Здесь останавливается время. Здесь перестаёт биться сердце. Каждый раз, когда я приезжаю сюда, мне хочется просто упасть на колени и разреветься. Я возвращаюсь в этот Храм как в отцовские объятия - сильные, надёжные, большие руки, которые оберегают, которые прощают любое и любым принимают, с которыми не страшно падать, которые всегда помогут подняться.
В детстве у меня не было таких объятий. Я мечтала об отце с самого первого дня, с которого себя помню. В детском саду вечером, когда другие отцы забирали других детей, я стояла за шкафчиком и смотрела во все глаза, боясь упустить что-то очень важное, боясь не запомнить какую-то незначительную деталь этого неведомого, большого, доброго, такого обожаемого мною существа - чужого папы. Я знала наизусть, как звучат его шаги, как пахнет его куртка, какие сухие и тёплые у него руки. Моё детское воображение додумало всё, чего не могло знать наверняка, и во много раз увеличило всё, что хоть однажды видело. Мой воображаемый папа стал настолько большим, что я без труда могла свернуться калачиком на одной его ладони и укрыться второй. В детстве я так часто повторяла про себя это слово - "папа", пробуя его на вкус, примеряя его на себя тайком как очень красивое платье кого-то более счастливого, более удачливого, чем я. Кого-то, у кого на самом деле был папа. За всю жизнь ни одно другое слово не произнесла я чаще. Ни в одно другое слово не вложила столько нежности.
Я придумывала себе папу каждый. день. "Мама, мама, пойдём на кухню, там папа посуду моет!" Мама послушно шла, смотрела в пустую кухню, в сотый раз спрашивала терпеливо: "Где же этот твой папа, Таня?" Я пожимала плечами и отвечала равнодушно: "Домыл посуду и гулять пошёл".
Я ловила на прогулке незнакомых мужчин и просила их стать моим папой. Мама краснела, растерянно извинялась и торопливо меня уводила. Один мужчина, Николай Фёдорович Пугач, тогда уже директор школы на пенсии, посадил меня в трамвае к себе на колени и сказал в ответ на мою вечную просьбу: "Для папы я, наверное, уже слишком стар, но, если ты хочешь, я мог бы быть твоим дедушкой". Это был первый реальный мужчина в моей жизни. Я ликовала! Я его обожала. Сколько мне тогда было? Пять лет, шесть? Немногословный, умеющий внимательно и чутко слушать, очень мудрый, он никогда не перебивал, никогда не спешил с ответом, он всегда воспринимал меня, кроху, всерьёз.
Ещё был папа моей подружки, и он был самый красивый папа на свете. У него были усы! Нам с ней было года четыре, когда я дверила ей свою самую главную в жизни тайну. Она тут же радостно открыла её усатому папе: "Папа, а Таня тебя любит!" Я хотела провалиться сквозь землю, спрятаться, убежать, броситься к ней на шею, поссориться с ней навсегда - всё сразу. Я сгорала от стыда, от страха, от ужаса, от вселенского масштаба этой моей неожиданно обнародованной тайны. И у меня до сих пор наворачиваются на глаза слёзы благодарности, когда я вспоминаю его добрую улыбку в усах, ласковый взгляд и ровный, не дрогнувший голос: "Ну и что? Я тоже её люблю" - а потом он мне подмигнул.
Мой образ отца собирался по кусочкам. Он не был требовательным и строгим, но был чутким и мудрым. Он не воспитывал и не учил, но принимал и прощал. Он не требовал послушания, но всегда вызывал искреннее желание прислушиваться и слушаться.
Мой отец стал моим богом. Или, правильнее, наверное, сказать, невидимый бог стал для меня моим тем самым воображаемым отцом. Именно поэтому я так остро чувствую места, где он есть, и места, где его никогда не было и в помине. И дело не в религии, вероисповедании или конфессии. Есть индуистские храмы, где меня до костей пробирает дрожь от близости бога, а есть православные намоленные места, где в душе ничего не шелохнётся и не отзовётся. Есть мусульманские мечети, где на глаза наворачиваются слёзы. Есть просто высокие горы в облаках, где ветрено и холодно, где я кутаюсь в пуховку, где сердце щемит, где я повторяю ему замёрзшими губами: "Ты здесь".
Белогорский Храм в Пермском крае - место, где он есть. Я выхожу из машины, закрываю глаза, делаю вдох, и даже в воздухе здесь ощущается его присутствие. Я чувствую, как поднимаются из самой глубины души все невысказанные переживания, все задавленные ежедневными делами чувства, все сдержанные слёзы.
"Папа, где ты?"
Забраться с ногами, укрыться с головой, свернуться калачиком. Прими меня вот такую. Как всегда - без осуждения, без упрёков, без нравоучений. Я здесь, я пришла, видишь. Значит, я уже сама всё поняла, сама всё себе объяснила, сама уже во всём раскаялась. И ты это знаешь, и я это знаю.
И мои мальчишки ходят по Храму твоему, очарованные его красотой и тишиной. И моё сердце разрывается на части от твоего неизбежного отцовского прощения. Я смотрю в глаза его (твои), на нерукотворный образ - икону в нижнем Храме, невероятной глубины и силы. И время останавливается, и сердце перестаёт биться.
"Папа, где ты..."