Ночь приходит из пограничья фиолетовым колпаком.
Жила бабушка, божья птичка и любила вязать крючком.
Две салфеточки на комоде, три щеколдины от ворья.
По её архаичной моде можно сделать музей старья.
Под накидкой — гора подушек, чтоб красиво, не чтоб лежать.
Бабка стала вязать игрушки: зайцев, гномиков, медвежат.
Петли вслух и в уме считала, нить тянулась от сих до сих.
На стене улыбались Сталин и её молодой жених.
Тоже бравый и пышнооусый, сзади очень удачный фон.
А она довязала бусы и рыдает под граммофон. Бабка-мышка, христова мышка, разбежавшиеся клубки.
Только замуж уже не вышла, потому что жених погиб. "Ших-ших-ших", — бормотали тапки.
"Кар-ма", — каркало вороньё.
И ничейной осталась бабка, и не-бабка внутри неё.
Были разные предложения. Раньше. Скалилась, как пила.
Говорила: "Вернётся Женька, а я, стерва, не дождалась".
День как жёваная тянучка, как в ушах надоевший бит.
Тогда бабка связала внучку, чтобы кого-то опять любить, чтоб ругаться и чтоб играться.
Зря пылятся сова и ёж? Глазки-бусины, мягкий панцирь — не сломается, ни пробьешь.
Тебе кажется это грустным? Это грустно, но ты не плачь.
"Дзынь-дзынь-дзынь", — дребезжала люстра,
на серванте трубил трубач.
На ковре веселились белки, а с портрета смотрел Женёк.
Это байка, точней, фланелька для озябших сердец и ног.
Это просто такая сказка, в ней всё кончится хорошо. Накопилось у бабки ласки на большой-пребольшой мешок.
Ночь выходит из перелеска в мягких войлочных башмаках. Бабка спит, как младенчик, в кресле,
и безвольно висит рука.
Духи сны доставляют почтой, самой тихой из тихих сап.
Вот в такие кошачьи ночи и случаются чудеса.
В коридорной кишке — покупки, кактус корчится буквой ять.
Оживает под боком кукла — мастерицу свою обнять.
Время красит пространство в чёрный, время видит через стекло.
Гладят блёклый халат ручонки.
Бабке радостно. И тепло.