Представьте, что в детстве вы рисуете цветными карандашами на листочке бумаги картинки в стиле каляки-маляки, а будучи взрослым, сохранив тот же почерк и технику, преподносите это как свои достижения в живописи. Только линии ваши уже не наивны и чисты, не милы в своей неправильности, как лепет ребенка, а закостенели от многократного повторения, приобрели монотонность раз и навсегда заученных движений.
Если перенести это творческое фиаско в мир слова, то получится божий стыд - примерно такой же, как вышел у Люси со стихами. Пока эта девушка рассказывала мне о пережитом в юности, она казалась интересной, но тут ей пришло в голову почитать вслух свои сочинения… и я поняла, что Люся глупа. Нельзя было произвести впечатления более невыгодного. Если плохой слог в прозе может быть оправдан глубиной содержания, то поэзия – это как игра на скрипке, она должна быть превосходной или никакой. Когда в стихотворении содержание выходит на первый план – всё, поэзия кончилась.
Люся была хороший товарищ, у нее можно было занять сковородку, луковицу или постного масла, но общаться с ней больше не хотелось.
Мне кажется, она все никак не могла пережить тот факт, что самостоятельно поднялась с инвалидной коляски, своими силами поставила себя на ноги. Да кстати, первая маленькая книжечка ее стихов вышла в тот же период. О Люсе писали в газете. Учителя, которые приходили заниматься с девочкой на дом, захваливали ее творчество. Чье безжалостное сердце пойдет на то, чтобы обидеть критикой ребенка-инвалида? Поэтому, получив в ответ на свою поэзию мою кислую мину, Люся слегка примолкла, а потом мысленно махнула на меня рукой – ну что могла понимать в стихах какая-то тетка из общежития?
Еще Люся могла неожиданно, в постороннем, казалось бы, разговоре, начать рассказывать о своих сексуальных приключениях. Я не берусь судить, где в этих рассказах была правда, а где вымысел, но сама форма подачи наводила на мысль, что у Люси начался новый виток сочинительства. Если говорить о ее историях как о литературных пробах, то это была скучнейшая проза, прямолинейная и понятная с самого начала. В ней не было интриги, зато была ложь. Например, Люся говорила: я чувствовала то, я чувствовала это, - и дальше описывала действия, которые никак не подтверждали ее чувств. Казалось, говорит она не о живом человеке (самой себе), а о надувной женщине, которую купили по акции в магазине возле метро.
Я-то понимала, что это свежие Люсины стихи, которые она хочет показать миру, и не придавала особого значения их содержанию. Форма была плоха, а больше ничего в поэзии меня не интересует. Я выслушивала, не морщась. Но были среди слушателей и другие жильцы, а особенно жилицы нашего общежития! Не знаю, принимали ли они за чистую монету все, что Люся рассказывала о себе – зато людям было, о чем поговорить на кухне.
Добавляло огоньку то, что Люся любила заговаривать мужчин. Время от времени я видела того или иного перепуганного беднягу, зажатого ею в нишу около столовой. Искала она пищу для своих литературных фантазий или героя для приключений? Вид у ее собеседников часто был такой, будто они без вины виноваты. И хоть мужчины в общежитии жили не обласканные, а Люся выдавала себя за девушку-огонь, мне почему-то казалось, что на этих разговорах все у них и заканчивалось.
Со стороны же дело выглядело так, будто она часто меняет любовников. В скандальное верится охотней. При прочих равных условиях на веру быстрее примется то, что опорочит человека, а не возвысит, и этот мнимый порок сыграл с Люсей злую шутку.
__________________________________________________________________________
Друзья, кому непонятно, что он прочитал, идите по ссылкам в тексте.