Удивление, которое пробуждает феноменология сознания восходит и к тому, простому и не простому обстоятельству, что мы живем в мире трансцендентных объектов. Это не совсем, если совсем не в сторону тезисов о том, что доказательство пудинга в том, что его съедают, а костюма, видимо, в том, что его изнашивают.
И то и другое видимо верно, но ровно в ту меру, в какую н видать таким образом их трансцендентности, что притворяется имманентностью. Поедая пудинги один за другим, вряд ли стоит искать трансцендентности пудинга, таким же образом, как и, пусть и лечебное голодание, ровно не приблизит к ней, и разве что пудинг будет известным образом съеден чавкающим сознанием еще до прикосновения к нему. Вещи веществуют.
Пространство неоднородно при элементарном шитье, уборки кровати или передвижении по комнате, в помещении. Однородность же пространства, это условие, если не залог выполнения законов сохранения в физике. Порядок, который окружает нас глубок, но он, как стена, за которой, в том числе, и пропасть возможного, неопределенного незнания. И совсем может ничего не быть за спиной, подобно тому, как это происходит с персонажем одного из поэтов, обэриутов, субъектом абсурдного рассказа Хармса. Можно попытаться разрушить этот обыденный порядок, общий ход вещей или даже власть слов, подобно тому, как в эксцессе, герой фильма музыкальной рок оперы "Стена"(The Wall), разрушает порядок комнаты, и ее замкнутое пространство, разбивая окна, видимо и движимый желанием прорваться к трансцендентности вещей, но таким образом, ровным счетом, кроме разрушения порядка, что сам условно упорядочен, ничего волшебного не произойдет в таком случае абстрактного отрицания в исполнении насилия, даже если бы он разрушил и стену жилья; енот не заговорит и ему не написать письмо, никто смешной с мотором, тесно интегрированным в пухлое тельце не прилетит в окно и не спросит варенья, человек паук не спасет никого, батарея отопления не превратится в печь, что ездит сама и щука не исполнит желания. Скорее, здравый смысл, подобно филеру будет подслушивать и подсматривать за вашими фантазиями и разочарованиями, и стучать на вас, вам же. Трансцендентность вещей, как и их реальность, кажется, глубоко спряталась в непреодолимую даль никогда теперь не существования. Но это не так. Это геометрии не существует, ни трехмерной, никакой еще. А вещи, вот они, их можно коснуться, как и земли, поверхности планеты, в каком бы одеянии она ни была, если это все, что осталось касаться. И эти вещи трансцендентно идеальны могут быть именно потому, что объективно реальны. Более того, наше собственное тело таково, трансцендентно. Короче, после того, как переворот в философии, что сделал возможным понимание простого и не простого обстоятельства, что может быть и действительно философия материализма, произошел и, вообще говоря, довольно давно, неким, отчасти, инвертированным образом по отношению к традиционному, со времен Платона, тезису о том, - что мы живем не только среди вещей, но и среди идей, – можно удивляться фактичности трансцендентности вещей по отношению к идеальности и не протяженности сознания.
Но каким же образом можно узнать об этом, как-либо еще, кроме едва ли не пустой фантазии. Оказывается, с какого-то времени, нет ничего проще. Это просто зеркало такое средство, что может дать нам это знание, вернее некое сравнение из истории зеркал, что неприметно, но неотступно фундирует, кроме прочего, прогресс рефлексии сознания. Множество средств создания образов вещей, что всякий раз оказываются в какой-то части неудачными и потерянными, в сравнении с простым восприятием, намекают нам на то, что трансцендентность вещей гораздо ближе, чем можно подумать. Их не нужно разрушать в поисках их реальности. И тем более есть, коль скоро, они есть. (С такими обертонами мысли, легко зайти далеко в сторону к традиционной мудрости и ее экономии, что, как раз, не предполагает подобного многословия, и потому может и коробиться от него, но ясно может быть, исходя их такой мудрости, что, чем больше вещей, тем меньше может быть необходимо есть, чтобы добыть их.)
То есть, станковая фигуративная живопись, фотоаппарат, телевизор или монитор компьютера, просто делают эту символическую стену видимости имманентности вещей сознанию толще. Не более того. Это и при всем возможном дизайне таких средств, что Slick and Slice. Но при этом, это все еще стена, что скрывает от нас трансцендентность вещей, создавая иллюзию их имманентности, просто потому, что эта стена еще и воображаемая. Отчасти конструируя видимость, что будет ли она субъективной или объективной, теперь, и в качестве дополненной реальности, может быть, ложна. И это легко показать. Труднее, может быть, понять, в чем же, вот этот привычный до безразличия, стул или тапок, трансцендентен. И разве что в том, что их нельзя сразу съесть или выпить.
Гоген и Ван Гог. Да и много кто еще, видимо и не видимо, всерьез задумались об этом, не написав, впрочем, книг по философии. И что, разве не был получен ответ, история этих средств изображения, таких, как станковая живопись, фотоаппарат, кинокамера или теперь цифровая камера и средства дополненной реальности, и история создаваемых ими образов, достаточно показательна в этом отношении, намека на трансцендентность самых обыденных вещей. Более того, разве не то простое и не простое обстоятельство, что ни одна из существующих геометрий, как и их совокупность, не описывает пространственную форму вещей адекватно их известному пребыванию в уместности, – будучи, тем не менее, именно тем, в чем сознание придает смысл пространственной форме этих вещей, – не достаточное свидетельство их трансцендентности, не смотря на всю банальную обыденность? Хорошо. Но, что же это за трансцендентность такая, о которой вот уже так сравнительно не мало идет речь? Это то, что мы не знаем о них весьма многое, несмотря на всю их обыденную привычность, наши теории и дельный опыт. Но разве именно это обстоятельство не служит дополнительным источником сомнения в том, что мы видим вещи такими, как они себя являют, сами себя на себе показывают, подобно тому, как простое зеркало могло внушить такое сомнение, просто потому, что могло быть надтреснуто, как-то не слишком дельно вылито или изготовлено по прежней, старомодной технологии. Да и кто не сохранил, хотя бы мельчайшие остатки памяти о том времени, когда только входил в этот мир, и не смотря на все возможное будущее что уже, отчасти, было действительностью в его пребывании, был все еще, едва ли не всецело метафизическим, априорным существом, без опыта вещей. Разве опыт не дарует, в том числе, и приходя сам с собой, знания о том, что восприятие субъективно? Но что еще, кроме этой негативной оценки можно сказать, хотя бы и о фантазии, да и о самой субъективности, что так незаметно фигурирует нарицательным именем негативности. Откуда она в мире, что непрерывно разнороден, и потому, видимо, неизбежная кривизна его поверхностей, очередного характера разнородности, что всегда окрашены (имеют цветовое насыщение), это аргумент для соответствующей функции градиента цветов? Откуда у нас знание о идеальной непрерывности, что не может быть крива? Знание, что, как раз, служит нам, если не вновь стеной, то оградой, содержанием имманентности нашей мысли и сознания? Да и что такое сама фантазия в своем качестве среды источника подобных идеализаций, объективность содержательности которых, всегдашний залог значимости, в том числе, и геометрии? И иначе, разве непрерывная разнородность, как раз, не предполагала бы, что все возможно, в том числе, и идеальность сознания? Но что такое сама эта непрерывная разнородность, как не абстрактное качество, что можно приписать материи? Разве порядок, в котором вещи устроены, не говорит, как раз, о том, что мы знаем их в достаточной мере, для того чтобы они ни были бы чужими и чуждыми, и наша субъективность, все же, обладает чувством реальности? И зачем тогда эта трансцендентность вещей, что ведь может быть: и пугающей, и страшащей и ужасающей? Все так. Трансцендентность вещей за стеной. Но разве не так, что если бы все вещи бывшие настоящие и будущие, вдруг, оказались бы в таком порядке, то разве они ни были бы сведены в имманентности? И в таком случае разве не ужасным было бы то, что более нечего было бы познавать? Разве дереализовывая вещи целыми системами объектов, мы не помещаем некоторые из них, и даже самые простые и незатейливые, в музей, для того чтобы вновь удивляться тому, что они отсылают к трансцендентности, на которую призваны были намекать в свое время? И разве те, что снова и снова революционизируют наш быт, в действительности не трансформируют его? И разве не трансцендентность и самых обыденных вещей, это то, благодаря чему наши желания не кончаются?
Поэт, – и такой как Арсений Тарковский, – отчасти сбегает от этой удивительной и, быть может, даже ужасающей, в том числе, и обыденной фактичности трансцендентных вещей, в не менее удивительную фактичность трансцендентности, в том числе, и близости, близости с другими, что и не другие, а именно близкие. И действительно, разве не эти последние открывают для нас, вновь необычными, ставшие столь знакомыми вещи. И разве не прав Мерло-Понти, когда говорит, что время лучше олицетворить, чем бессильно и бездумно пытаться понять и объяснить, что это такое. "Мы и есть время", – говорит нам иной экзистенциалист. Намекая, видимо, вновь, что, может, быть бытие с другим в мире, имманентнее, чем имманентность и трансцендентнее, чем трансцендентность.
Действительно близость замыкает наше непрестанно излучающееся на вещи желание в круг имманентности, что кажется, теперь, окончательно приобретает черты непроходимой надежности, пусть и преображенной, но хитрость на этом не заканчивается, это мы близости открывает трансцендентность другого. Что, ближайшим образом, может быть не более чем трансцендентная вещь. Но и не менее. Возможно, что одним из важнейших препятствий тому, чтобы преодолеть трансцендентность свободы другого, является не преодолимая трансцендентность вещей. И обратным образом непреодолимая трансцендентность свободы другого может быть непременным условием недостижимой трансцендентности вещей. Ни потому ли рациональность не свести к рациональности целей и средств? Даже, если другой знает систему, истину никогда невозможно будет свети к тождественности отправленного и полученного сообщения, input и output, даже если речь идет о посылке с едой во время пандемии.
Не менее чем сознание, мы не знаем все еще, что такое вещи. То есть, не менее, чем в отношении сознания, о котором мы знаем, что незнаем о нем, и не знаем, что знаем о нем, словно в "Бытии и ничто" Сартра, мы в таком же отношении к обыденным вещам. И именно к тем, что, кажется, не могут быть узнаны еще в каком-либо направлении, поиска какого-либо смысла. Настолько тривиально кажется их значение, что определенно и устойчиво во времени, свидетельствует о совершенном отсутствии, какого-либо горизонта, что мог бы вести все еще к загадочному и пробуждающему смыслу. Последнее может быть, скорее, скучно, как цель поиска, и более того, может быть, просто смешно, как и фраза о том, что наиболее любимым может быть запах дома, в котором живут старики, без всякого указания на сторону, Германтов или Свана, в пародии на трагикомедию и трагикомедии пародии: "Великая красота". Но не сказал ли поэт, что бывают ситуации, когда и: "дым отечества нам сладок и приятен". Но именно это указание и было бы бегством. Мы кажется обманываем, что знаем о сознании не потому, что бы мы были бы: пролетарии или буржуа, феминисты или сексисты, расисты или демократы политической корректности, националисты или космополиты, пэры или их слуги, а просто потому, что не знаем. И последний рубеж, что здесь может встретить нас, как известная апория непроходимость, видимо может быть и таков, никогда не будет достоверно известно, обманываем ли мы себя о сознании потому, что не знаем, или все время творим сознание, как неизвестное еще доселе, для того чтобы, и обманываться, и обманывать, на его счет, короче блуждание во вторичной рефлексии, возможно, никогда не оставят нас в этом направлении. И это обстоятельство не отменить тем, что по сравнению с действительно важными вещами, все это может показаться абстрактной забавой с отвлеченными дистанциями.
И это блуждание, то, что можно сказать и в отношении вещей. Только чем ближе они, тем дальше может быть это знание, так что и геометрия, и вещи, могут казаться одинаково доступно существующими. Ясно, тем не менее, что такая гиперповерхность возможного созерцания трансцендентности вещи, это не то чтобы всегдашнее достояние всех времен и народов. Хотя очевидно, что миф и сказки всех этих и таких народов, едва ли не всегда, когда уже была история, во всяком случае, устная, что-то говорили об этом. И что же, что читать сказки, наивно, не изучая их особенности жанра, как, видимо, и быть занятым таким же образом, такой философией, пристало наиболее лет до 30. Но разве и тем более, об этой трансцендентности, все время не свидетельствует и не свидетельствовало, познание, во всех когда-либо существовавших формах. Что трудно отнести к поистине детскому занятию, исключительно. Ведь именно благодаря познанию науки, мы имеем теперь такие зеркала, как: фото, теле и цифровые технологии. Что сами только поверхность жития, что может быть гиперповерхностно, и конечно, из глубины. Возможно, что такие прозрения, это части очень коротких проходов, промежутков времени, в которые трансцендентность вещей приоткрывается, как бы сама собой. Тогда, когда быстрая смена или напротив, упорная инзистентность мира объектов, что сродни инерции, что нарастает до бесконечности по мере приближения к пределу скорости, вдруг, предоставляют возможность для инсайта и инсайда, по ту сторону стены защищенной видимости, без того чтобы разрушение, чего бы оно ни касалось, тут же входило бы в повестку дня. Дело в том, что эта видимость, что может сказываться и как стена, не исключительно лож. Таким же образом, как и метафора стены, да и сам стена, тем более, если она несущая, это не есть, нечто негодное и бесполезное, и главное не истинное, в любых возможных смыслах этого слова, истина. Видимость, будет ли это туман или ясный день - это едва ли не всегда смесь истины и лжи и таким образом, что это даже смесью нельзя назвать. Просто потому, что ясный день летом не тот же, что и зимой. Всегдашний не тот же, что меняется от лета к зиме, и т.д. Формальная сторона видимости, это таким же образом фрактал истины и лжи, как и у любого афористического письма, "илилилил", поэтому она не истинна и не ложна, вообще говоря. Истинной или ложной ее может сделать утверждение и остановка потока, некое прерывание, что имеет дело с кортежем, например, таким: "иллил" или таким: "ииилилл", и который определяет до единственности индивидного значения. Но очевидно, может быть, таким же образом то, что определенность таких интервалов может быть весьма точна для крепких стен. Предсказуемость обыденных вещей, может быть, то ли удручающей, то ли непременно надежной, смотря потому, а чего же мы хотим и от чего ускользаем теперь, если не бежим. Это лишний раз может подчеркнуть то сложное, но большей частью неотступное, как бы мы его ни оценивали, обстоятельство, что все чтобы ни было, что окружает нас может восприниматься, то ли как долги, то ли как кредит. Конечно, художник знает, что значит играть с видимостью, таким же образом как ремесленник, что глина не то, за что себя выдает. Но и в том, и в другом случае, и тот, и другой тщательно закрывают за собой проход, что открыли.
Тезис, может быть, прост, трансцендентность вещей, это коррелят свободы, которой незачем обманывать, ибо свобода не принудительна, и это незадача. Это и в целом так, простым перебором уместности для каждой возможной такой выделенной смысловой единой части всего упомянутого отношения. То, что трансцендентность обыденных вещей - это незадача, они ведь известны, могло стать очевидным, и свобода таким же образом незадача, просто потому, что задача – это скорее несвобода, в смысле проблемы, что брошена впереди, и что над решить, потому что это "надо", и есть не свобода, в определенном отношении необходимости, что имеется в этой невозможности обойти то, что брошено впереди, – в самом широком смысле этого слова проблема,– незадача, это, и в смысле самой корреляции, просто потому, что свободу не принудить к трансцендентности вещей. Но, коль скоро, наша свобода, это скорее, теперь, произвол, чем она сама, то и трансцендентность вещей, это скорее коррелят возможного произвола, что лишь на мгновение прозревает суть дела и созерцания, чтобы тут же забыть о нем в размеренности: труда, пользы и/ли выгоды, страсти или инстинкта, привязанности или утраты.
Трансцендентность вещей, таким же образом удивительна и загадочна, как и имманентность сознания. Всякий раз, когда очередные гекатомбы объектов будут дереализовывается, то ли восходя к совершенным в своем прошлом величии образцам, то ли нисходя в моральном устаревании, будет актуализироваться трансцендентность этих обыденных вещей, просто, как: прошлых, прошедших, бывших. И каждая новая симметрия объектов вновь будет становиться стеной видимости близости вещей, их имманентности, в деятельности всепоглощающего сознания, в их полезности, красоте и удобстве, непременных составляющих, коммерческой прелести.
И всякий раз покидая очередной такой мир объектов, мы в актах высвобождения сможем встретить эту часто неприметную черту трансцендентности любых вещей, как и удивительную особенность имманентности самоочевидной само данности сознания.
И что, можно спросить, и что, и что, и что?.. Енот не заговорит, Карсон не прилетит, Иван не проедет не печи, а щуку можно будет только поймать, купаясь летом в воде, что все еще холодна, лягушка не станет царевной. Более того, то что ассоциировалось с коммунизмом, как горячий ТЯС окажется источником энергии с КПД в 20 процентов и прибылью в пять. Что с того, что трансцендентность вещей легко может быть рядом с утилизаций новых объектов, что никогда не будут проданы? Все это, и еще многое другое можно взять в рассмотрение и, более того, надо взять в дело, конечно же со знанием его сути.
Труд сложный процесс, прежде всего для анализа и машинного воспроизведения, возможно самый сложный, из процессов, когда- либо существовавших, и тех, что еще только будут существовать, просто потому, что он может быть творческим. И действительная трансцендентность вещи, как и ее возможная имманентность, узнается нами в труде. Только сшив костюм можно видимо перестать им быть, и ради чего? Не ради ли того, чтобы в лучшем случае самого портного, а в обычном, в виде его хозяина, его называли бы костюмом, как мебельщика -мебелью, сапожника -сапогами, а блондинку за углом?
И, видимо, прежде всего, для того чтобы здравый смысл дал бы покоя от его назойливой толкотни и болтовни, о том, что реально, а что не реально, что достойно быть целью, а что нет, какие мотивы имеют значение, а какие нет, и хватит ли сил на воображаемые отношения. Отдохнуть от всей этой горы стереотипов и славословий труду, что он может вывалить на нас с глубокомысленным и напыщенным видом деланной мудрости. Да, можно знать, что норма, если о ней вообще можно говорить применительно к таким событиям, это скорее, Салли (Sully), чем Уитекер(Flight). Разве, это, должно было бы мыслить и исполнять, как революцию своего дела, пусть бы и в силу показанных обстоятельств, конкретное дело и не могло бы обойтись без этого?
Целью было намекнуть на неисчерпаемость возможного удивления перед вполне конкретными вещами. И намекнуть теперь.
Возможно, эта неисчерпаемость не всегда то, что существует так, как оно было само по себе. Возможно, что эта глубина, как и поверхность, просто всякий раз твориться такими текстами, в особенных качествах времени. Просто потому, что может быть еще и неким поглотителем желания, что все равно не найдет себе применения ни в каком таком, и его производстве. Возможно. Возможно время этой мысли, в виде эпохального открытия, что когда-то могло претендовать на роль мирового утешителя и религии, прошло, просто потому, что она и вправду сродни Ом буддиста, что находит весь мир трансцендентным в его Карме и ее превращениях, в стремлении и обретении Нирваны. И встречным образом, коль скоро, мир оказался так мал, что имманентен в карме, уместившись в одно слово, трансцендентной, может быть только Нирвана. Возможно.
Но раз, это хотя бы раз, оказалось возможно, в том смысле, что оказалось можно и тем, что действительно исполнилось, то удивление может быть неограниченно прирастать только от самой такой возможности, доказательством которой была действительность такой мысли. То, что границы такой свободы можно быстро найти, задав, в том числе, и Далай Ламе вопрос о том, как он справляется с гневом, вопрос, что сам в момент задания мог быть отчасти "постановочным", только подчеркивая границы нашей, часто, только воображаемой свободы, дела не меняет, можно неограниченно восторгаться и удивляться свободе сознания, пусть и в закрытом монастыре. Если кто-либо, когда-либо и спросит о том, зачем человечеству были и есть, такие анклавы и локальности, то ответ, видимо, за этим, за открытой стеной. Что тут же дезавуирует глупость вопроса, что в слове "зачем" не видит многозначности, кроме одного значения быть отсылкой в сети средств и целей, что непрерывны. Но могут быть цели, для которых нет средств и средства, для которых, все еще нет и возможно никогда не будет целей. И что, разверзает возможную многозначность вопроса, "зачем". Ответ, на который: "за открытой стеной", только потому может быть едва выделен, что намекает на открытость иных возможных.
Мы все еще не знаем, и возможно, никогда не узнаем, что такое природа, и даже, если этот вопрос будет окончательно признан неосмысленным, трансцендентность вещей не покинет любых новых геометров. Просто и не просто потому, что любая из очередных новых геометрий, не будет ничем большим кроме возможной гипотезы о действительной структуре различных способов перехода в различных пространственных идеализированных многообразиях.
Значит ли это, что стремление к ответам, что имели бы всеобщее значение, теперь, должно уступить навсегда? Отнюдь. Только вот речь, как раз, не шла исключительно о локальности. Но о возможности всеобщего состояния свободы.
Быть может не стоит с порога отвергать то, что вопросы о: истине, свободе, реальности и сущности, могут иметь хоть какое-то отношение ко всем и высвобождающим нас, видимо, и это надо признать, бизнес планам. Видимо, не стоит родниться со своим делом в особенности, теперь, и если его начали отжимать, то его тем более, следует продать. Коль скоро, именно этим актом и доказывается собственность на него, как и статус известного буржуа, что не против, всего на продажу. Проблема, впрочем, как известно в том, что вернуть этот статус после продажи прежнего, можно только купив новое дело, с тем чтобы продать его, и карма неизбежна. Таким образом, пути вверх и вниз, что одни и те же, пересекаются у тех, кто продает, будучи в моменте собственниками и таким образом частью буржуа, чтобы потом все время только и делать, что покупать, и тех, кто покупает с тем, чтобы после только и делать, что продавать.
Короче, это правда, что может быть не гоже, сначала хоронить мир в ничтожестве с тем, чтобы после пытаться доказать его объективную значимость. И конечно знание о том, что вещи трансцендентны сознанию, не смотря на все возможные мосты в обоих направлениях, не слишком конкретно и не слишком богато, как и знание о том, что А = А. Но речь и не об этом, но только о том, что это начало удивления, возможная инцепция (inception) философской мысли, таким же образом, как и знание простейшей математики формальной логики, это возможно исходное знание, в геометрии и в физике. Иначе говоря, философ материалист может не отказываться от тезиса о идеальности сознания, во всяком случае, от его субъективности, что не протяженна и в смысловых моментах мыслимого содержания, идеальна.
Хорошо. Коль скоро, и таким образом, некий символический аналог тезиса можно усмотреть в том, что автор- это костюм, антитезис состоял бы в том, что он не вещь, о чем и призван свидетельствовать и этот текст, то что же могло бы быть синтезом?
Видимо, если не ношение готового костюма, что уже есть и, таким образом, мог бы быть пере присвоен, то хотя бы надежда, на то простое и не простое обстоятельство, что подарки такого рода можно будет когда-либо просто распечатать на принтере, даже если, а вернее именно потому, что в бабочку общего набора аксессуаров к нему, был бы вшит терафлопный и /или какой-либо еще н-флопный, процессор, что позволял бы не только переводить с любого языка, но и отвечать на нем.
Последнее, не кажется слишком подходящим окончанием для наметившихся мифологических и религиозных сюжетов, что в достаточной мере верно, и символизируют житейские, и служат им возвышающими и несущими, что же что и часто облачными и заоблачными основаниями, обстоятельства. Но и именно поэтому, программы, что рисуют фракталы самого разного рода можно использовать для того чтобы, и костюмы, и люди что их могли бы носить, не были бы одинаковыми, сколько бы не ровняли их современные переводчики с разных языков. Не теряя при этом статуса свободного доступа к их изготовлению. Только смена технологического уклада, что вообще говоря, как видно, не произойдет без смены уклада известных отношений, сделает нас в достаточной мере свободными от прежних способов вхождения в единство с вещами и неотличимости от них. Значит ли это, что быть с какого-то момента умным утюгом будет престижнее, чем умным костюмом или штанами? Вряд ли, но и именно поэтому может стать видна сомнительность все временной и повсеместной значимости престижа.
И что, разочаровав нас в престиже, который мы так стремились поддержать для него, он так и не даст нам ничего? Разве не будет лучше почитать Ливингстона, что так легко, и видимо известной "чайкой", ничтожит труд и работу? "What is your purpose of the visit to USA - Pure and boundless joy ". И действительно, разве дата поздравления, не может кроме прочего свидетельствовать о том, что мы, и любимся с трудом, и любим свою работу? И разве свободное состояние – это, скорее, молодость мира, а не забота пожилого возраста?
Состояние, что, кажется, не столь легко различает труд и любовное воление.
И все же, любимое дело не напрягает, это может быть гораздо легче, чем своя ноша, что не тянет. И все же, труд не исчезнет. Во фразе о любви с трудом, напряжения не больше, чем в констатации возможного наличия «сексуальных объектов», но и не меньше. Скрывать же фактичность таких феноменов все равно, что отвергать само открытие сексуальности всякого желания. Только достоверно революционизируя свое занятие, можно увидеть, что именно революция, это то дело, в котором мы любим труд.
И вот нам предлагают смешивать соль и сахар, для того чтобы после, видимо, есть эту смесь, – мы ведь любим их, – как шедевр поварского искусства. Но смеси, вообще говоря, разные и большей частью сложные, и тот, кто хотя бы отписывает их верно, близок к реальности. Но именно потому же возможному основанию, неприметный профессор Манфред Франк, что актуализировал пару мыслей из прошлого величия немецкой философии, так и не нашел ничего другого в АЭ, кроме простого утверждения статус-кво, коль скоро, реальность не описывается нигде более так верно, то кроме нее и не нужно ничего, просто писать такие хорошие книги, издавая их миллионными тиражами. В этом же усмотрел имманентность АЭ, - по сравнению с которой книга Ливингстона "Не больше труда", " Нет труду", " Нет больше труду", "Не надо больше труда", короче "No more work", не более, чем релиз по выходе из полета над гнездом кукушки, тем более знаменательный, что критическая тема, выговаривается в нем критическим же образом , то есть, очень близко к самой по себе сказавшейся истине, - видимо, и Слотердайк. Свободный труд может быть ничего не стоит и в этом его незадача, и для любителей симметрий можно добавить, что он может быть и в равных объемах со свободным временем. Этого не увидел автор, что просто отрицает, что идея о всеобщей занятости стоящая.
Откуда это знание о свободном труде может быть? Дело, видимо, в том, что все формации могут быть современны друг другу, со времен писанной истории. У нас может быть знание о теории, и знание о возможном свободном труде. И древние Вавилоняне, обладали такой математикой и такими знаниями неба, которым могли позавидовать древние Греки, что в известном обратном смысле легко показывает, что миф мог быть в функции научной теории, тем что объясняет не в меньшем мере, чем сама такая теория, и долго. Но таким же образом может не знать о свободном труде, хотя бы в виде, теории, практикуя его предтечи и в математике.
И вот, что нам остается на тех уровнях интенсивности, что мы имеем, в то время, как от нас видимо требуется облачных, более того, более облачных, чем сама заоблачность, и более гротескных, чем сама пещера, чем сам вертеп, историй?
Трудность, с которой здесь легко встретиться, это парадокс практически непроходимого непонимания. Труд фрилансера, что, кажется, не стоит ничего и при том, может достигать 12 и более часов в день, отнюдь не всегда свободен.
"СТЛА".
Караваев В.Г.