол, нарушение самоизоляции. Нет, чтобы подойти, поговорить с людьми, дать бесплатную маску, раз эпидемия. Где-то у меня было на фейсбуке – кто-то на телефон записал и выложил. Бабка орёт, как недорезанная, два полицая её в «воронок».
Максим вспомнил лекцию, на которой преподаватель задал вопрос: что делать, если ты пришёл на интервью и забыл диктофон? Он стремился научить студентов находчивости. Кто-то брякнул, что можно записывать на смартфон. Но лектор ответил: «Лучший диктофон – это во!», и поднял над головой обычную ручку.
Это была теория. За несколько дней перед Максимом развернулась в газете реальная человеческая жизнь, прошли разные типы людей: семейство Героя Советского Союза, которое даже близкому другу, пожелавшему написать воспоминания, не доверило фотографий; Евдокия Алексеевна – малолетний свидетель войны с её сокрушениями о том, что колхоз выстроил вместо сгоревшего дома другой, куда хуже, что ей не заплатят за рассказ (желание денег и подтолкнуло её позвонить, вовсе не прочитанная нелепость, которой и не было – так подозревал теперь Максим); наконец, вроде искренняя, но в то же время нелепая церемония поздравления, где старик Артюхов, он один, действительно был подлинным – в том смысле, что ничего не разыгрывал, ни особенной радости, ни волнения, не напускал важности, не требовал внимания к себе: поздравляют – хорошо, не поздравят – тоже хорошо. В его глазах светилось то счастье человека, который осознаёт, что прожил жизнь достойно.
«Бурундучки», «стервы», «клоуны», можно было бы повесить на этих людей самые разные бирки, но всех их, прежде всего, объединяла озабоченность собой, а ещё то, что вряд ли стоило за них проливать кровь или идти на жертву. Они бы сами на неё никогда не пошли, случись война…
Происходившее на улицах города было странным смешением понятий. Что бы ни означали три цвета российского флага, для павших за Родину он оставался флагом предателей. Но именно с ним страна отмечала День Победы. За окнами редакции лежала страна перепутанных смыслов, жил, по выражению Афони, «тупорылый народ» и продолжался коронавирусный маскарад.
Максим встал, раскрыл ежедневник и вложил в него фотографию, чтобы она не помялась в дороге. Афоня всё пялился в фейсбук. Впервые Максим ощутил, что его раздражает всегдашнее резонёрство старшего коллеги. Кто он сам? Он всегда прав, всему и всем даёт свои определения. Тоже в своём роде бурундучок.
Когда Максим одевал ветровку, Афоня отвлёкся, чтобы сообщить очередную новость:
– Гляди-ка, сын Солженицына возглавит Сибирскую угольную энергетическую компанию. «Закончил Массачусетский технологический институт и Гарвард, в российском офисе McKinsey занимался вопросами электроэнергетики и тепла». Он в шахте-то хоть раз был?
Максим пожал плечами.
– Не зря папа воевал за демократию.
– Виктор Семенович, я отвезу фотку и вернусь.
– Давай.
Уходя, Максим успел услышать, как Афоня выругался, и это снова было куда крепче, чем «бурундучок». Наверно, он продолжал читать заметку о Солженицыне или узрел в фейсбуке что-то ещё.
Начало рассказа здесь
Tags: ПрозаProject: MolokoAuthor: Иголкина Инга