Виктор Афанасьев по прозвищу Афоня боялся бурундучков.
Склонившись над столом, он сосредоточенно вносил правку в воспоминания, которые принёс ему месяц назад один дедок. Автор через слово сетовал на то, что долго лежал в онкологии с подозрением на глиому. Текст был написан от руки очень ровным почерком, буква «в» напоминала восьмёрку, а «р» – две капли, падающие вниз одна за другой, причём верхняя обозначала кружочек, а нижняя палочку. Афоня прочел о том, как автор устроился на завод «ГронскМаш», где работал его герой, или, если угодно, Герой, потому что это слово сочетало два понятия: центральный персонаж, перед которым дедок, в далёкие семидесятые молодой сотрудник Отдела снабжения, благоговел, и звание – Герой Советского Союза. Афоня что-то дописывал и делал сокращения конвертом: обводил ненужный текст прямоугольником и перечёркивал крест накрест.
Полбеды, что статья была мала. Герой в ней ходил на лыжах, обтирался снегом, имел первый разряд по плаванию, полученный в далекой довоенной молодости, организовывал на заводе любительский театр, где пытались даже ставить «Гамлета», но безвременно умер от повторного инфаркта, «не успев осуществить многое из задуманного». Рукопись завершалась этими расхожими и трагическими словами. В ней не было главного – за что Герой получил Золотую звезду и звание.
Афоня перезвонил автору, но тот сказал, что не знает. Его коллега и старший наставник не любил рассказывать о войне. Но Афоня был опытным редактором. Он быстро нашел на сайте «Память народа» наградной лист и нужный приказ. Оказалось, что герой статьи в 1943-м с группой разведчиков сумел пройти в тыл немцев на двенадцать километров, выявил большое скопление танков и бронемашин. Сведения были своевременно переданы командованию по рации. Это помогло сконцентрировать силы и нанести удар. Одновременно разведчики с боем заняли несколько деревень, а через два дня исключительно на подручных средствах переправились на правый берег Днепра и там снова добыли ценные сведения.
Дело оставалось теперь за малым: набросать небольшое послесловие, привести в нем нужные цитаты. Редакция готовила праздничный номер, посвященный 75-летию Победы. Общаться с автором, который предлагал ему в качестве иллюстрации другие ксерокопии фотографий, Афоне не хотелось, и он попросил снимать трубку Максима Гуляева – говори, мол, что меня нет, карантин, коронавирус. Телефон стоял на отдельном столе, один на двоих, рядом с подшивкой газет.
Максим был в газете на стажировке. Он наблюдал, как Афоня стучит по компьютерным клавишам, набирая текст, и скучал. Он заканчивал филологический факультет в области, где было отделение журналистики, а в Гронске напросился на практику, и его приняли во «Гронскую неделю», поскольку помнили былые заслуги деда, всю жизнь посвятившего местной прессе, бывшему главреду. Грянул карантин из-за коронавируса и все мероприятия были отменены. Максим ходил в редакцию, где его прикрепили к Афоне, но тот не знал, что поручить двадцатилетнему студенту.
День выдался серый. В окно видна была пустынная площадь с белыми линиями дорожной разметки, её не спеша переходила рыжая с подпалинами собака. На дальнем конце стояли шеренгой каштаны, готовые зажечь пирамидки цветов. На дверях магазинов были спущены жалюзи. Виднелся двор одного из домов с пустынной детской площадкой и цветущими одуванчиками. Жизнь готовилась наступать на мёртвый город.
Афоня отдал статью в секретариат, приложив ксерокопию чёрно-белой фотографии. Другого портрета Героя не было. А праздничный номер предполагалось делать цветным. Прежде чем выйти, Афоня повертел листок и поднял его вверх, как футбольный судья штрафную карточку:
– Этот бурундучок не смог найти фотографию своего друга получше. Нету, говорит. Попросил узнать, может, у родственников есть. Он отвечает: спрашивал, мол, но они не дают. Как так? Мы пишем об их отце, деде и прадеде, знаменитом, можно сказать, человеке. А они снимок зажали. Ведь есть наверняка, не может быть!
– Боятся, Виктор Семенович, что прочитает кто-нибудь, залезет к ним в квартиру и золотую звезду украдет.
Максим шутил. Афоня в ответ хмыкнул:
– Бурундучки.
Это звание получали у него многие. Обычно – зануды, надоедливые и непонятливые люди, словом, все, кого другой назвал бы идиотом, болваном, дураком, кретином, бестолочью, балбесом, и так далее, синонимический ряд подобных определений весьма богат. А у Афони все оттенки человеческого скудоумия, назойливости и глупости выражало одно слово – бурундучок.
Звание было «учреждено» после одной попойки, когда редактор экономического отдела, пьющий, по словам Афони, как слон, уставился на него в упор и спросил: «А Витька-то где?» – «Так я Витька, вот я перед тобой!» Вторая бутылка водки, ноль-семь, была тогда откровенно лишней, и с тех пор Афоня больше не покупал «Гронский сюрприз», выпускавшийся местным ликёроводочным заводом. «Где Витька?», повторил свой вопрос приятель Афони. В себя он пришёл минут через десять, но Афоня тогда решил, что он «поймал белочку», которая потом превратилась в полосатого грызуна…
Надо слышать, как Афоня проговаривает любимое слово. Учитывая особо резкое взрывное «б», высокий подъем голоса на втором «у», предельно презрительную интонацию в целом, сейчас оно могло значить: «У этих идиотов наверняка уже нет никаких наград, и они могли с ними сделать что угодно – продать, потерять, пропить. Странно, что статью нам принес друг этого человека, хотя между ними была большая разница в возрасте, но из родни этого Героя Советского Союза никто не почесался. Другу дорога память, а вот им, родне? Кто они? Что за люди?»
Афоня вышел. Максим решил поставить чайник, но в этот момент раздался занудный телефонный звонок. Аппарат стоял у Афони на столе. Максим подошёл и взял трубку.
– Это редакция? Алло.
– Да. Здравствуйте…
– Я у вас прочитала, как бабушка одна рассказывает, что с маршалом Жуковым встречалась. Он, мол, зашёл куда-то, а она лежит, учит кого-то фугасы разми… разминировы…
– Обезвреживать.
– Ну и лёжа, значит, ему докладывать стала. Что это за бред?
Максим растерялся. Ничего подобного газета не писала. Было только интервью с одной бывшей санитаркой, ей в конце марта исполнилось девяносто девять лет. Больше никаких бабушек.
– Я вам хочу о себе рассказать, – бойко продолжал голос в трубке. – Очень хорошо помню, как немцы у нас были в деревне. Вот это интересная история. Хорошая бы статья получилась!
Выходило, что прежняя статья, которую Максим так и не мог вспомнить, дрянь. Растерялся он потому, что решение – писать или не писать – должен принимать Афоня. Но показалось неудобным попросить женщину перезвонить еще раз.
– Вы хотите сами, или… Нужно очень срочно, потому что мы скоро должны сдать газету в типографию…
– Да что вы, куда мне самой!
– Тогда давайте я к вам приеду, – Максим всё-таки взял инициативу на себя. Когда-то же надо начинать.
– Было бы замечательно. Я такой вам случай расскажу! Уникальный! А то чего вы ерунду пишете? «Стала докладывать лёжа…»
Максим подумал, что собеседница читала другую газету, но спорить и разубеждать не стал. Если что и проскочило, он не был к этому причастен, но припомнить статью с подобной фразой ему так и не удалось. Было ясно, собеседница что-то прочла, пусть и не в «Гронской неделе», загорелась, нашла на последней странице телефон…
– Продиктуйте мне, пожалуйста, ваш адрес.
Он взял со стола у Афони его ручку с рекламой «Росэнергоатома», а из лотка стоявшего рядом принтера чистый лист. «Евдокия Алексеевна Щукина». После фамилии он отрывистыми линиями, похожими на штрихи китайских иероглифов, вывел название улицы. Читательница жила на другом конце города. Движение рейсовых автобусов и маршруток было отменено решением городского головы: вдруг люди друг друга перезаразят. Та же ситуация была и в областном центре, и в Москве. Год назад и в Гронске провели оптимизацию лечебных учреждений, и теперь было не до оптимизма. Штат в районной больнице сократили, уволив часть врачей и медсестёр, количество коечных мест тоже, теперь власть боялась, что эпидемия коронавируса скосит гораздо больше людей, чем может вместить больница, где остались работать три калеки с половиной. Надо было всеми мерами изолировать жителей города друг от друга. Был введен так называемый «масочный режим». Предполагалось, что народ должен носить маски. Но предполагалось только на словах и в указах городского головы. Не было никакого положения о «масочном режиме», которое оговаривало бы, какие маски носить и как. Получалось, что ты можешь надеть серьезный респиратор, можешь всю неделю носить одноразовую маску, наконец, одеть маску Винни-Пуха или Пятачка, и никто не скажет, что ты нарушаешь этот самый «масочный режим». Без маски нельзя было заходить в магазин. Городской голова обязывал также носить перчатки. Но какие – медицинские, боксёрские, велосипедные (закрывающие только ладонь, но не пальцы рук), трикотажные, резиновые – никто не знал. Оставалось вопросом, можно ли вместо перчаток одеть, например, варежки.
В городе, как и по всей стране, перестали работать магазины, кроме продуктовых и аптек. Отмена общественного транспорта, массовых мероприятий, в том числе посвященных 75-летию Победы; принудительная «самоизоляция» (само слово звучало издевательством над здравым смыслом); контроль за передвижением людей, когда для въезда в Москву и некоторые из областей – небольшой Гронск это миновало – требовалось обязательно пройти регистрацию на специально созданном портале в интернете, будто она гарантировала, что человек здоров; наконец, безумные штрафы за выход из дома. Власть показывала, что может делать что угодно. Но все эти меры не сдерживали рост заболеваний, но превращали страну в бедлам, сдерживаемый силой.
Наконец, медийная истерия. СМИ трещали об эпидемии, но статистика давала повод говорить только о сезонной вспышке вируса, пришедшего из Китая. Он гулял по всей планете. При всём этом некоторые страны, несмотря на охватившую земной шар истерию, не стали предпринимать никаких мер – Белоруссия, Швеция, Южная Корея. И спокойно жили.
Максиму, хотя он и был стажером, на бланке «Гронской недели» выдали справку, где говорилось, что он работает в государственном бюджетном учреждении, была указана его должность – корреспондент (главный решил не оговаривать, что он стажер, наверное, памятуя былые заслуги его деда). Ниже указывалось, что редакция относится к средствам массовой информации и в силу пункта 5 указа Президента РФ от 25 марта 2020 года за №206 «Об объявлении в России нерабочих дней» Максим Гуляев не просто гуляет по улицам, а выполняет редакционные задания. И далее, как положено, стояла синяя печать с гербом Гронска – куницей с короной на спине, и автограф главного редактора.
При всем этом в Гронске заболел только один человек. Его знала половина города. Это был недавно приехавший из Испании директор развлекательно-досугового центра. Он лежал в районной больнице и на своей страничке в фейсбуке извещал друзей (среди которых был и Афоня), что у него температура 37 и два, и выше не поднимается, и дразнил «френдов» сибаритскими фотографиями из Коста-дель-Соль: вот ему принесли омара и бутылку вина с благозвучным для русского уха названием «Буханда», вот он в малиновых шортиках греет пузо на пляже, вот на набережной, на фоне серой пологой горы… Словом, больной вёл себя, как последний бурундучок. В Москве он взял в аэропорту такси и сразу же попёр в Гронск. По всем телеканалам вещалось, что страшный вирус косит людей направо и налево, и по идее надо бы было теперь разыскать этого шофёра, но директор-сибарит не помнил номера машины, а сам таксист, судя по всему, ничем не заразился, иначе бы эта новость облетела бы Гронск. Впрочем, это было в марте, а к маю городской штаб по борьбе с «эпидемией» зарегистрировал полторы тысячи заболевших. Все – в лёгкой и средней степени тяжести. Говорилось о бессимптомном протекании болезни. И больным можно было признать кого угодно.
Из коридора послышались шаги Афони.
– Виктор Семенович, позвонила одна читательница. Может что-то рассказать о войне. Помнит что-то интересное. Так она говорит.
Когда Максим поделился эпизодом с несуразностью в газете, Афоня тоже не смог ничего вспомнить и тут же поставил диагноз:
– Бурундучиха.
Афанасьеву было пятьдесят с половиной, сутуловатой фигурой он напоминал актёра Дэвида Суше, игравшего роль частного детектива Эркюля Пуаро в известном английском телесериале. Лысый череп с высоким лбом и короткими волосами сзади и по бокам, напоминавшая яйцо голова с острым подбородком. Усов Афоня не носил, но передвигался также неторопливо и несколько чопорно, как и знаменитый детектив, тросточкой не пользовался. Когда говорил, возле уголков рта у него заметны были желвачки размером с большую фасоль. Брови у него росли густыми дугами и с краёв топорщились вверх, уши казались немного оттопыренными, взгляд коричневых глаз был проницательным и острым, и Максиму казалось, что у опытного журналиста всегда должен быть именно такой, словно режущий собеседника насквозь, пытливый взгляд.
– Сходи, если хочешь.
Афоне было всё равно, чем он займёт себя, а Максиму не хотелось сидеть сложа руки.
Гронск был довольно большим городом. Он стал развиваться после войны. Ещё в 1950-е здесь возникли крупные заводы, среди них – краностроительный, завод стройматериалов, кирпичный, деревообрабатывающий, ну и ликёроводочный. Понятно, что это повлекло рост населения, отток его из деревень и сёл. К 2020 году здесь насчитывалось около шестидесяти тысяч человек. Троллейбусы в городе не ходили, только автобусы и небольшие маршрутки. Название городу дала местная речушка Гронка, а известный советский журналист и общественный деятель Иван Михайлович Гронский, заведовавший в довоенные годы экономическим отделом в «Известиях», а потом просидевший шестнадцать лет в воркутинских лагерях, не имел к городу никакого отношения. С конца 1950-х годов остались в Гронске унылые двухэтажные дома, похожие на бараки, целые кварталы, от Брежневской эпохи – однообразные пятиэтажки- близнецы. На берегу речушки среди зарослей плакучей ивы в перестроечные годы появился памятник воинам-афганцам в виде огромной стальной пули.
Максиму нужно было идти минут сорок. После моста через Гронку улица поднималась круто вверх, это замедляло ходьбу. Он отыскал нужный дом. Он был необычным. Все дома в этом квартале были четырёхэтажными, а этот с одного конца тоже имел четыре этажа, а с другого, спускаясь торцом в неглубокую ложбину, пять. Домофон не работал. Максим достал смартфон и позвонил.
Подъезд был обыкновенным: бетонный козырек с похожим на белую пуговицу плафоном фонаря под ним, над железной дверью. Справа и слева на газонах лежали автомобильные покрышки, покрашенные всеми цветами радуги, а из них, из насыпанной внутрь земли, выбросила свои мечи декоративная осока и канареечник. Разноцветные круги с растениями в Гронске были всюду. Народ нашёл прекрасный способ повторного использования резины.
Женщина, открывшая ему, отнюдь на восемьдесят не тянула, Максиму подумалось, что она намного моложе, но тут же он одёрнул себя – не обязательно в восемьдесят люди должны быть малоподвижными, вялыми и дряхлыми, а старухи ходить в платках, подвязанных узлом под подбородком. Евдокия Алексеевна оказалась бойкой и подвижной. Спустившись, как она сказала, со второго этажа, она не пожаловалась, что приходится бегать, и по ступенькам пошла без одышки, только спросила:
– А у вас дезинфицируют подъезды?
– Лишь обещают, – ответил Максим.
– Вот и нам обещают. Звоню им, ругаюсь… Сколько можно ждать-то? Да и зачем это нужно. Чёрт бы их побрал с этим карантином!
У неё были рыжие волосы, которые барашком завивались у плеч, и Максим подумал, что это делается искусственно, с помощью завивки. Если так, бабушка молодится и прилагает все усилия, чтобы выглядеть моложе своих лет. Она была в халате с георгинами, подпоясанная узеньким пояском, в тапочках. В прихожей не нашлось другой пары, и Максим сказал, что дома у себя тапочек не носит, ему и так хорошо.
Евдокия Алексеевна предложила пройти на кухню. Там у холодильника стоял маленький стол, на нём две чашечки, сахарница. Ничего лишнего и ничего необычного.
Максим поймал себя на мысли о том, что не может выделить ничего такого, что говорило бы о человеке, и в то же время обстановка в доме не была безнадёжно безликой. За квартирой следят и убирают, а значит, хозяин её аккуратен и внимателен к себе.
Предлагать гостю чай Евдокия Алексеевна, наверное, сочла излишним, но Максим и не стал бы – лишняя суета.
– Вы хотели рассказать интересную историю, – напомнил он, чтобы сразу перейти к делу.
– Сейчас, сейчас. – Евдокия Алексеевна села по другой край стола, положив перед собой, как разделительную полосу, руку. Она заговорила бойко и живо, и по голосу её казалось, что рассказ уже давно сложился в её голове.
– Давайте я только диктофон включу.
– Когда началась война эта, мне было четыре года. – Хорошо помню дорогу перед домом. Песчаная она была. И вот по ней – танки, пушки, машины. Немцы наступали на Сивцевы Хутора. Дело под вечер. Одна машина остановилась. Дом-то наш был крайний, на околице стоял. Они решили у нас заночевать.
– Немцы, – зачем-то переспросил Максим, хотя и так было понятно.
– Ну кто же? Не русские же. А мы остались втроем: я, старший брат и мама. Брату – девятый годик пошёл. Маленький.
– Извините, а как выглядела машина? Немцы ехали в кузове, он был накрыт брезентом…
– Да что я, помню, что ли?!
– А сколько было немцев?
– Много! Я что считала?
Максим понял, что вопросов пока лучше не задавать. Смутил резкий тон. Он лишь хотел уточнить детали и не давал повода повышать голос. С улицы не доносилось никаких звуков, может, поэтому ответ показался ему грубым. Не кричали дети во дворе, не сигналили машины. Город за стеной дома был мёртв.
– Так вот, продолжила Евдокия Алексеевна. – Наносили они в избу сена. Стог у дома стоял. У нас был теленок. Один. Больше никакой скотины. Кормить его ведь надо. Мать косила за домом сено. Там лужок начинался у нас. Нашли в сарае вилы, кто ими ворох подхватит, кто в охапку загребёт. И на пол бросают.
– Зачем? – поинтересовался Максим.
– Как зачем? Чтобы спать. Куда они все поместятся? Их видимо-невидимо. Осень уже поздняя, на улице не ляжешь.
Максим согласно кивнул и покосился на красную бусинку включённого диктофона.
– Нам в сарае спать пришлось. Дрожали всю ночь. Брат меня телогрейкой накрыл, я заснула. А мама в курятник пошла… А утром, слушайте, утром было самое интересное.
Максим снова кивнул, уже в знак того, что готов удивляться.
– Немцы заметили теленка. У нас за сараем хлев был… Один теленок остался.
– Вы говорили.
– Ага. Так вот. Заметили, вывели, а мама увидала, да как заорёт: «Оставьте. У меня муж на войне!» И мы тут рядом стоим, я и брат. Немцы, видать поняли – про мужа-то. Чего-то меж собой гыркают…
– Обсуждают.
– Ага. Мама догадалась, что…
Евдокия Алексеевна замешкалась, подбираясь слово.
– Сказала лишнее, – помог Максим.
– Сказала лишнее, – повторила Евдокия Алексеевна, глядя куда-то вверх, и вид у нее был такой, что там, в неведомой выси, сейчас летит моль, и надо бы её прихлопнуть, да нельзя. Тем не менее, она не сбавила тона, не замешкалась, не прервалась: – И пока они что-то там обсуждали, мама тихонько шмыг за избу, а дальше за плетень и мимо наших сараев – к соседской усадьбе, а оттуда к лесу. Там сторожка была, отдельно от деревни стояла. Лесник в ней жил. Ну, до войны жил, а тогда она пустовала. Там спряталась, в погреб залезла. Немцы – искать. Вынесли вилы из дома, истыкали ими, что от стога осталось. Хлев обыскали, курятник перерыли...
– А кур не тронули?
– Не было у нас кур тогда. Он пустой стоял. Только палка от одной стены к другой – насест. Там какой-то хлам вроде хранился у нас... Хомут вроде висел на стене. А может, и не было ничего. Не перебивайте. Мне четыре года было.
– Больше не буду.
– Наше счастье, не было у них времени долго искать. Увели они теленка. Мы с братом одни остались. Дом пустой. Сено на полу разбросано. Ошмётки грязи с сапог. Когда начало темнеть, вернулась мама…
Максим отметил, что она бросила детей на целый день одних. Так выходило со слов собеседницы. Но не стал говорить, что это кажется ему странным. Всё, с другой стороны, объяснимо испугом. Но тут он отметил другое несоответствие.
– Извините, перебью. Они привязали телёнка к машине?
– Да к какой машине, – темпераментно взмахнула рукой Евдокия Алексеевна. – Кроме грузовика еще телега там была с лошадью. Одни ехали на телеге, другие на машине.
Максим поджал губы и кивнул. Указать собеседнице на то, что она не упомянула про телегу с самого начала, было бы, как ему показалось, неделикатно. Пожилой человек, вот и сбивается.
– Телёнка привязали к телеге. Вот. Уехали они. Мама сидит на табуретке. Соседи зачем-то пришли… Обсуждают этого телёнка. Вдруг под окном – «Му-у-у-у!». Вы представляете?! – Евдокия Алексеевна затрясла сжатой в кулак рукой, словно бы держала верёвку или вожжи: – Телёнок у них отвязался и пришёл назад!
– Удивительно, – сказал Максим, почувствовав, что нужно выразить своё отношение. Но тут же его пронзила мысль, что он сказал это робко и неестественно, во всяком случае, так ему тогда показалось, и, наверно, этим выдал себя: всё, что он услышал, было совершенно неинтересно в качестве истории для газеты. Евдокия Алексеевна ничего, однако, не заметила.
– А потом в деревню пришли наши. Красная армия. И стали нас эвакуировать. Может, сражение тут готовилось, наступление ведь… Посадили нас на подводы и мы, в чём были, уехали за Копоню. Деревня, километров двадцать от нас. Там прожили зиму…
Она прервалась и вздохнула. Максим почувствовал, что ей предстоит сказать что-то тяжёлое для себя.
– Весна наступила. Проталины, ручьи. Опять подводы… Вернулись мы домой. А дома нет. Во всей нашей деревне только один наш дом сгорел.
– Почему так?
– Кто же его знает? Небось, ночевали кто-то и спалили. Печку растапливали. Зимой ведь всё произошло. Вот и остались без дома. Прожили до конца войны у соседей. Потом, когда уже папа пришёл с войны, колхоз нам новый дом построил. Разобрали старый сарай по брёвнам да домик лесника. Там венцы подгнили, он осел, покосился. Ну вот – для нас жильё. Живите, не тужите. У всех дома как дома, у нас – сарай бывший.
Максим понял, что на этом обещанная история завершается.
– Расскажите об отце. Наверное, он что-то рассказывал о фронте…
– Ничего он не рассказывал, – отрезала Евдокия Алексеевна.
– А в каких частях он воевал.
– Не знаю. Я была маленькая, а умер он очень рано. На войну ушел, ему было тридцать лет. А в сорок четыре его уже не стало. Один раз рассказывал: высотка, то наши ее занимают, то немцы. Переходила она из рук в руки. Вот захватили ее немцы. А он притворился мертвым, в небольшом окопе лежит. Наши к лесу отступили. Лесок рядом был. Надо уползти к ним, а как? Вдруг среди бела дня ни с того ни с сего – туман. Вот что это? Чудо какое-то, – сама себе ответила Евдокия Алексеевна: – И он уполз к своим…
Максим понял, что из этой короткой истории он тоже ничего не сделает. Оставалось выяснить только один вопрос, прежде чем соврать, что рассказ действительно интересный, поблагодарить и уйти.
– Будет нужна ваша фотография, чтобы сопроводить заметку.
– А, это у меня есть.
Евдокия Алексеевна принесла из соседней комнаты альбом, тоже обыкновенный, с котятами на обложке. Фотки размером десять на двенадцать вставлялись в прозрачные гнёзда. Максим выбрал снимок, где его собеседница стояла с какой-то своей подругой примерно тех же лет. Здесь было крупное лицо, открытый и воодушевлённый взгляд. Снимок подходил как нельзя лучше.
– Если можно, я бы взял эту фотографию. Обязательно с возвратом.
Евдокия Алексеевна не возражала.
Он коротко поблагодарил собеседницу. Дома, изрядно промучившись, написал короткую заметку на четыре абзаца. Благо, в интернете нашлось описание боёв за Сивцевы Хутора, и именно этот сюжет, а не телёнок, составил главную канву рассказа.
Восьмого мая заметка вышла в газете. Это была пятница, но в редакцию Максим заезжать не стал, зная наперед, что там никто не работает. Однако ему неожиданно позвонил Афоня.
– Есть у нас такой кадр в городе, зовут Тимофей Дмитриевич Поливанов… Он из «Единой России», деятель там какой-то. Свяжись с ним. Телефон я пришлю тебе по почте. Завтра в двенадцать пройдёт чествование старейшего ветерана города. Вернее, труженика тыла… Ему 93 года. Поливанов курирует эту акцию. Он звонил в редакцию, просил, чтобы поприсутствовал кто-нибудь от нас…
Дело было понятное: никто, в том числе сам Афоня, работать в праздничный день не хотел, поэтому стажёр – палочка-выручалочка. Максим не стал уточнять, кто такой этот Поливанов и что за ветеран-труженик. Всё равно нельзя отказаться.
– Хорошо.
Телефонный звонок застал Максима на улице и, придя домой, он тут же посмотрел почту. Письмо от Афони порадовало. Идти предстояло недалеко.
Окончание рассказа здесь
Tags: ПрозаProject: MolokoAuthor: Иголкина Инга