На этой неделе мы беседуем со Всеволодом Коршуновым — преподавателем ВГИКа и Московской школы кино, сценаристом, киноведом, редактором. Узнали у Всеволода о том, как он работал в журналистике, как в его жизни появилось кино, о ценности университетского образования, борьбе с выгоранием и общих чертах итальянского и российского кинематографа. (18 ноября 2019)
Со Всеволодом Коршуновым поговорил: Иван Иванов
Путь с филфака на ТВ
После школы я выбирал между истфаком и журфаком. С детства я мечтал быть учителем истории. Просто мне нравится рассказывать. Я родом из Нижнего Новгорода и уже в 9 классе водил экскурсии. Я очень любил краеведение, до сих пор помню (впечатаются же в память) даты постройки соборов, их названия, имена архитекторов. Никогда не любил сухие цифры, а любил именно истории, нарратив, чтобы обязательно были легенды — и сам их собирал. Поэтому рассказывать — это было мое.
Я учился в классе при истфаке местного педуниверситета, и у меня не было никаких сомнений, куда поступать. Но девушка, которая училась на год старше и в которую я был тайно влюблен, поступила на отделение журналистики филологического факультета. Она приходила к нам в школу с горящими глазами, и я понял, что это мне очень нравится. Она тут же начала работать на местном телевидении — тогда региональное ТВ, особенно нижегородское, было мощным феноменом, как раз в девяностые годы. При Немцове был период, когда нашу область называли краем непуганых журналистов. Тогда можно было действительно все.
Наши телеканалы умудрялись заполнять свою сетку вещания целиком местными программами: это было что-то дикое и невероятное. Это был взлет, и для этой волны были нужны люди.
Я подумал: «А почему нет?». Потом была такая чудесная и поучительная история: поскольку я увлекался краеведением, я ходил в краеведческий кружок. Нами руководил прекрасный нижегородский писатель Валерий Шамшурин, который решил, что мы будем заниматься практикой: не просто старые газеты читать, а писать и выпускать книжки при местной областной библиотеке. Я очень благодарен Шамшурину, потому что никогда не думал именно про написание текста. И когда ты видишь свой текст в настоящей книге, а тебе всего 15 лет — это просто невероятный опыт. Понятное дело, это были слабейшие тексты, я с ужасом представляю, что там было. Но поскольку об этой книжке тогда заговорили (представьте, дети из библиотеки написали книжку!), то меня позвали на местное телевидение рассказать про этих самых купцов, о которых я писал. Понятно, что для кадра интереснее такой юный румяный подросток, нежели доктор наук и профессор университета. Я и пошел.
И вдруг эти два мира у меня соединились. Я пришел на ТВ, запретный мир по спецпропуску. Для 16-летнего подростка, десятиклассника, это было что-то невероятное — увидеть всех звезд нижегородского ТВ. И мы прямо во дворике телецентра записали интервью.
Помню, меня поразило, что зеленая кофточка ведущей на самом деле на экране была синяя, и я донимал учительницу физики вопросом, почему так происходит. А она мне не верила, что я с этой ведущей знаком.
Так я понял, что это прекрасный мир. Поучительная история: после съемок я не посмел сказать, что мне хочется еще. А мне предлагали быть чуть ли не автором этой краеведческой передачи. Но я был правильным мальчиком и решил, что нужно идти учиться, потому что 11 класс и выпускной год на носу. Родители не были против, но это было мое решение: быть правильным мальчиком до конца. Потом я приходил в этот телецентр и кусал локти, делал вид, что мне нужна еще одна кассета, маячил перед глазами в надежде, что они скажут: «Ну чего? Передумал?» Но они этого не сказали, я остался ни с чем — и страшно по этому поводу переживал. После первого же курса, поступив на журналистику, я пошел туда на практику и передружился со всеми. Но первый год был такой травматичный. Мораль: всегда говорите о том, чего вы хотите, не ждите ни от кого никаких вопросов.
О том, как связал себя с написанием сценариев
Я никогда не думал про кино, кино я презирал с детства. Я был мальчиком-очкариком, мне нельзя было смотреть телевизор больше 15 минут в день. Поэтому я его не смотрел, у меня до сих пор есть огромные пробелы в тех фильмах, которые все видели, а я нет. Какие — все равно не расскажу, это стыдные пробелы.
На филфаке, на отделении журналистики, у нас была полная программа лингвистики и литературоведения. И, естественно, мы переняли эту филологическую снобистскую нотку — ну что может Кончаловский добавить к «Одиссее», а Висконти к «Белым ночам»? Я этим вообще никогда не увлекался. Но тогда в Нижнем у меня была своя передача (она выпендрежно называлась Museum), где я был автором и ведущим, рассказывал про памятники истории и культуры, про местные достопримечательности. И поскольку ты пишешь на ТВ текст, ты придумываешь историю, занимаешься нарративом — фактически я уже писал сценарии. Я называл их закадровыми текстами, но по сути это были сценарии — маленькие зарисовочки-сюжетики с началом, серединой и концом, то есть с драматургическим сюжетом. Насколько они были хороши — другой вопрос.
Моя первая работа на ТВ была скучной — подводки для ведущих на утреннем канале. Это было увлекательно только поначалу. Потом, когда набираешься опыта, ты можешь связать переходом хоть прогноз погоды с мультфильмом — главное уметь пользоваться этим инструментарием, — и тебе становится уже неинтересно. Тогда мне руководство телекомпании «Волга» доверило вести свою передачу. Это было, конечно, невероятно. То есть ты буквально хозяин передачи, и в отличие от московского телевидения, ты мог получить по башке только после эфира — до него никто не сверял и не утверждал твоих текстов. То есть была полная, безграничная свобода. Сегодня это просто трудно представить, даже не из цензурных соображений, а просто из производственных: никакой старший товарищ не запрашивал твой текст, чтобы исправить ошибки и глупости — а я думаю, они у меня были. Просто не было такой институции, была свободная частная компания, свои правила. Только потом могла позвонить наша гендиректор и накричать после эфира, когда ты стоишь в аппаратной. Но это было только потом.
О переезде в Москву
Около 2000 года мы все вдруг почувствовали, что свободное ТВ кончилось, потому что все было заточено под выборы. Стало понятно, что эта свободная немцовская эпоха журналистики кончилась. Что-то случилось, шел перекос в сторону либо коммерческих проектов, либо политически ангажированных. К счастью, я не делал ничего политически ангажированного, хотя меня пытались убедить. Я переехал в Москву в 2002 году, хотя у меня в целом, я считаю, была выгодная ситуация. Какая-то часть меня говорила: «Какой ты дурак, что уехал». Я имел свою авторскую передачу в вечернем эфире, а мне было, извините, 23-24 года. Это очень круто для карьеры регионального журналиста. Так чего мне еще надо было?
Тогда в Нижнем я понял: а) кончается что-то важное; б) я достигаю своего потолка, я не развиваюсь; в) в 1997 году к нам приезжали ребята из МУЗ ТВ — Саша Пряников, Ира Юдина, и они открывали вещание в Нижнем. У нас было ТВ на коленке, при всей его свободе понятна была его техническая и творческая ограниченность.
Я вдруг увидел другой уровень мышления: как люди придумывают, как общаются друг с другом, что делают. У них была другая техника, другая группа.
Меня это заело, они меня заразили. Мысль о Москве у меня была уже тогда, что там какой-то особый мир и там по-другому мыслят и работают. А летом 2002 целая толпа классных авторов из Нижнего поехала в Москву — и я на этой волне. Если бы этого косяка не было, я бы, наверное, остался. Но на этой волне я решил взять отпуск на месяц и поехал с мыслью: «Ну получится — не получится». Я ведь домашний мальчик был — никогда не жил в общежитиях, не был в пионерлагере. Я не знал, в каких условиях окажусь: эти съемные квартиры, комнаты, незнание того, есть ли у тебя деньги на завтра. Это было приключение, всех перипетий которого я не понимал. Но я поехал. Я сейчас понимаю, что главная причина была чисто психологическая сепарация от родителей, от мамы. Хочется, что называется, вылететь из гнезда от этой прекрасной, но иногда избыточной опеки. И появился просто прекрасный повод. И мы все как-то приземлились и зацепились.
Почему не сложилось с радио?
Работа на радио была самой адской в моей жизни. Я очень благодарен людям с «Радио России», которые меня туда вообще приняли, но я с ними некрасиво поступил — просто исчез, когда понял, что больше не могу. Мы готовили новости, иногда я их читал. Это была та самая работа, которую я ненавидел, правда.
Чем хорошо работать на ТВ? Ты немножко посидел в библиотеке, пообщался с людьми, пописал сценарий, потом пошел на съемку, потом монтаж. Понятно, что это такой цикл, что эти элементы в целом похожи, но ты все равно делаешь всегда разные операции, происходит некое движение. А на радио ты ровно сидишь всю смену от и до, 8 часов или даже больше, и пишешь эти новости. Новости с общей предсказуемостью, где мой нарратив, сторителлинг, история с примочками и неожиданными поворотами не очень нужна, даже скорее вредна. Тут своя драматургия. И в общем мне она была мало интересна. Это было очень тяжело.
О Москве и понятии «дом»
Когда ты приезжий, на первых порах тяжело — это город, в котором ты не ориентируешься. Как краевед, первое, что я сделал — накупил путеводителей и стал изучать Москву. Я использовал метод «присвоить город себе»: названия московских храмов, стили архитектуры, архитекторов я соотносил с тем, что уже знаю в Нижнем. В каком-то смысле для меня переезд из Нижнего был травматичным. Будучи краеведом, воспринимаешь город как целый мир. Уезжая из него, ты теряешь почву под ногами, и нужно изучать новую локацию, с ее логикой развития. Но узнавать Москву через краеведение, через экскурсии, через путеводители помогло мне освоиться в городе. Это сейчас у всех карты в телефонах, а раньше мне иногда звонили друзья-москвичи и спрашивали, как им лучше пройти. Я знал город лучше их, и это помогло мне обжиться. Я очень люблю архитектуру, и у меня был прекрасный справочник, построенный как путеводитель по архитектуре Москвы — я исходил его весь. Сейчас я Москву ощущаю как свой город.
Когда мама говорит мне: «Когда ты приедешь домой?» — я не понимаю, что она спрашивает. Для меня дом здесь. Нижний Новгород в последнее время сильно меняется, и я к нему отношусь как к чужому городу.
Последний раз мы с мамой гуляли летом, она меня водила, и я очень удивлялся. Такой город я уже не знаю. Не удручает ли, что связь с Нижним разорвана? Нет. То, что не тянет — думаю, это даже хорошо. Было бы тяжело уехать — я бы хотел вернуться туда, а я порвал с этим, и в какой-то момент у меня окончательно сменились приоритеты. Почти сразу после переезда сменились. Я уже тогда знал, что не хочу возвращаться. Если бы мне пришлось вернуться, это был бы провал: в этом была бы психологическая нотка поражения. Поэтому здесь я был готов терпеть все, лишь бы не вернуться туда. у меня была скорее мотивировка порвать эту нить, психологическую пуповину с родительским домом.
О знакомстве с миром кино
В какой момент в моей жизни случилось кино? Не сразу, постепенно, думаю. Мы с моей подругой, режиссером Алевтиной Кузовенковой, с которой вместе уехали в то лето, оказались в Останкине у Льва Николаевича Николаева. А это классик советского научно-популярного кино и ТВ, он вел и делал «Очевидное — невероятное», «Под знаком Пи». Это очень важная фигура в моей жизни, и мне повезло, что я с ним знаком и считаю его одним из своих учителей.
Мы знали, что на «Культуре» будет новый научно-популярный цикл «Черные дыры, белые пятна», и там нужны люди. Мы пришли к Николаеву и говорим: "Нам бы что-нибудь поделать для «Черных дыр»". Он говорит: «Слушайте, там ничего пока непонятно. А у меня горит цикл «Гении и злодеи». Мы удивились: это же Первый канал! А он говорит: «Да, ну и что? Давайте-ка вы что-нибудь там поделаете для ''Гениев и злодеев''». Мы придумали список, и Лев Николаевич выбрал очень классного персонажа. Нам повезло, что мы его включили — специально для этого задания. Сюжет был про Ростислава Евгеньевича Алексеева, человека, который придумал «Метеоры», «Ракеты» — знаменитые суда на подводных крыльях. У него интересная и драматичная, травматичная судьба, и мы сделали про это кино. Он из Нижнего, поэтому нам было удобно организовывать съемки. Кино было принято, понравилось Льву Николаевичу и Первому каналу. Это было тестовое задание, которое было очень страшно провалить, но мы, к счастью, справились.
О поступлении во ВГИК на сценарное
На Первом я понял, что документальное кино — это особый язык. Это не те маленькие сюжетики, которые я делал раньше, это сценарий на 26 минут. Я понял, что Лев Николаевич [Николаев] и шеф-редактор цикла Людмила Михайловна Диденко (которую тоже очень люблю, считаю одним из своих учителей и которой очень благодарен) — они говорят на особом, птичьем языке драматургии, который я понимаю, но интуитивно, на чувственном уровне. А мне хочется понять и освоить его рационально. Так я решил пойти на сценарное отделение. Меня не интересовало игровое кино. Я выбрал именно ВГИК, потому что там был курс «Сценарий неигрового фильма». Его я сейчас читаю студентам, а тогда его нам преподавал прекрасный Владимир Иванович Машуков. Поступление многое изменило в моей жизни.
Тогда я работал уже на «Культуре», продолжал сотрудничать со Львом Николаевичем, и мне все стали говорить, что я начал лучше писать после того, как поступил в институт. Мой мастер Александр Эммануилович Бородянский никакого отношения к документалистике не имеет, но он заразил меня интересом к игровому кино. Моей задачей было не только познакомиться с этим видом кино, но и научиться рационально использовать драматургические крючки и другие инструменты в документальном и научном кино. Я это получил, и большое спасибо институту за это. И еще я понял, что мне было мало, потому что я учился на такой послевузовской, двухлетней форме обучения. Единственным способом продлить обучение была для меня аспирантура. Так я и поступил к Людмиле Александровне Кожиновой, увлекся теоретической частью исследования драматургии и понял, что теория кинодраматургии — невероятно интересная дисциплина, которой я хочу заниматься. Я еще на лекциях понял, что это мое.
К тому моменту я уже столько сценариев переписал, что устал от них. Для себя я решил: сейчас такой период, когда мне интересно эти кубики раскладывать и узнавать, как все устроено. Не оперировать самому, а быть аналитиком.
Во мне открылось такое аналитическое дыхание, измерение. И сейчас я себя считаю больше аналитиком, нежели творческим человеком.
О кинокритике и киноведении
Сегодня мы кинокритикой называем разные вещи. Любая наука об искусстве состоит из трех разделов: история искусства, теория искусства и критика как научная отрасль этой дисциплины. Академическая кинокритика — это журнал «Киноведческие записки», в котором печатаются классические рецензии на фильмы на 50 страниц. С одной стороны, кинокритика — действительно отрасль академической науки киноведения. Но сегодня таких текстов с научным аппаратом очень мало. Сегодня кинокритика — это оперативные рецензии, которые обслуживают прокат. Это маленькие тексты, связанные с конкретными релизами, выходящими в определенное время. А еще есть киножурналистика — это совсем иная отрасль, которая связана с анонсами фильмов, с интервью со звездами, с репортажами с премьер. И мы в нашем сознании эти сферы смешиваем.
О кинокритике и киноведении
Сегодня мы кинокритикой называем разные вещи. Любая наука об искусстве состоит из трех разделов: история искусства, теория искусства и критика как научная отрасль этой дисциплины. Академическая кинокритика — это журнал «Киноведческие записки», в котором печатаются классические рецензии на фильмы на 50 страниц. С одной стороны, кинокритика — действительно отрасль академической науки киноведения. Но сегодня таких текстов с научным аппаратом очень мало. Сегодня кинокритика — это оперативные рецензии, которые обслуживают прокат. Это маленькие тексты, связанные с конкретными релизами, выходящими в определенное время. А еще есть киножурналистика — это совсем иная отрасль, которая связана с анонсами фильмов, с интервью со звездами, с репортажами с премьер. И мы в нашем сознании эти сферы смешиваем.
В «Сеансе» есть конспект прекрасной лекции Михаила Ратгауза. Он делит кинокритиков на обслуживающих индустрию, на имеющих весомое мнение, но работающих в регулярных изданиях, и на авторов, которые могут возникнуть в медиа один раз в год. Я отношу себя скорее к третьему типу, потому что в основном занимаюсь несколько другим. Но большая часть людей воспринимает кинокритику в первом или втором ключе. Есть, условно говоря, Плахов, мнение которого всегда ждут, есть Долин, Пронченко, Степанов, Корецкий… а есть малоизвестный журналист, который имени себе еще не заработал. И неважно, кто это написал, но на каком-то ресурсе появился текст про фильм — и я выясняю, иду я на него или нет. Мне, как зрителю, неважно, кто автор. Это невидимые труженики индустрии, которые делают невероятно важную работу по ориентированию зрителя в мире кино.
Можно ли все успеть?
Сейчас у меня все расписано наперед по часам, и найти время на что-то еще я физически не могу. Потому что и работа на ТВ, и работа преподавателем отнимают все мое время. Я с трудом успеваю смотреть оперативные релизы, я часто отсматриваю их потом, когда хайп уже прошел, волна схлынула. А оставаться на волне, смотреть новые фильмы, конечно, приходится, это ведь моя работа, я обязан со студентами обсуждать текущие релизы.
Я страшно завидую людям, которые говорят: «Я вчера посмотрел такой сериал, я вчера был там-то». Ну а я вот лекции читал. Все успеть невозможно, но желание знать глубже и шире — оно, конечно, есть. И ты всегда будешь недоволен, что столько всего пропустил. Все не успеешь. Вопрос приоритетов — желание или необходимость. Иначе может случиться выгорание.
О выгорании и психотерапевте
Выгорание — вещь неизбежная в любой повторяющейся деятельности. Но чтобы с ним справляться есть всякие психологические инструменты.
Мне помогает то, что у меня есть с юности: умение переключаться. Ты просто заменяешь каждую сферу: обычную школу, музыкальную школу, педагогическую тусовку — переключаешься и не успеваешь напитаться тем, что приведет тебя к выгоранию. Переключение помогает спрятаться от утомления, от переизбытка эмоций.
У меня были периоды выгорания, дикой усталости и нежелания делать что-либо вообще. Но всегда есть психотерапевт, который вытащит тебя, если будет совсем хреново. Это вещи измеримые и вполне решаемые — как, простите, с насморком, ты можешь закапать в нос, и он должен пройти. То же самое, мне кажется, и с выгоранием.
Многие сначала стесняются признать выгорание, а потом и решать это со специалистом. «У меня все в порядке, не трогайте меня» — человек пытается уговорить самого себя, потому что понимает, что все не так. Я начал два года назад работать с психотерапевтом, и это сильно изменило мою жизнь. И я не стесняюсь об этом говорить. Это такая у нас традиция словоупотребления: все, что со словом «псих» — психбольница, желтый дом, дурка — страшно. Сегодня ведь все по-другому, нет никаких диванов, на которых ты лежишь-рассказываешь и рядом кемарит пожилой психоаналитик. Совсем нет.
Я не могу ходить к психотерапевту еженедельно, но раз в две недели я коплю какую-то информацию, впечатления, вопросы, и знаю, что у меня будет такая отдушина, когда я смогу о чем-то поговорить и задать какой-нибудь вопрос, что-то получить. Это очень полезно и очень сильно меня подпитывает. Самая первая моя ассоциация: ты маленький ребенок, который закутан перед зимней прогулкой. И ты как будто снимаешь эти слои «не-себя». Ты считаешь это «собой», но это не ты, и ты можешь снять все это и познакомиться с собой настоящим, достучаться, открыться, узнать, какой ты. Это невероятно страшно, но увлекательно, как приключение. У меня не было таких сложностей, когда после сеанса не знаешь, как жить или делаешь какие-то резкие шаги. У меня все очень комфортно. Не стесняйтесь идти к психотерапевтам — это хорошо.
О дуальности мира
Когда я не мог принять важное решение в сценарии, мой мастер Бородянский говорил: «Сева, нельзя быть “немножко” беременным». Сейчас я понимаю, что он был неправ, при всей любви к Александру Эммануиловичу. Все ситуации имеют больше двух сторон, всегда есть что-то третье. Например, пол и гендер. Сколько агендеров, бигендеров, гендерквиров — такой градиент между мужчиной и женщиной. Сколько интересных вещей оказываются «на стыке». Мне это очень нравится. Да, конечно, это и пугает. Когда есть только М и Ж, все понятно, стабильно, четко. Когда есть наши и не наши, друзья и враги, плохие и хорошие. Но когда осознаешь сложность мира, во-первых, становится интереснее исследовать, а во-вторых, сам мир кажется интереснее. Я сторонник сложной картины мира, мне не нравится ее упрощать. Иначе она пусть и комфортная, но неживая, искусственная. Дихотомия из нашего сознания просто накладывается на сложный, текущий, переливающийся мир, и появляются пары «Бог — Дьявол», «наши — не наши», «империя зла — империя добра». Да, это соответствует действительности, но в очень упрощенной форме. Это архаическая бинарная оппозиция: есть наше племя, а за ручьем живет племя людей с песьими головами. И это интересно, что мы говорим про то, какие мы.
Мы идентифицируем себя через ложное обесценивание других: какие они плохие, а мы-то уж точно по сравнению с ними хорошие. То есть мы думаем не о том, какие мы хорошие и что хорошее делаем, а о том, что мы просто не такие плохие, как некоторые другие. Многие мои студенты и коллеги пытаются себя идентифицировать через обесценивание другого. Это очень древний механизм. И уже устаревший. Это психологическое: так проще, как с психотерапевтом и отказом признаваться себе в своих проблемах. А ведь дико интересно исследовать, кто ты и почему ты такой, какие события в твоей ранней жизни повлияли на то, какой ты сейчас, и можешь ли ты с этим что-то сделать. Этим исследованием можно и нужно заниматься всю жизнь
Об обучении в университете
Я считаю, что всегда нужно сначала прослушать все лекции, а затем уже делать вывод. Конечно, ты можешь эти лакуны заполнить потом, но важна некая система, целостность, формирование нейронных связей. Только все вместе определяет цельную картину мира, и университетская система образования этим и ценна, она буквально формирует эту вселенную. Я очень жалею, что в первом университете телик отнимал у меня столько времени, и не прощаю себе этого. У меня была ночная смена монтажа перед эфиром моей передачи, а она шла в субботу утром. В субботу же утром я приходил на лекции, и преподаватели, которые только что видели меня по телевизору и знали, какой Севочка хороший мальчик (он только что про Микеланджело рассказывал там), видели Севочку, который старательно пытается записывать, но засыпает. Не потому что ему лекции не интересны. То, что Севочка уже на лекциях — это знак невероятного уважения и желания учиться. И сон его — лишь знак того, что работа победила. И у меня были совершенно скандальные ситуации, когда некоторые преподаватели этого не знали, не понимали и воспринимали как оскорбление.
Сейчас я их прекрасно понимаю. Если бы я, как преподаватель, увидел спящего человека на лекции, я бы кричал и откручивал головы. Тогда, в первом университете, некоторые нежно реагировали на все это, зная, чем я занимаюсь и почему сплю. Но я все равно об этом жалею. И поэтому, когда я учился во ВГИКе, я не просто не прогуливал ни одной лекции, а если была свободная пара часов (учились по вечерам), я приезжал пораньше и просился в аудитории. Мы просто ходили и добирали кучу всего — был такой голод. Поэтому я очень жалею о прогулах своих.
Об ошибках в жизни
Я никогда не понимал смысла песни «Нет, я ни о чем не жалею». В глобальном смысле — наверное, но всегда есть куча решений, которые неправильные, за которые стыдно. И если бы у меня была машина времени, я многое бы сделал по-другому. Понятно, что есть решения, которые сделали меня собой, но есть куча этически неправильных вещей, которые я бы изменил. Конечно, они предотвращают кучу других неверных решений в будущем, это правда.
Для меня не был открытием, но в хорошем смысле удивил один итальянский фильм: отец и глава семьи борется с коррупцией, и в последнем акте истории выясняется, что дочка его поступила в университет не сама — он подмазал кого-то. И отец говорит: «Если бы я не был уличен, не прошел это все, я бы не был сейчас на этом месте, потому что я оступился, обжегся. Проклинаю это время, потому что оно неправильное, но я стал таким, какой я есть сейчас». И это правильно, конечно.
Мы все помним свои постыдные моменты, и они держат нас в тонусе и заставляют помнить о том, чего делать не надо. Но в этих же историях замешаны и другие участники, которым ты сделал плохо, больно. И хочется вернуться и все исправить.
Как минимум, можно извиниться, если есть возможность сделать это сейчас. Есть у меня ситуации, когда я понимаю, что лучше все оставить как есть, потому что если я начну извиняться, я только разбережу эту рану. Лучше «забить», хотя психологически мне легче найти человека и извиниться перед ним. Но иногда принцип «не навреди» этически все-таки мне кажется более оптимальным.
Почему любимое кино — итальянское, и чем оно похоже на российское?
Я очень люблю итальянское кино. Это не значит, что люблю только его и презираю филиппинское, тайское или литовское. Почему именно итальянское? Не знаю, невозможно это объяснить. Я его не выбирал, оно меня выбрало. Помню, какое оглушительное впечатление на меня произвели во время учебы в институте Висконти, Антониони. Они оба тяжелые, с их мизантропическим, немного пессимистичным взглядом. Это не Феллини, который почти всегда про выход к свету. Наверное, поэтому все больше любят и знают Феллини, и то не позднего, который очень усложнен, а раннего.
Чем еще близко итальянское кино — оно очень похоже на российское. Итальянский зритель, как и наш, свое кино презирает.
У них была похожая ситуация: 1960-1970-е были периодом великого взлета, такой постнеореализм. А потом вдруг резкое изменение политической ситуации, что повлияло на возможности производить хорошее кино. Все эти политические группировки, ультраправые и ультралевые, их схватки, убийство Альдо Моро и так далее, — все это не способствовало развитию культуры в стране, и кино в частности. Вдруг рухнула эта великая империя кино. Про итальянский кинематограф говорят: «А где ваш новый Феллини? Ваш новый Антониони?» Так и нам говорят: «А где ваш новый Тарковский? Где ваш Эйзенштейн, Шукшин, куда они все делись?» Очень интересный феномен: местный зритель и местное кино разошлись. Причины в России и в Италии разные, но сами по себе ситуации созвучны.
У Нанни Моретти есть фильм «Дорогой дневник», где герой говорит: «Ну, летом в кино не показывают ничего интересного: либо повторные фильмы, либо итальянские». Это отношение типичного римлянина, итальянца, для которого свое кино — то, на которое точно не стоит ходить. И у них при этом, как и у нас, сейчас тоже подъем! И как раз надо его поддержать, а не затаптывать. Там много интересных фигур, много фестивальных побед — это очень классно.
Как помочь российскому кино?
Нужно делать кино, здесь нет времени на оправдания. Выпустил, тебя оплевали, а ты отдал рубашку в химчистку и пошел делать новое кино. Только так, а как иначе? Оправдываться не надо, бессмысленно. Всех никогда не убедишь. Так получилось, что у нас много проблем в кино, и их никто не отрицает. Но мне не нравится это тотальное затаптывание и обесценивание всего. Оно как будто доставляет удовольствие: «Растаптывая вас, я возвышаюсь». Тут можно вернуться к теме сравнения себя с другими. Ровно эта же схема: идентификация себя через обесценивание другого: «Я-то прекрасный, я-то талантливый, дали бы мне фильм громкий и этот бюджет, вот я бы сделал...». А что бы ты сделал — это уже большой вопрос.
Я считаю, что просто нужно делать кино. Кино разное, и у нас есть много благоприятных факторов, много прекрасных фигур в продюсировании и режиссуре, в операторском деле.
Я вижу целую генерацию молодых режиссеров — моих бывших студентов, которые хотят делать качественное кино. У них нет задачи сделать кино «на отвяжись», заработать деньги и исчезнуть навсегда. Они хотят поднимать киноиндустрию, возвращать внимание зрителя. Этих людей затаптывать не нужно. Это длительный процесс.
Оздоровится ли индустрия в итоге? Я не знаю. Надеюсь. Но я вижу много позитивных сил. В качестве примера — продюсер Александр Ефимович Роднянский, очень разумный, западного, европейского склада человек. Он не боится брать ответственность за свои решения, за ошибки. Он экспериментирует. Возьмем фильм «Девятая». У него есть свои правила игры — да, не бесспорные, у меня к ним много вопросов. Но я в своем фейсбуке и инстаграме написал о том, что мне показалось любопытным в этом фильме. А в аккаунтах у коллег увидел «растаптывание» этого фильма. Они имеют полное право это делать. Но мне кажется, что здесь лучше поддержать даже то кино, которое мне не очень близко. Я всегда в ступоре, когда нужно поставить оценку на каком-то ресурсе. Я не приемлю понятий «хороший-плохой фильм». Мои студенты меня часто троллят в конце лекций, спрашивают: «А это хороший фильм? А это?». Я в ответ: «Ну я же не пользуюсь этими определениями!». А это оказывается была такая проверка, и вопрос был про очевидный какой-то фильм.
Возвращаясь к нашему кино: я верю, что ситуация изменится. Не сразу она будет выправляться, думаю, лет сто. Доживем — посмотрим.
