В школу я пришла поздней осенью, ненадолго, заменить заболевшую учительницу русского и литературы, к детям особенно не присматривалась, в школьных конфликтах не участвовала, ждала окончания «срока», надеясь вернуться к любимой научной работе. Время шло, «срок заканчивался» и я уже тихо радовалась своему возвращению, когда утром, перед началом урока, в класс зашла Гвоздева.
— «Он дикий» — сказала Гвоздева, показывая рукой куда-то в сторону.
— «Кто»? — переспросила я, скосив взглядом в сторону гвоздевской руки.
— «Ефимов» — тихо и как-то вкрадчиво проговорила Гвоздева.
Повернувшись, я увидела мальчика лет двенадцати, боком сидевшего на кривом, ободранном школьном стуле. Ефимов — вспомнила я, ах да, из 6 «А». Помню, помню. Он был странный этот Ефимов. Легкие, похожие на спутанные перышки, волосы плотно обнимали шишкастую, не по годам крупную голову, широко расставленные глаза смотрели исподлобья, смешные, странной формы уши к голове не прилегали вовсе, а торчали обособлено, сами по себе. И вообще Ефимов был похож на какую-то плохо оперившуюся изрядно ободранную и нахохлившуюся птицу. Да и школьная форма сидела на нем как-то индивидуально, пиджак норовил сползти в район копчика, а брюки, сбегая гармошкой, застревали в больших, явно не по размеру, мятых, разношенных ботинках. В общем, Ефимов являл собой зрелище довольно жалкое.
— «Почему дикий», осторожно уточнила я у Гвоздевой.
— «Дерется, матерится, плюется», послушно перечислила Гвоздева.
«Пора бы задавать наводящие вопросы», подумалось мне.
— «Почему, он это делает»?
— «Не знаю», легко ответила Гвоздева». «Сами у него спросите».
— «Ефимов» — позвала я. Он встал как-то нехотя, будто вывалился из уютного, теплого привычного гнезда. Тихо подошел, сел напротив моего стола.
— «Ты почему материшься, дерешься ,плюешься», повторила я гвоздевскую формулу в обратном порядке.
Ефимов помолчал, с тоской посмотрел куда-то в сторону, поскреб носком ботинка полинявший паркет и еле слышно ответил:
— «Это спасает».
— «От чего»? насторожилась я.
Ефимов поморщился, и как-то неуловимо отодвинулся от стола, будто от внезапно возникшей бетонной стены. Кожей я ощутила это скользящее движение, поток стылого, холодного ледяного воздуха. Оно было абсолютно реально, зримо, почти осязаемо. В классе повисла ватная, глухая, тошнотворная пауза.
— «Ну же Ефимов, отвечай, я жду».
Ефимов поднял голову, посмотрел куда-то мимо меня и ответил:
— «От унижения». А потом, чуть помедлив, будто прислушавшись к себе, добавил: «Это единственное, что спасает от унижения».
Вокруг что-то кувырнулось, класс качнулся, сдвинулся, поплыл. В окнах бликовало подслеповатое осеннее солнце, кто-то входил, кто-то выходил, у меня что-то спрашивали, я что-то отвечала, перекладывала на столе тетрадки, натягивала кофту, судорожно искала в кармане мел, и все никак не могла ощутить реальность, понять, где нахожусь ,что делаю и что мне вообще следует делать.
Он уже давно ушел из класса, было пусто и гулко, в воздухе мокрой тряпкой оседала прилипшая к стенам густая, туго звенящая, вяжущая тишина.
Из школы я ушла через неделю, про Ефимова никто не спрашивал, уроков в 6«А» я больше не вела. Все забылось, улеглось, потерялось. Но иногда в многоликой людской толпе мне видится поникшая одинокая спина уходящего от меня Ефимова, знавшего всего один единственный способ спастись от унижения.
Подписывайтесь на мой канал и ставьте лайки, так вы будете видеть меня в ленте и знакомиться с моими новыми «карапульками»