Открытый лоб. Испещрённое глубокими бороздами морщин лицо. Родные кудрявые брови. Бабушка Тома - так мы её называли. И… она редко говорила о войне.
… «Запишите меня! Мне – 18», – выдохнула Томка, хлопнув ладошкой по крышке стола в местном Сортавальском военкомате. Она прибавила себе два года, а точный возраст тогда никто не выяснял. Прокатило. Записали на курсы медсестёр. Потом - сапёров. Потом – мобилизовали на фронт. Добровольцем…
«Бабушка, ну ты опять?!» – я притворно закатываю глаза. Эмалированное ведро с чищеной картошкой было почти полным. Картофелинки были мелкими-мелкими, размером с перепелиное яйцо.
Были в мешке и другие, крупные. Но эти она выбирала первыми. Потому что воспитала шестерых детей в трудное послевоенное время. Потому что тогда приходилось собирать с совхозных полей такую вот картофельную мелочь. Чтобы всех накормить.
Она не могла их выбросить. Ей казалось даже, что не имеет права. И…она редко говорила о войне.
…В тот день они втроём ползли впереди всех. Боевые подружки, молодые ещё, совсем девчонки. Влажная земля жёсткими комками больно забивалась за пояс, за пазуху, в рукава. От этого было по-девически неприятно. И ещё - страшно. Потому что слишком тихо вокруг.
Взрыв! Липкая кровь густой тёплой струйкой текла по щеке, отдавая в голову обжигающим отголоском. Где же Ритка?
-Ри-и-и-тка!!
То, что от неё осталось, лежало рядом. Ей оторвало ноги и часть нижней половины тела. А синие глаза как-то безудержно ласково смотрели в жестокое бессмертное небо.
Томка затряслась в беззвучных рыданиях, а потом заскулила каким-то тонким, чужим голосом. И всё растирала и растирала по лицу слёзы, смешанные с кровью. Будто хотела проснуться…
Прохожу по узеньким поселковым улочкам и останавливаюсь. Старенький панельный дом. Доски почернели от времени. Некоторые превратились в труху и зияли сквозными дырами. Над ветхим крылечком сколочен нелепый маленький сарайчик. Это она сама сколотила. Помощь не принимала. Сама, потому что дедушки рядом больше не было…
…- Эй, чернобровая! – крикнул ей, подбоченясь, коренастый паренёк. – Меня Пашка зовут. Младший сержант, между прочим.
Так они и познакомились в военном эшелоне. Закурили по самокрутке и остались вместе. Навсегда…
- Ленк, помоги занести коробку!
Она открывает скрипучую, неправильно приколоченную дверь и затаскивает внутрь коробку с шоколадными конфетами. – Вот, списали в магазине, а они годные, не выбрасывать же?
Бабушка не гнушалась никакой работой. А какая работа на пенсии? Уборщица. И в магазине, и в общежитии, где жили приезжие, которых мы называли «вербованными». Работой этой она очень дорожила. Гордилась даже.
Я смотрела, как она с наслаждением перебирала этот «подарок судьбы» в виде списанных сладостей, и у меня больно щемило где-то посередине груди…
… После войны они с дедушкой поехали работать в Магадан. Зарабатывать деньги. Восстанавливаться после жестоких испытаний, выбросивших их чёрной волной войны из мирной беспечной жизни. Здесь у них появились первые трое детей. Здесь он впервые рассказал ей, как освобождал Бухенвальд.
Рассказал один только раз. Один раз за всю их совместную жизнь. Безудержно горько плакал, качаясь в такт неспешному своему повествованию. Стискивал зубы, корчился, строил страшные гримасы, опрокидывая стопку «горькой». А потом… запел. «Двад-цать второ-го ию-ня…»…
- Бабушкааа! Ну, иди домой! – краснея от стыда, хватаю её за полу нарядного пиджака, усыпанного наградами. – Ну, пойдём, ну, пожалуйста!
«Двад-цать второ-го ию-ня…», - пьяно горланит она на всю улицу, размахивая в воздухе руками. А я всё тяну и тяну её, пытаясь увести от любопытных насмехающихся взглядов. 9 мая. И так - каждый год.
Прости меня, родная…
…Дедушки не стало, когда ему было чуть больше 50-ти. Зашевелился осколок величиной с большой грецкий орех. Он находился недалеко от шейного отдела позвоночника.
Знаменитые врачи в областной больнице были внимательны: предложили удалить. Но выздоровления не гарантировали. Наоборот – сулили и неблагополучный исход. Могло парализовать. Он, конечно, от операции отказался. «Лучше ещё немного пожить, но по-человечески» - сказал, как отрезал…
Она пережила его на десять лет. И каждый год 9 мая вдоль улицы звучала всё та же песня: ««Двад-цать второ-го ию-ня…»…Но я больше не тянула её за полу пиджака. Пусть поёт. Так – легче…
Прости меня, родная…