Какое-то время назад у нас все требовали от писателей истории. Там, мол, умеют, за океанами, а у нас нет. Стыдили и позорили, поминали вековечную дремучесть и патологическую неспособность рассказывать. Хотя с чего бы так было ставить вопрос? Актуально ли это сейчас? Мне так не кажется. С историями стало плоховато везде. Ну разве что кроме стран третьего мира. Люди там живут так плохо, что всегда есть о чем рассказать – от горестей до радостей. А у нас проблема. Не чувствуем ни того, ни другого.
Сформировалось мнение, что худлит – дело прошлое: выдуманные события, вымышленные персонажи. Детская забава. Бесполезное. Кому нужны фантазии? Лучше знать, как все было на самом деле. Док. Док давай.
Говорят также, что где-то случился слом иерерхий. Было литературное государство-хозяйство, а теперь Гуляй-поле, кто во что горазд и сам себе батька.
Однако ощущение такое, что принципы иерархии по отношению к худлиту никто не отменял. Сочиненное – низший род по отношению к документальному. Такая истина. Не надо историй, дайте историю – вот во что трансформировалось. Чего-то или кого-то – да какая разница. Вместо выдумки – архивные данные и информацию. Такой поворот.
Аргумент под него железный, не перешибешь: истории стали нынче плохие, некачественные (старые устарели). Но есть ощущение – возник негласный сговор писателя и читателя. Не желают историй оба. Одному скучно читать, другому лень и тошно писать. Кто задал тон, не разберешь, да это и неважно. Не то писатели стали плохи и пропал интерес, не то пропал интерес, и писатели решили – чего зря стараться?
Мне кажется головная причина всему нелитературная: «Всем наплевать». Нежелание писать и читать – символ развившейся общей цивилизационной глухоты (возможно, только белой), асоциальности, отсутствия тяги к чему-либо и к кому-либо у читателя, стремления к кропотливой работе у автора. Отказ от претензий демиурга – тоже признак безразличия и увядания. Созидание, даже если оно в мечтах и буквами по бумаге, – это подъем, а у нас в моде неверие, пессимизм и депрессия.
Говорят, будут популярны рассказы. Короткий жанр, читать некогда даже читателям. Там истории минимум. К примеру: У Васи пропал нос. Вот что значит пренебрежение плакатами в венерологической клинике.
Быстрый сюжет, да, раз и готово. И все ясно. Не тяжело, в двух предложениях. Но это даже не рассказ. Именно, что просто предложения. Но нетяжело. А вот с длинным проблемы. Потому что длинное вовлекает, требует внимания, погружения, отдачи. Взаимодействия. Социальности. А мы - эгоисты. Мы - практики. Для чего и как взаимодействовать, да еще с ничем?
Есть другие формы отвержения истории, справа. Литературный. Главное - это язык, стиль. Все истории в плане содержания давно рассказаны.
Но если важна музыка слова, а не слово и смысл, то может, лучше сразу перейти к музыке? Зачем себя насиловать? В топку книжки.
При желании можно разобрать, как пропала история по частям. Возьмем несколько типовых компонентов для иллюстрации.
Куда-то задевались конфликт и проблема. Нет их, нет и истории. Нечего преодолевать, нечем двигать сюжет, нет так называемой интриги. Без конфликта не проза, а травелог по бумажным листам по следам Фердыщенко, - сели и поехали. Литературный туризм. Кастрированная жизнь, рассматриваемая из безопасного убежища. В отсутствие проблемы и возникает атмосфера неисторийности. Хотя какой травелог. Ведь движение вперед тоже отсутствует. Нет перспективы, нет финала, сущностного, а не формального, когда кончилась бумага, и писать стало совсем неохота.
Другой поворот. Вместо проблемы теперь травма. Очень характерно. Потому что травма – регрессивное понятие. Разрешение проблемы - всегда прогресс, переход на новый уровень. Травма – попытка остаться при старом. Проблема объективна, все чувствуют ее значимость. Травма – личное дело каждого. Потерял часы – единственную память о дедушке? Ну надо же, как люди с жиру бесятся. И так по восходящей. Им бы завтра в утреннюю смену, тогда вся бы скорбь по потере близкого и отлетела. А тут сидят и ноют на тристапятьсот страниц. Бездельники.
Травма не имеет никакого отношения к проблеме развития (без развития нет истории), это вопрос самооценки и самолюбования. Литература травмы – чистый нигилизм. Задача изжить текущее ощущение острого дискомфорта, успокоиться, а не решить что-то и перейти к новым проблемам. Травма – свидетельство того, что проблемы не решаемы. Да что там, их вовсе нет. Травма проверяет на самотождественность, главное, чтоб ничего не менялось, главное вернуть прежнее состояние, старый статус нетравмированного. Проблема закаляет, вырабатывает характер. Проблем много, травмы все наперечет. Прочитав пять книжек про них, становишься специалистом. Нет необходимости совершенствоваться дальше. Проблемы всегда имеют индивидуализированный характер, их много, возможно есть такие, какие нам и не снились. И обо всем этом может быть рассказано в выдуманных историях. Чисто с практической точки зрения есть смысл их читать. Травму надо либо описывать, либо слегка надумывать, чтоб было не как у всех. С проблемой проблем нет. Проблемы находятся легко, только писать о ней сложно и чревато.
Проблема социальна и по практичности своей и потому, что в ее возникновение и решение включены многие. А там, где много, и история разнообразнее. В травме человек всегда одинок. А одиночество неизбежно скучно. Вроде бы, это должно быть известно.
Литература травмы загоняет людей в скуку, хотя с виду кажется, что уж она практичнее жизненнее и интереснее. Но нет, все не так. Травма – это бытие за пределами истории и развития, поэтому описывающая ее литература, сама является травмированной, она наполнена квазиисторией – воспоминаниями и ретроспекцией, то есть, если вдуматься, чем-то выдуманным в квадрате (выдуманное отражение выдуманного лица). Травма – символ пассивности. А из пассивного трудно сделать историю. Увлекшись травмой, темой попсовой, литература естественно потеряла себя, превратилась в нытье и бесполезную бессмыслицу, в нечто еще более сочиненное и литературное, хотя она изо всех сил пытается уверить публику в обратном (живой опыт переживания и все такое). Сочувствовать бумажному герою в потере – занятие еще более дикое, чем сопереживать ему в борьбе с навалившимися проблемами.
Да, тут, кстати, еще один поворот. Нет героя – нет истории. До недавнего времени последним прибежищем писателя-негодяя оставалось «Я». Альтер эго автора. Это Я можно было выдумать в любую сторону. Сделать лучше, благороднее, умнее, популярнее, или наоборот. Теперь, когда Я стало выдумывать не нужно, выяснилось, что в этом документальном, но все равно псевдореальном Я личность отсутствует. Нет личности, не зачем следить. Смерть вымышленной личности не создала реальной, а лишь обнаружила ее отсутствие, пустоту или несостоятельность. Может быть, обнаружение данного факта имеет абстрактную ценность, но как объект внимания, а не как то, за что можно было бы заплатить. Без личности автора ли, героя ли нет достойного чтения. Все тщета. Суета и потеря времени.
Чем история подробнее и обстоятельнее, тоньше и приметливей в отношении к действительности, тем она лучше. Но последние годы наблюдаем сплошную борьбу с конкретикой. Описания, внутренняя жизнь персонажей рождает аналогии с детской живописью раннего периода (от трех до пяти?). В итоге имеем литературу для детсадников, или, максимум, для тех, кто с успехом освоил начальную школу. Склонность к примитивизму в равной степени проявляется и в прогрессивно-либеральном стане, пишушем о житье-бытье псевдохипстеров и у «державников», освещающих свежие вести с полей. У одних кафе и смузи, она толстушка, он – первый парень на курсе. У других кума, самовар на столе и первый парень на деревне.
Тут очевидна и еще одна вещь, убившая всякий интерес к современным историям – штампы. Однозвучное бренчание на одной и той же ноте. Литература последних лет упорно приучает нас к мысли. Что все везде одно и то же. Раз так, то зачем читать? Одного раза достаточно. После букваря новостей не будет «Мама мыла раму. У Пети пилотка». Добавим к этому жажду позитива, рождающего острое нежелание слышать правдивые истории – больно тяжко. Но тяжко и с литературным заменителем сахара - подспудная усталость от приторного однообразного вранья, которого достаточно и по сериалам. Раз так, зачем еще портить глаза буквами? В телеке все лучше покажут.
Однако у тех, кто остается, выбор между гладконаписанным и корявым выбор все чаще происходит в пользу последнего. Сказывается инстинктивное понимание того, что «что» важнее «как». Однако это что оказывается убогим и неразвитым, прилепленным к какой-нибудь пошлой неразвитой эмоции. И чем сильнее эта эмоция, или «удар», как говорят некоторые, тем больше льнет к нему сердце, ищущее не истории и стоящего за ней смысла, а ощущений. В таких рассказах «истории» как бы и представляют одну сплошную череду ощущений. Мы это хорошо знаем по нынешним киносценариям. Литература тянется туда же.
Но вернемся к краху стратификационного деления на высшие и низшие жанры. К чему ведет его отмена на практике? Это значит, к примеру, что можно писать низко, выдавая это за высокое – эксперимент во имя масс. Тут впору задуматься. Вот есть высшая математика, основы анализа, а есть основы арифметики. Почему чего-то подобного теперь не допускается применительно к литературе. Одни любят и умеют сложнее, другие – проще. Можно ли высшую математику мешать с азами для повышения популярности, доходчивости и приведения ее, математики, в чувство? Будет ли это интересно? Принесет ли пользу?
Проза сюжетная и бессюжетная. Если смешать, что получится? Использование элементов, не обязательно есть синтез. Не пора ли положить конец хаосу в головах?
На этом смешении чаще всего пропадает то, о чем начат разговор с самого начала – интерес к истории. Синтез жанров в том виде жесткой вивисекции а-ля доктор Моро, который ныне практикуется, ведет к последовательному уменьшению интереса вместо его двойного прироста. Книга-урод, скучна и как серьезный роман, и, как, скажем, триллер. Потеряна динамика действия и динамика мысли, история того и другого. В обоих случаях утрачена необходимая конкретика, определенность. Такая книга негодна ни в каком виде. Охотник до историй читать ее не может. А вот тот, кому история неважна – пожалуйста.
Есть еще одна попытка сочинять не сочиняя. Каверы, ремиксы. Старые песни о главном в новых перепевках. Делать, ничего не делая. Но не только. Я вижу в увлечении этим делом сегодня еще одну форму бегства от художественной литературы. Ведь классика – это почти документ, твердая реальность, гарантирующая готовую, почти настоящую историю, и оставляющая простор для рассказчика. Здесь тебе и имитация документальности и упомянутое выше безразличие к истории, ведь главным становится стиль и язык перепевки, качество ремикса.
Хорошей истории нет без будущего. Финал – будущее любой истории. Тот, кто рассказывает историю, знает, чем она кончится. Все устремляется к концу. Финал задает связность, логику, мораль, смысл. Где все это в современной книге? Даже мы знаем, чем кончится наша история. Да детали отсутствуют, но общая логика движения и конечный пункт известны. Конец во многих нынешних текстах вываливается неожиданно, словно не был запланирован, и об автору о нем напомнили в последний момент в редакции.
Я чую запах страха, исходящий от современных романов. Почему нынешние авторы боятся сочинять? У меня один ответ - потому что страшатся реальности.
Когда мы пишем и читаем историю – вглядываемся в мир, в других, получаем представление о том, сколь многое нами еще не познано. Это очевидные вещи.
Открываем для себя и многообразие, и логику бытия. Эта логика может трактоваться неверно, но важно, что до нас пытаются донести мысль о том, что она существует, важно, что нас провоцируют на поиски верного. А это значит, возможны деятельность, познание, развитие, преображение существующего. Исчезновение выдумки, историй – первый шаг к тому, чтобы перестала рассказываться последняя история, история человечества. Мы правда хотим этого?
Сергей Морозов