26 мая 1265 года (по крайней мере, так принято считать) во Флоренции родился Данте Алигьери, великий поэт и мыслитель, автор «Божественной комедии».
Не так давно перечитывала ее первую часть «Ад» и снова убедилась в том, о чем впервые подумала еще в институте во время курса по средневековой литературе.
Поэма Данте – ярчайшее выражение миропонимания эпохи, которую Хейзинга метко назвал «Осенью Средневековья». Конечно, это осень еще ранняя, золотая, помнящая о прекрасном лете. Данте застал только самое начало великих катастроф XIV века.
Но если это так…
Французские жесты, исландские саги, эпические поэмы вроде «Беовульфа» или «Песнь о Нибелунгах» с их древнегерманской свирепостью, упоением битвой, вызовом-покорностью Року и героическим пафосом я могу понять.
Хоть они и записаны уже в христианскую эпоху, многие из них наверняка собраны воедино учеными клириками, христианские и вообще религиозные темы в них практически не затрагиваются. О церкви, о том, что герои – христиане, упоминается постольку поскольку. В пору Средневековья религиозная принадлежность жителя христианского государства не обсуждалась и не подвергалась сомнению или сразу четко обозначалась. А в целом авторы, точнее, собиратели и обработчики этих произведений очень осторожно обходят все религиозные вопросы, не заостряя на них внимания. Даже пафос «Песни о Роланде» в большей степени ветхозаветный, а в образе Карла явная аллюзия с Иисусом Навином. Зато с превеликой радостью и упоением эти творения описывают битвы, охоты, празднества, турниры, смакуя яркость и богатство нарядов, многолюдность и пышность пиров, жестокость и неистовость яростных сражений, неотразимость мощных ударов, безудержную смелость героев, рассказывают о волшебном мире фейри, о чудесах и древней магии.
Те, кто записал древние сказания, придал им форму, пишут о своих героях, как о людях близких, мотивы решений и поступков которых им вполне понятны. Словно рассказчики сами недалеко ушли от гордых и беспощадных германских воинов эпохи Великого переселения народов и так называемых Темных веков (почему «так называемых» и насколько они «темные» - это предмет отдельной беседы). И под хрупкой оболочкой христианина таится древний воин-волк из суровых северных лесов или бесприютных степей, молящийся неистовому Одину и клянущийся на мече, в гарде которого еще не спрятаны христианские святыни.
Но «Божественная комедия»…
Она считается произведением христианским. Более того, она проникнута христианских пафосом. Автор в сущности показывает, как его современники видели мир горний, как решали для себя важнейший вопрос христианина – вопрос Спасения.
Пафос «Чистилища» и «Рая» еще можно принять почти без вопросов, хотя и со многими оговорками, ибо в нем больше «Суммы теологии», чем Евангелий.
А вот «Ад»…
Я перечитывала описания всех мучений, наказаний, мук, которым подвергаются грешники, вникала в их обоснования, приводимые Данте.
И у меня снова возникла мысль: насколько же «Божественная комедия», особенно, ее первая часть, проникнута самым грубым древним язычеством, насколько она во многих местах противоречит Евангелию, христианскому учению (не учению католической церкви Высокого Средневековья, а христианству первых веков с его великим духовным подъемом и великими спорами).
Читаешь описания мук и казней и вспоминаешь греческие мифы об Аиде и Тартаре, которые рассказывают о наказаниях для Сизифа, Тантала, Данаид, титанов и пр. А порой возникают ассоциации даже с «Беседами с палачом» - любопытным исследованием пыток и казней в Римской республике и империи.
Читаешь рассуждения Вергилия о пороках и заслугах, и видишь, как средневековая философия, сама того не замечая, не античную мысль вплела в христианское учение, а само христианское учение попыталась повенчать с античной философией, наслоив все это на мировоззрение язычников, едва-едва «припудренное» христианством.
В результате получилось нечто вроде того самого существа, которое описывает Данте:
Едва я оглянул их мимолетно,
Взметнулся шестиногий змей, внаскок
Облапил одного и стиснул плотно.
Зажав ему бока меж средних ног,
Передними он в плечи уцепился
И вгрызся духу в каждую из щек;
А задними за ляжки ухватился
И между них ему просунул хвост,
Который кверху вдоль спины извился.
Плющ, дереву опутав мощный рост,
Не так его глушит, как зверь висячий
Чужое тело обмотал взахлест.
И оба слиплись, точно воск горячий,
И смешиваться начал цвет их тел,
Окрашенных теперь уже иначе,
Как если бы бумажный лист горел
И бурый цвет распространялся в зное,
Еще не черен и уже не бел.
"Увы, Аньель, да что с тобой такое? -
Кричали, глядя, остальные два. -
Смотри, уже ты ни один, ни двое".
Меж тем единой стала голова,
И смесь двух лиц явилась перед нами,
Где прежние мерещились едва.
Четыре отрасли - двумя руками,
А бедра, ноги, и живот, и грудь
Невиданными сделались частями.
Все бывшее в одну смесилось муть;
И жуткий образ медленной походкой,
Ничто и двое, продолжал свой путь.
Наверно, именно эта амбивалентность, это странное соединение первобытной языческой свирепости, античной философии, греко-римского учения о вине и заслуге с варваризированным христианством и породила все противоречия Ренессанса, эпохи, кстати, во многом гораздо сильнее проникнутой духом христианства, нежели само Средневековье.
Еще в институте, когда занималась изучением французских религиозных войн, часто поражалась, читая источники, аутентичные документы, насколько люди в ту эпоху были озабочены вопросами Спасения, заботой о том, как чтить Творца, как достигнуть единения с Ним. Причем, формальные ответы, предлагаемые Церковью, их совсем не устраивали.
Если в Средневековье Спасение считалось делом коллективным, ибо индивид вообще не особенно рассматривался как таковой, а «крамола» находили выражение в ересях, не слишком многочисленных и опасных для устоев католицизма, или в отдельных масштабных фигурах, вроде Франциска Ассизского, то в эпоху Возрождения ни Лютер, ни Кальвин, ни Меланхтон или Теодор де Без не играли определяющей роли в том великом духовном движении, которое началось задолго до них. Они просто нашли ясное по форме и по сути выражение идеям, вопросам, и претензиям к официальной церкви, которые давно оформились и накопились у их современников.
Впрочем, и на другой стороне баррикад зачастую люди готовы были бросить все в горнило веры, чистой, пламенной, незыблемой – те же Торквемада, император Карл V, король Испании Филипп II…
Конечно, Средневековье тоже проникнуто религиозным экстазом. Но выражался он с поразительно языческой суровостью и прямолинейной жестокостью – Крестовые походы, Альбигойские войны, вера в то, что «язычник может быть крещен, еретика исправит лишь железо», местью «врагам Господа» и и т. п.
Впрочем, что можно было ожидать от вчерашнего язычника, едва научившегося отличать Вотана или Юпитера от Христа (которого, кстати, с легкой руки Константина и Хлодвига преподносили неофитам, прежде всего, как бога-победителя, триумфатора, Царя Царей).
Согласно архивным документам и работам историков, в Европе еще в XVIII веке бытовали языческие культы и жертвоприношения.
С «Адом», мне думается, та ж самая история – посыл у этой части поэмы, как и у всей «Божественной комедии» Данте, христианский. А вот его выражение – слишком языческое. И воспринимать этот пафос кары и воздаяния, это смакование мук современному человеку, знающему Новый Завет, сочинения Отцов Церкви, комментарии Оригена даже страшновато.
Но в то же время крайне интересно – можно понять, как воспринимали мир люди той эпохи, насколько непонятным, чуждым было для них то, что нам кажется естественным, как сложно проникал дух и смысл христианской религии в отравленные повседневной жестокостью и бесконечной борьбой за выживание души.