«Прощай, письмо любви! Прощай: она велела, Как долго медлил я! Как долго не хотела Рука предать огню все радости мои!…Но полно, час настал. Гори, письмо любви», - слова сами всплывали в памяти седого кряжистого старика, а дрожащие руки все подбрасывали и подбрасывали в огонь новую пищу. Сколько их - этих писем - собралось за тридцать с лишним лет… Нет, он предавал огню не радости, а уходящую, слабеющую с каждой минутой жизнь. Но поэт прав, нельзя ослушаться – она велела! Поэт прав... Он ведь тоже боготворил когда-то его Марию. Как же он тогда написал о ней? «Как я завидовал волнам, бегущим бурной чередою с любовью лечь к ее ногам! Как я желал тогда с волнами коснуться милых ног устами!» Да, они все тогда были у ног этой девочки – и русский гений, и тот польский граф Олизар, которому она отказала из патриотических соображений, а он потом всю жизнь посвящал ей свои стихи, и ее муж, а его старинный друг генерал Волконский. Все они любили, боготворили ее. Но она сама любила только его. Его и их детей. Любила так, как только она одна могла, страстно, неистово, ежеминутно. Эта любовь ее и испепелила, свела раньше срока в могилу. Теперь уж и ему осталось недолго. Они скоро снова будут все вместе – Мария, ее муж Сергей Волконский и он – Александр Поджио. А письма что ж, пусть сгорят...
Возможно, это было так. А может быть, по-другому… Старуха у потухшего камина шептала тонкими сухими губами: «пепел милый, отрада бедная в судьбе моей унылой». Да, да все угасло. И судьба горькая. Хотя все ее считают героической. И любовь, великая любовь, которую она всегда должна была скрывать, прятать от чужих глаз. Правда, это недолго удавалось. Но пусть же не остается от нее ничего, ничего, никаких следов потомкам, только этот пепел. Это касается только их двоих, пусть с ними и умрет.
А, может быть, все было гораздо прозаичнее? Их общие дети носили титул старинного княжеского рода Волконских. Зачем давать кому-то повод усомниться в его законности. Поэтому всю переписку между Марией Волконской и Александром Поджио они и уничтожили. Кроме того, и сын, и дочь обожали свою мать, а она была для современников символом верности и супружеского долга, пускай же остается им и после смерти. Но они исполнили ее последнюю волю: сообщили Александру Поджио о том, что она умирает. Он примчался проститься с ней, а от мужа - Сергея Григорьевича скрыли тогда тяжесть ее положения. И его не было с нею в ее последний час. Потом он очень горевал и сердился на детей, им пришлось объяснять это заботой о его здоровье (он тогда хворал). На самом деле, они, видимо, не могли пойти против воли матери, пожелавшей хоть в последние дни своей жизни избежать того тягостного и ложного положения, в котором эти трое находились всю жизнь. А против ее воли никто и никогда не мог устоять.
Так ли это было, или не так, но в обширном эпистолярном наследии семьи Волконских, нет писем Марии Николаевны к Поджио, как и его писем к ней, хотя его переписка со всеми другими членами семьи – Сергеем Григорьевичем, их сыном Михаилом Сергеевичем и дочерью Нелли сохранилась. Из чего мы можем заключить, что эти письма были уничтожены…
Вообще, на долю Марии Николаевны Волконской выпала странная участь. Она стала музой многих поэтов и прототипом литературных персонажей, ее еще при жизни словно канонизировали, создав некий образ, символ, лишенный реалистических бытовых черт. Ее портрет – грустной большеглазой девочки с младенцем на руках, которого она должна навсегда покинуть ради мужа-декабриста и каторжанина – превратился почти в иконописный лик, к которому страшно прикоснуться. А в ее собственных мемуарах и во всех официальных биографиях чувствуется какая-то недоговоренность, тайна, тщательно скрываемая всеми.
Мы знаем, что княгиня Мария Николаевна Волконская – дочь генерала Николая Николаевича Раевского, прославленного героя отечественной войны двенадцатого года, правнучка (по материнской линии) Михаила Васильевича Ломоносова, жена декабриста Сергея Григорьевича Волконского - была женщиной необыкновенной. Одни находили ее прекрасной, другие… некрасивой. Но все говорили о ее особенных – горящих – глазах, о гордости и взыскательности, ее неукротимой энергии и жажде жизни. Зинаида Волконская писала ей: «У тебя глаза, волосы и цвет лица – девушки Ганга, и твоя жизнь, подобно жизни той девушки, носит печать долга и жертвы».
Что же за свет излучала эта девочка, покорившая в пятнадцать лет Пушкина, в шестнадцать разбившая навсегда сердце блестящему польскому графу, в семнадцать влюбившая в себя тридцатишестилетнего генерала, героя войны, князя Волконского, всецело увлеченного идеями преобразования общества? Но ни тот, ни другой, ни третий не смогли вызвать у нее ответных чувств.
И все же она вышла замуж за Волконского, хотя, как писала потом в своих записках, совсем его не знала. Это была воля отца, и она тогда еще не смела ей противиться. Как это сделала, например, ее кузина - красавица Мария Бороздина, влюбившаяся в Иосифа Викторовича Поджио, тридцатидвухлетнего вдовца с четырьмя детьми. Он был итальянцем, веселым, остроумным, живым. Они почти одновременно - в январе 1825 года – обвенчались: Мария с Сергеем Волконским, а кузина с Иосифом Поджио, ее родители были резко против этого брака, даже лишили ее огромного приданого, но она настояла на своем, и была совершенно счастлива. Если б знали они тогда, сколько горя принесут обеим эти браки.
У Иосифа Викторовича был младший брат - Александр. Они были сыновьями Виктора Поджио, итальянца – выходца из Пьемонта, приехавшего вместе с Ришелье, Ланжероном и Де Рибасом строить Одессу, но родившимися и выросшими в России. Александр был красивый, яркий, темпераментный человек. Пылкий и горячий до безрассудства. Настоящий романтический тип. Его иркутский воспитанник Н.А. Белоголовый, ставший в последствии известным врачом и оставивший свои воспоминания, так описывал внешность Поджио: «Длинные черные волосы, падавшие густыми прядями на плечи, красивый лоб, черные выразительные глаза, орлиный нос, при среднем росте и изящной пропорциональности членов, давали нашему новому наставнику привлекательную внешность и вместе с врожденной подвижностью в движениях и живостью характера ясно указывали на его южное происхождение».
Мария Волконская встретилась с Александром, скорее всего, как и ее двоюродная сестра Мария Бороздина с Иосифом, в большом хлебосольном доме их общего дядюшки Василия Львовича Давыдова в Каменке (Черкасская область). Сюда часто на общие семейные праздники съезжались все родственники – кузены и кузины. Пышные и долгие обеды сменялись гуляниями в саду, домашними концертами, играми, купаниями, верховыми прогулками. Здесь же происходили и заседания Южного тайного общества, на которых часто бывали братья Поджио.
Тогда ли зародилась их с Марией любовь, или это случилось несколько лет спустя – в Читинском остроге – доподлинно нам этого узнать уже не суждено. Но, надо полагать, сердце восемнадцатилетней девушки ждало любви, а ее жених, а потом и муж Сергей Григорьевич был слишком увлечен своей тайной деятельностью. Он даже на собственной свадьбе умудрился провести съезд польских и русских депутатов тайных обществ. Впрочем, он все скрывал от нее, и бывал ей, как она писала в письмах своим родным, «совершенно несносен». Правда, в тот первый год они почти и не жили вместе: сначала Мария Николаевна плохо себя чувствовала (видимо, первая беременность протекала тяжело), а затем служебные дела заставляли Волконского часто бывать в разъездах. Когда же в декабре 1825 года вдруг арестовали Пестеля, Сергей Григорьевич срочно отправил Марию Николаевну к отцу.
Здесь она и родила своего первенца, роды были тяжелыми. Началось воспаление, она долго была в беспамятстве, между жизнью и смертью. А когда пришла в себя, то поняла, что происходит нечто странное. Муж не спешил увидеть сына. На все ее расспросы родственники отвечали уклончиво, и слова их звучали неубедительно. «Наконец, однажды, - пишет она в своих записках, - собравшись с мыслями, я сказала себе: «Это отсутствие мужа неестественно, так как писем от него я не получаю», и я стала настоятельно требовать, чтобы мне сказали правду. Мне отвечали, что Сергей арестован, равно как и В. Давыдов, Лихарев и Поджио. Я объявила матери, что уезжаю в Петербург, где уже находился мой отец».
Был уже апрель, полная распутица, она ехала день и ночь, чтобы как можно скорее домчаться до столицы. Там стала добиваться свидания с мужем, а потом, после его осуждения, разрешения последовать за ним в Сибирь. Отец и старший брат сделали все возможное, чтобы остановить ее (отец даже грозился проклясть), но чем сильнее были попытки удержать, тем решительнее и непреклоннее была она в своем намерении. «Мой добрый папа, - писала Мария Николаевна в письме к отцу 21 декабря 1826 года, - вас должна удивить та решительность, с которой я пишу письма коронованным особам и министрам, но что вы хотите – нужда и беда вызвали смелость и особенное терпение. Я из самолюбия отказываюсь от помощи других. Я летаю на собственных крыльях и чувствую себя прекрасно».
Семья не понимала, что происходит. Они знали, что Мария никогда не любила своего мужа, откуда же такая горячечная страсть? Отец сердился на «баб Волконских» - мать и сестру Сергея Григорьевича, ему казалось, что это они настраивают его дочь. Те же, напротив, ничего не требовали от Марии Николаевны, их только удивляла та чрезмерная холодность, с которой были написаны все ее записки мужу. Она объясняла им, что ее ледяной тон происходит от мысли, что ее письма читают другие, это холодит ее сердце. Но в письме к брату, которое не должно было попасть на глаза посторонним, она с плохо скрываемым раздражением писала о нем: «Я недавно узнала об аресте Сергея, это разбило мое сердце, состояние моего здоровья этому много способствовало: в другой момент я перенесла бы его с большей философией. Не его арест меня огорчает, не наказание, которое нас ожидает, но то, что он дал себя увлечь и кому же? Низким из людей, презираемых его beau-pere, его братьями и женой, потому что я не скрыла от него моего мнения…»
Страшно предположить, но, может быть, уже тогда в ее сердце горела другая любовь, о которой она не могла ни говорить, не писать. И любовь эта, скорее всего, была взаимной.
Ведь после тех декабрьских дней, когда арестовали Пестеля и все заметались, не зная, что предпринять, пылкий и дерзкий Александр Поджио призывал поднять войска, захватить тюрьму и освободить Пестеля, а потом поехать в Петербург и убить царя. Он готов был совершить это лично во время коронации. Никто не согласился на его план. И тогда он сам отправился в столицу, но зачем-то вдруг заехал в имение к Раевским. Зачем? Ведь ни братья Раевские, ни отец не принадлежали к тайному обществу и не разделяли взглядов заговорщиков. Волконский был уже арестован. (Это случилось 6 января, Мария Николаевна тогда лежала в беспамятстве.) У них в доме Поджио и арестовали.
Неизвестно, как сложилась бы жизнь Марии Волконской, если бы судьба не послала ей такие испытания, но огромные силы, заложенные в хрупком теле этой юной женщины со слабым здоровьем, ее воля, мужество, темперамент, сдерживаемый положением, воспитанием, условностями и деспотизмом отца, вдруг вырвались на свободу. Она оказалась способной сокрушать любые преграды, расставляемые ей не только бюрократическим аппаратом, но и любящими родственниками (что гораздо труднее). Правда, на ее стороне тогда было общественное мнение, а это – великая сила. Все считали ее героиней.
Поэт Веневитинов, встретивший Марию Волконскую на прощальном вечере у Зинаиды Волконской, писал о ней: «Она нехороша собой, но глаза ее чрезвычайно много выражают. Третьего дня ей минуло двадцать лет, но так рано обреченная жертве кручины, эта интересная и вместе с тем могучая женщина – больше своего несчастья. Она его преодолела, выплакала, источник слез уже иссох в ней. Она уже уверилась в своей судьбе и, решившись всегда носить ужасное бремя в сердце, по-видимому, успокоилась... В ней угадываешь, чувствуешь ее несчастие, ибо она уже перестала бороться с ним… Есть блаженство в несчастии! Она видит в себе божество, ангела-хранителя и утешителя двух существ, для которых она одна осталась в мире. Для них она, как Христос для людей, обрекла себя на жертву – славная жертва!…Она теперь будет жить в мире, созданном ею собою. В вдохновении своем она сама избрала свою судьбу и без страха глядит в будущее».
Что было дальше – хорошо известно. Мария Николаевна оставила своего первенца (грудного ребенка!) и летела на каторгу, преодолевая трудные российские версты: «Я ехала день и ночь, не останавливаясь и не обедая нигде; я просто пила чай там, где находила поставленный самовар; мне подавали в кибитку кусок хлеба, или что попало, или же стакан молока, и этим все ограничивалось». В Иркутске, до которого домчалась за 20 суток, она, не читая, подписала документ, лишавший ее всех прав, звания и состояния и даже обрекавший ее будущих детей из княжеского рода Волконских на участь "казенных заводских крестьян". Какое общественное мнение, какой подвиг, так мчатся не встречу только к любимым. И, наконец, она добралась до острога, где произошла та многократно описанная сцена: увидев Сергея, она упала на колени и поцеловала его кандалы.
Странная встреча. Совершенно не естественная для женщины, встретившейся после долгой разлуки с мужем. Есть в ней некая поза, театральность.
Как произошла их встреча с Александром Поджио, мы не знаем. Его перевели в Петровский завод гораздо позднее – только в сентябре 1830 года. До этого Мария Николаевна узнала и пережила очень многое. Сначала пришло известие о смерти оставленного ею на попечение свекрови сына, затем о смерти отца, который так и не смог простить себе ее несчастного брака. Она родила в остроге дочь, но та не прожила и одного дня.
Только заботы о муже и других декабристах давали силы жить. Мария Николаевна, как и все женщины, приехавшие сюда вслед за мужьями, действительно стали для каторжников в тот момент единственным светом в жизни, их ангелами хранителями. Совсем юные (большинству было едва за двадцать), они самоотверженно и решительно делали все, что было в их силах, чтобы хоть как-то скрасить и облегчить жизнь осужденных: вели от их имени переписку с родными, получали и распределяли посылки, входя во все мелочи и проблемы ужасающего тюремного быта. Каждый день они приходили к тюремной ограде, где происходили минутные и горькие свидания. Стойко сносили и лишения, и унижения, помогая всем, кому могли.
Один из местных жителей оставил такой рассказ о Марии Волконской: «Эта женщина должна быть бессмертна в русской истории. В избу, где мокро, тесно, скверно, лезет бывало эта аристократка и зачем? Да посетить больного. Сама исполняет роль фельдшера, приносит больным здоровую пищу и, разузнав о состоянии болезни, идет в каземат к Вольфу, чтобы он составил лекарства».
Многие ссыльные декабристы боготворили Волконскую. Сохранилось письмо Михаила Лунина, в котором он описывал свою прогулку с ней: «Я прогуливался на берегах Ангары с изгнанницей, чье имя уже в наших патриотических летописях. Сын ее - красоты рафаэльской - резвился перед нами и, срывая цветы, спешил отдавать их матери. Мы миновали часть леса, поднимаясь все выше, как развернулся обширный горизонт, обложенный на западе цепью синеющих гор и прорезанный по всему протяжению рекою, которая вилась как серебряная змея под нашими ногами... Но красоты природы слабели при моей спутнице. Она осуществила мысль апостола и стройной наружностью и нравственным совершенством".
Сын Марии Николаевны Михаил родился в 1832 году, а в затем в 1934 – дочь Елена – Нелли, как звали ее домашние. Время шло, условия жизни понемногу смягчались. Сначала с каторжан сняли кандалы, потом перевели их в новую тюрьму, где разрешили поселиться с женами, затем отправили на поселение. Семья Волконских поселилась вместе с Иосифом Поджио, тем самым, мужем двоюродной сестры, которого Мария Николаевна считала своим родственником, потом к ним присоединился и его брат Александр.
Бытовая жизнь налаживалась, дети росли, а вот отношения между Марией Николаевной и ее мужем по-прежнему не складывались. Можно было надеяться, что годы, общие трудности сблизят их, как говорится - стерпится- слюбится, но этого не происходило.
Сын декабриста Якушкина И.Д. – Евгений Иванович - писал своей жене: «Этот брак вследствие характеров совершенно различных должен был впоследствии доставить много горя Волконскому и привести к той драме, которая разыгрывается в их семействе».
Мария Николаевна всегда была женщиной твердой и непреклонной, испытания же, посланные ей судьбою, только закалили ее. Сергей же Григорьевич, по воспоминаниям современников, был человеком мягким, добрым, увлеченным идеями. Они, живя бок о бок много лет, так и оставались совершенно чужими людьми. В своих записках Мария Николаевна очень сдержанно и скупо отзывается о муже – его почти там нет, а вот в письмах к детям она беспощадна – в них неприкрытая ирония и с трудом сдерживаемое раздражение.
Кроме того, рядом с ней постоянно все эти годы находился Александр Поджио. Наверное, это была очень красивая пара: гордая «дева Ганга», так называли Марию Волконскую ссыльные декабристы, и пылкий и страстный итальянец. А рядом - стареющий, убеленный сединами муж, с его завиральными (с точки зрения Марии Николаевны) идеями и приземленными (в прямом смысле этого слова) увлечениями.
Отношения в этом семействе уже ни для кого не были секретом, только, может быть, Сергей Григорьевич делал вид, что ни о чем не догадывается. Когда родился их сын, Иван Пущин писал Волконскому: "Давно я не имел такого приятного, успокоительного чувства. Сегодня разбудил меня Поджио с радостной вестью о сыне. Между нами не нужны, я надеюсь, общие поздравления. Поцелуйте за меня ручку у Марьи Николаевны - поцелуйте малютку". Никого не удивляло (и князя, в том числе, тоже), что Поджио принимал самое непосредственное участие в заботах о младенце. Об этом свидетельствует и его письмо Волконскому, в котором он выражал беспокойство в связи с решением Марии Николаевны самой кормить ребенка и почему-то просил Сергея Григорьевича: "Во имя ребенка умоляю вас о мягкости!".
Рождение детей для Марии Николаевны явилось огромным счастьем. Она писала матери, что до рождения сына, считала свое положение и жизнь совершенно безнадежными: «А теперь все радость и счастье в доме. Веселые крики этого маленького ангела внушают желание жить и надеяться». Она сама занималась воспитанием и образованием своих детей. И чем старше они становились, тем сильнее было ее стремление вернуть им то положение и состояние, от которого она когда-то отказалась. Это стало целью ее жизни, к которой она как всегда шла решительно, страстно и непреклонно, не считаясь с мнением окружающих.
А отношения с мужем становились все более тягостными. Декабрист Ф.Ф.Вадковский писал в одном из своих писем: «Что касается семьи Волконских – на нее жалко смотреть. Бедный старый муж решительно устранен. Жена ведет хозяйство, с утра до вечера окружена братьями Поджио, злословит с ними и с кем попало над Сергеем Григорьевичем, доводя скандал до того, что поддерживает все унижения, которые его заставляют сносить. Словом – это отвратительно!»
Когда Волконским разрешено было переехать в Иркутск, Мария Николаевна постаралась устроить там светскую жизнь. Современники вспоминают, что она жила в доме, построенном «на барскую ногу», из которого она сделала «центр общественной жизни». А когда Сергей Григорьевич, увлеченный сельским хозяйством, приезжал в семью, он останавливался во флигеле, больше походившим на кладовую.
В воспоминаниях Н.А. Белоголового Мария Николаевна иркутского периода предстает совсем другим человеком, уже давно нет того ореола романтичности, что окружал ее в юности: «…говорят, она была хороша собой, но, с моей точки зрения, 11-летнего мальчика, она не могла мне казаться иначе как старушкой, так как ей перевалило тогда за 40 лет; помню ее женщиной высокой, стройной и худощавой с небольшой относительно головой и красивыми постоянно прищурившимися глазами. Держала она себя с большим достоинством, говорила медленно и вообще на нас, детей, производила впечатление гордой, сухой, как бы ледяной особы».
Сергей же Григорьевич, по свидетельству Белоголового, «хотя и был дружен со своими товарищами, но в кругу их бывал редко, а больше водил дружбу с крестьянами: летом пропадал по целым дням на работах в поле, а зимой любимым его времяпрепровождением было посещение базара, где он встречал много приятелей среди подгородних крестьян и любил с ними потолковать по душе о их нуждах и ходе хозяйства. Знавшие его горожане немало шокировались, когда, проходя по базару, видели, как князь, примостившись на облучке мужицкой телеги с наваленными хлебными мешками, ведет живой разговор с обступившими его мужиками, завтракает тут же вместе с ними краюхой хлеба…».
Иногда он появлялся в салоне жены «запачканный дегтем и с сеном в бороде, «надушенный» ароматами скотного двора или тому подобными не салонными запахами. Вообще в обществе он представлял оригинальное явление, хотя был очень образован, говорил по-французски как француз, сильно грассируя, был очень добр с нами, детьми, всегда мил и ласков…»
Дети Волконских к тому времени выросли и обожали свою мать, во многом они смотрели на жизнь ее глазами. Материнская ирония по отношению к Сергею Григорьевичу и его взглядам передалась и им. Известно довольно ядовитое высказывание Михаила Сергеевича Волконского по поводу ожидаемой амнистии в связи с 25-летием правления Николая I – «великие люди в ажитации», - писал он. Вероятно, в этих взаимоотношениях присутствовала известная доля извечного конфликта между стареющими отцами и подросшими сыновьями, но в некоторый момент она обострилась чрезвычайно.
Дело в том, что новый губернатор Иркутска, Муравьев благоволил к декабристам, а сына Марии Николаевны взял к себе на службу. Это было очень важно для юноши, так как в качестве государственного служащего он имел право не только свободно переписываться с родными, но и по долгу службы покинуть Сибирь. Не терпелось Марии Николаевне устроить и судьбу дочери. Вместе с сыном на службе у губернатора состоял некто Д.В. Молчанов. Это был человек с сомнительной репутацией, хорошо знавшие его люди писали о нем, что он известен многими мерзостями и влиянием на губернатора. И этот человек попросил руки пятнадцатилетней красавицы Нелли.
Всегда мягкий и уступчивый Сергей Григорьевич вдруг резко выступил против этого брака. Но Мария Николаевна считала, что эта партия позволит и дочери выйти из унизительного положения ссыльных. И она со всей решительностью и свойственной ей непреклонностью принялась устраивать судьбу Нелли. Е.И Якушкин писал, что Мария Николаевна «не хотела никого слушать и сказала приятелям Волконского, что ежели он не согласится, то она объяснит ему, что он не имеет никакого права запрещать, потому что он не отец ее дочери. Хотя до этого не дошло, но старик, наконец, уступил». Судя по всему, против этого брака был и Поджио, так как Михаил в одном из своих писем жаловался на «двуличность Поджио», от которой мать очень страдает. Видимо, тогда между ними и произошел разрыв. Поджио женился на классной даме Иркутского женского института Ларисе Андреевне Смирновой. Современники писали, что когда Поджио женился, «Волконская с горя захворала». Но и это был не последний удар, который преподнесла ей судьба.
Брак дочери, с таким трудом ею устроенный, оказался несчастным. Молодожены, действительно, вначале уехали из Сибири, у них родился сын, но… Молчанов вскоре за какие-то делишки попал под судебное разбирательство. Правда, дело до суда не дошло, так как Молчанова парализовало, и он семь лет провел в инвалидной коляске. А незадолго до смерти сошел с ума. Нелли в двадцать два года стала вдовой. Мария Николаевна страдала, наверное, так же как и ее отец когда-то, она тоже не могла простить себе этого брака. Александр Поджио писал тогда Ивану Пущину: "Бедная старуха томится все неизвестностью, но и с тем ужасно горюет; в минуты откровения или, лучше сказать нравственного удушья, она рыдает и говорит: я причиной несчастья моей Нелли, я одна, и каково мне жить!! Жаль ее, бедную, она страшно изменилась, и я опасаюсь, чтобы последнее извещение о деле не доразило ее!"
Между тем, с воцарением нового императора, те декабристы, которые дожили, были, наконец, амнистированы. Эту радостную весть привез им сын Марии Николаевны -Михаил Волконский, служивший уже в столице. Он доскакал до Иркутска за 15 дней!
Старики, после тридцатилетней ссылки и каторги, возвращались.
В последние годы жизни между Марией Николаевной и ее мужем появилось наконец нечто новое - умиротворение и взаимная нежность. Время, казалось, все сгладило и примирило. Но здоровье Марии Николаевны было окончательно подорвано. Поджио, вернувшийся из Сибири позднее, так как пытался заняться там золотодобычей, но неудачно, часто встречался и с Сергеем Григорьевичем, и с детьми. Интересно, что в старости Волконский и Поджио внешне стали очень похожими – величавые, седовласые, энергичные старцы, не утратившие идеалов юности.
В новой семье у Поджио подрастала дочь, он должен был ее обеспечить, а имущественные дела его после ссылки оказались очень сложными и запутанными. Одно время он пытался заниматься управлением имения сына – Михаила Сергеевича Волконского, удачно женившегося и сделавшего хорошую карьеру. Мария же Николаевна жила в имении второго мужа дочери - Н. А. Кочубея - Воронки (Черниговской губернии). Поджио приезжал навестить ее. "Бедная Марья Николаевна борется с изнуряющей ее болезнью, - писал он, - худа и бледна донельзя, и для нее также зима и холод будут, дай бог, чтоб не окончательно убийственны".
Но она дожила до следующего лета, умерев в августе 1863. Сергей Григорьевич пережил ее на год.
Вскоре после смерти матери второй муж Нелли - Николай Аркадьевич Кочубей тяжело заболел; она вместе с Поджио отвезла его в Италию – на лечение. Но и он скончался, оставив вдову с малолетним сыном Мишей.
Нелли снова выйдет замуж и вновь неудачно. Это последнее замужество очень беспокоило Поджио. "Что же мне делать, - писал он Михаилу Волконскому, - когда я убежден, что она вместо спокойствия, которого ищет, обречет себя на самые тяжелые испытания?". Но при этом тон писем Нелли казался ему радостным, что он невольно признавался: "Как эти шуточки напоминают твою маму; когда, бывало, в редкие минуты жизни ей на сердце легко".
Александр Поджио с женой и дочерью уехал в Италию, ему надо было позаботиться о ее образовании. Но прекрасная Италия так и не стала родной для итальянца. Когда в 1873 году он тяжело заболел и почувствовал приближение смерти, то поспешил домой, в Россию. Еле живой добрался он до Воронков. Здесь и умер на руках Нелли.
Его похоронили в саду, подле часовни, рядом с могилами Марии Николаевны и Сергея Григорьевича Волконских. Они снова были вместе.
А трагическая история этих людей, их жизни и любви заслуживает того, чтобы быть рассказанной правдиво.
О жизни других незаурядных русских женщин и их огромной любви можно прочитать в моих статьях:
"Я жизнью заплатила за любовь".
Спасибо, что дочитали до конца!
Если статья показалось интересной, ставьте лайки и пишите комментарии!
Подписывайтесь на мой канал!
