Конец ноября 1925 года... В это время года в городе рано темнело, и вечером большинство улиц пустовали. Слабый снежок пятнами прикрывал чёрную землю. Редкие прохожие двигались быстро и пугливо. С некоторых пор сумерки стали раем для уголовников и всевозможной шпаны, которых развелось немерено в некогда добропорядочном городе.
Лишь в самом центре, за стенами Кремля и на примыкающем к нему проспекте Ленина, кипела жизнь. Кипела, конечно, по провинциальному: ряд газовых фонарей, неровный свет окон, некие фигуры, шустрившие у дверей учреждений, кучка молодежи у клуба... Из ресторана при гостинице «Париж», самой «шикарной» в городе, доносился беззаботный мотивчик. Там сияли огни висячих люстр с газовыми лампами (электричества в городе не было), мелькали тени танцующих пар. Шёл ежевечерний кутёж «совбуров» (советских буржуев). Близ входа, в ожидании седоков, стояли две-три пролётки с дремавшими извозчиками.
В редакции губернской газеты «За рабочее дело» тоже царило оживление, хотя иного рода. Под руководством главной редакторши – Фриды Наумовны Фефер несколько юношей стаскивали стулья в самую просторную комнату, с широким окном без занавески (здесь обычно проходили редакционные совещания). Часть мест была уже занята. Из-за холода большинство гостей оставались в пальто и шинелях. В конце коридора то и дело хлопала дверь, заходили новые посетители. Как всегда по пятницам, в редакции собиралась «школа рабкоров», но сегодня здесь, похоже, готовилось нечто особенное.
Прежний редактор, «старый» большевик Николай Степанович Серебряков, пригрел при газете литкружок во главе с пожилым поэтом-символистом, некогда популярным в городе. Кружковцы, по преимуществу дамы и девицы всех возрастов, декламировали стихи из заветных альбомов и тетрадок, а поэт по своему вкусу отбирал лучшее для литстранички. Так продолжалось до зимы 1923 года, когда в ходе внутрипартийной дискуссии Серебряков дерзнул одобрить, хотя и с оговорками, статью Л.Д. Троцкого «Новый курс». Для коммунистов губернии это явилось громом среди ясного неба. Все привыкли, что 1-й секретарь губкома Ефим Григорьевич Карташов во всём подражал своему кумиру Зиновьеву, «хозяину» Ленинграда да и всего Северо-Запада. А тот терпеть не мог Троцкого и безжалостно подавлял любые «вылазки» его сторонников. Вот и Карташов в одночасье отправил своего давнего товарища, основателя и редактора газеты, что когда-то правил первые неловкие статьи молодого эсдека[1] Фимки, рядовым учителем в глухой уезд. ( [1] Эсдек – сокращённо «социал-демократ» (с/д).
Правда, ходили слухи, будто Серебрякова уволили бы без всякого троцкизма, поскольку его место приглянулось Фриде Наумовне, а та в свою очередь приглянулась Карташову. Так или иначе, редакторский пост действительно достался ей. Сотрудники глухо роптали, но возражать не смели, опасаясь, что сочувствие троцкисту выйдет им боком.
Смена начальства стала концом литкружка. На первом же собрании трудового коллектива новая редакторша изложила свою программу: газета призвана быть рупором губкома, а в журналистику следует привлекать молодые кадры, ибо молодежь – барометр партии. После её «тронной речи» в газете появились несколько новых рубрик, а изгнанный символист с верными дамами перебрался в соседний клуб школьных работников. Литстраничка, однако, не сгинула, только вместо стихов о любви, природе и прочей, по выражению Фриды, «есенинщины», печатались более или менее бойкие подражания Маяковскому и Демьяну Бедному. А вместо закрытого литкружка при газете появилась «школа рабочих корреспондентов», сокращённо рабкоров. Фрида взялась за труд умело и энергично: опубликовала объявление о наборе, приглашая в школу грамотных коммунистов, комсомольцев и активистов. Часть приходящих она отсеивала, отправляя учиться – одних грамоте, других политграмоте. Принятые рабкоры осваивали газетные жанры, слушали лекции по политэкономии, истории РКП(б), всемирному революционному движению и «пролетарской» литературе, куда Фрида по своему усмотрению зачисляла отдельные произведения русских, советских и зарубежных писателей. Еженедельно, по средам и пятницам, в редакции собирались партийные и комсомольские активисты, рабочие местных фабрик и артелей, демобилизованные фронтовики, школьники старших классов... Из бывших литкружковцев в рабкоры попали две молодые библиотекарши – Мара и Сима. Фрида внутренне покривилась, но приняла обеих: девушки владели гладким стилем гимназических сочинений и могли исправлять заметки менее грамотных товарищей; к тому же редакторше хотелось блеснуть успехом в «перековке старой интеллигенции». Возле Симы сразу образовалась команда поклонников. На всех мужчин она устремляла одинаковый восхищённо-манящий взор, от чего те таяли и приходили в экстаз. Каждый воображал, что любовный позыв обращён именно к нему. Мара, напротив, держалась чопорно, считая новых товарищей ниже себя. Записался на занятия и молодой работник губкома Леонид Гуревич, сочинявший для газеты заметки о партийной жизни.
Несмотря на большую нагрузку, почти никто из рабкоров не бросил учёбу. Более того – как-то быстро и незаметно они прониклись гордостью за принадлежность к школе и очень дорожили своим статусом. Каждого новичка они с наслаждением разбирали по косточкам, одних сразу принимая в свою компанию, других подолгу как бы не замечая. Доставалось и лекторам, которых периодически приглашала Фрида. Они выступали словно под рентгеновскими лучами, осыпаемые стрелами каверзных вопросов и ехидных смешков. Все пришлые лекторы затем обсуждались и строго оценивались по категории «свой – чужой», о чём те, к счастью, не догадывались. «Своих» приглашали в редакцию и впредь, «чужим» закрывался путь навсегда.
Главными помощниками Фриды стали двое юношей: ученик образцовой школы имени Яна Залита и молодой латышский крестьянин из деревни Травицы. 17-летний паренёк из выпускного класса, сын мелкого ремесленника, способный, очень честолюбивый, мечтал о карьере пролетарского писателя. Уважал он только Фриду и Гуревича, с учителями и сотрудниками редакции держался невозмутимо-вежливо, родителей отстранённо стыдился, как безнадёжно отсталых... Среди рабкоров он быстро стал признанным вожаком, сколотил вокруг себя группу столь же честолюбивых товарищей и, не довольствуясь занятиями, почти ежедневно собирал их для обсуждения книг и политических новостей. При этом паренёк успевал исписывать литературными опусами любой клочок бумаги. Его заметки с подписью «Спартаковец», часто печатались в газете.
Латыш был скромен, услужлив, что не мешало ему иметь в жизни практически те же цели. За отсутствием транспорта он в любую погоду ходил на занятия пешком десять верст, для чего по средам и пятницам бросал работу сразу после обеда. В редакцию он являлся первым, жадно слушал, записывал, расспрашивал, старательно выполнял домашние задания... Фрида ставила в пример его усердие, но публикациями особо не баловала. Да, к слову сказать, немногие его заметки, что появлялись в газете, исправляли Мара с Симой или литсотрудник Кирилл. Однако, парень упорно верил в свою рабкоровскую звезду. Уходил последним, ночевал у товарища, отправляясь домой рано утром. Семья, что почти на сутки лишалась работника, роптала, но о пропуске хотя бы одного занятия не могло быть и речи...
Всего за полтора года пёстрая по происхождению, образованию и воспитанию кучка «новобранцев» преобразовалась в крепко спаянное сообщество, подобие того, что в конце XX века стали называть тоталитарной сектой. Сообщество, где вокруг наставника группировались ученики, соединённые круговой порукой, чувством избранности и верности учителю. Фрида возлагала на свою школу большие надежды: её ученики будут агитаторами, лекторами, журналистами, а самые способные займут видное место в партии... И, как знать, – может, «школа Фефер» прославится не меньше, чем экономическая «школа Бухарина». Тогда она, Фрида, станет если не командармом, то, по крайней мере, комкором могучего войска, призванного преобразить мир коммунистической идеей...
***
Сегодня слушатели ожидали доклад Павла Николаевича Баскакова, заместителя Карташова. Тот ещё ни разу не посещал занятий школы, хотя Фрида приглашала его ещё в начале осени. По своему обыкновению он не ответил ни «да» и «нет», долго тянул и важничал пока, наконец, сам Карташов не направил его в школу рабкоров в пятницу – «партийный день», когда работники губкома в приказном порядке рассылались по фабрикам и учреждениям.
На этот раз слушателей собралось больше обычного. Остались почти все сотрудники редакции. Гуревич привёл из губкома целую компанию: нового работника Алеся Малковича, неделю назад прибывшего из Белоруссии «по линии воспитания национальных кадров», его сестру Лиду и Клару Фефер, младшую сестру Фриды Наумовны. На вопрос о Баскакове Леонид сделал важное лицо и сообщил, что Павел Николаевич всё ещё заседает, но непременно обещал быть. Мильду он в знак приветствия дёрнул на косу – единственная ласка жене, позволяемая им на людях. Тем временем, латыш вручил Фриде написанную по её заданию антирелигиозную заметку о котовицких баптистах. Редакторша занялась чтением, исправляя карандашом ошибки и корявые обороты речи. Автор на соседнем стуле тревожно кусал губы в ожидании «приговора»...
Баскаков был местным уроженцем, но в последние годы наезжал сюда урывками, а постоянно жил в Петрограде – Ленинграде, где занимал какие-то должности, а также преподавал в Коммунистическом университете имени Г.Е. Зиновьева. Его брошюры по экономическим вопросам издавались в обеих столицах. И хотя они во многом повторяли друг друга, это не мешало автору каждый раз обогащаться гонораром, а среди земляков иметь репутацию главного экономического светила. Полгода назад он получил назначение на родину – как сам заверял, временное, с целью «подтянуть губернию». Карташов сразу сделал его своим заместителем, отодвинув в председатели губисполкома скромного, трудолюбивого Плотникова. Он-то, безотказная, рабочая «лошадка», и тянул на себе рутинный труд, а Павел Николаевич сидел в президиумах, выступал с речами на пленумах и конференциях, читал лекции губернскому активу и один-два раза в месяц срывался в командировку в Ленинград. Всякий раз всплывали слухи, что он останется в «колыбели революции», но стихали без видимых причин и последствий. Видать, у Зиновьева хватало своих экономических светил.
Внешне Фрида держалась с Баскаковым любезно, но «своим» не считала и не понимала причин его вхожести в высшие круги партии: она, большевичка с дореволюционным стажем, всего лишь возглавляла провинциальную газету, а этот ловкач, который, между прочим, и до революции жил барином, сумел подъехать и к Карташову, и к Зиновьеву, задружился с влиятельными людьми в Ленинграде и Москве, чем обеспечил себе лёгкую, сытую жизнь с малопонятными обязанностями. Что ж, видимо, до поры до времени этот человек был нужен кому-то из его высоких покровителей. Во внутрипартийной расстановке сил Фрида считала Баскакова фигурой временной и случайной, однако, для себя полезной: хорошо бы использовать его связи для собственного продвижения, а уж потом отбросить с пути, как негодный мусор... Павел Николаевич, однако, не спешил быть выкинутым, и всегда получалось так, что он оставался нужным и Карташову, и прочим своим покровителям, и даже Фриде.
Баскаков подзадержался, но вошёл в редакцию неспешно и самоуверенно, как человек, твёрдо убеждённый в праве опаздывать. Его сопровождали две губкомовские дамы и коренастый парень в кожанке, с кобурой на боку. Лектор снял пальто, причесался перед зеркалом, заглядывая туда с любопытством, словно в замочную скважину, поправил очки. По внешности Баскакову было бы впору обменяться фамилией со Свинкиным: розовый, толстенький, круглое лицо, короткий вздернутый нос... Лысеющая макушка, над лбом чудом уцелела бесцветная прядка волос. Но глаза видели людей избирательно и губы поджимались спесиво, так что если заместитель Карташова и смахивал на поросёнка, то поросёнка, необычайно гордого своим званием. Оглядевшись, он недовольно поморщился:
– Однако, немного вас…
По мнению Фриды, упрёк был несправедлив. Гость заранее знал, сколько учеников в школе, к тому же последние дни редакторша нагнетала обстановку, внушая воспитанникам важность их присутствия на лекции. Но Баскаков любил блистать перед большими аудиториями и чувствовал себя задетым. Его спутник, не снимая кожанки, безучастно занял место у двери.
Обменявшись с партийными товарищами парой деловых фраз, Павел Николаевич стал вынимать из портфеля и раскладывать на столе книжки и листки с записями; на почётное место водрузил сочинение Зиновьева «Ленинизм» с торчавшими закладками. Слушатели поспешили занять места. Леонид поминутно вынимал часы с цепочкой: только незрячий не заметил бы выгравированную на крышке надпись «Товарищу Гуревичу за храбрость» (дома в запертом столе у него хранилась другая награда – пистолет «вальтер»). Малковичи, впервые попавшие в редакцию, озирались на развешенные по стенам агитплакаты с хлёсткими призывами: «Будь на страже!», «Владей оружием!», «Береги книгу!», «Знание – всем!», «Уничтожайте вошь!». Алесь Богданович, темноволосый молодой мужчина, выглядел скромником, довольным своей неинтересностью; лицо умное, суховатое, немного замкнутое. 16-летняя Лида, худенькая, очень серьёзная, с двумя детскими косичками, застенчиво жалась к брату. Латыш в накинутом на плечи овчинном тулупчике, необычно оживлённый (его заметку о бывших единоверцах взяли в ближайший номер), принёс забытые в суете атрибуты заседаний – графин с водой и стакан.
– Товарищи, – объявила Фрида, выразительными жестами добившись тишины, – Павел Николаевич Баскаков – один из лучших экономистов современности, знаменитый профессор Зиновьевского университета. Он участвовал в разработке ленинского плана ГОЭЛРО, зиновьевского плана по восстановлению промышленности в нашей губернии...
Баскаков порозовел от столь фантастических комплиментов, но не стал ничего опровергать или добавлять. Слова Фриды он воспринял как должное. По его лицу словно волна прошла: выражение сделалось проще, доброжелательней. Не мешкая, он пустился с места в карьер:
– Что ж, товарищи, ответьте мне, пожалуйста, на вопрос. В какой стране мы живём?
В холодной комнате вился парок от дыханий. Мара и Сима переглянулись. Редакционный художник Яша, что набрасывал на уголке старой газеты портрет Лиды Малкович, оторвался от своего занятия. Спартаковец, тощий чернявый юноша в старенькой серой блузе, вопросительно застыл, нацелив в самодельный блокнот отточенный карандаш. Баскаков улыбнулся, довольный, что заинтриговал слушателей.
– В России, – сказал литсотрудник Кирилл.
– Нет, в Советском Союзе! – авторитетно поправил Спартаковец.
Баскаков решительно помотал головой, давая понять, что оба ответа неправильны.
– Мы живём, – объяснил он снисходительно – в дремучей, неразвитой стране, с отсталой экономикой и азиатскими нравами, не изжитыми до сих пор, стране, что веками порождала лишь деспотизм и оголтелое черносотенство, а на международной арене служила жандармом Европы и, подобно опухоли, уродливо расширяла свою территорию за счёт колонизации угнетённых народов...
Он произнёс свою тираду с насмешливым удовольствием, словно не сам жил здесь, а глядел со стороны, имея в очках колдовское стекло из сказки Андерсена. У части слушателей мелькнуло в глазах нечто одинаковое. Спартаковец и его приятели понимающе заулыбались, угадывая в знакомых словах некий пароль, таинственный код, определявший степень взаимного доверия: «Свой!». Малкович слушал с непроницаемым видом, однако Лида что-то шепнула брату и нетерпеливо вздёрнула руку:
– Позвольте, но разве у нас не было ничего хорошего? Ведь русские рабочие свершили первую в мире пролетарскую революцию...
Дальнейшие слова прервал дружный смешок. Спартаковец обернулся в сторону Лиды, оглядывая её с иронией, как особу, сморозившую большую глупость:
– Она Бухарина начиталась!
– Не Бухарина, а Чарскую, – ехидно поправил другой паренёк. Ему хотелось понравиться «знаменитому профессору». Малкович нахмурился.
– Я ей говорила! – вскричала Клара – Нашла что защищать – тюрьму народов!
– Тише, товарищи, – вступился Леонид. – Лида пришла к нам из губкома комсомола...
– И её вопрос задан по существу! – (Баскаков умильно скользнул взглядом по ладной девичьей фигурке) – Причём тут Бухарин и Чарская? Да, Россия и впрямь – первая в мире страна победившего пролетариата. Но надо уточнить, что вперёд нас вели не гнилые идейки фальшивого мессианства, а учение Маркса и партия большевиков. Движущей же силой революции выступили порабощённые народы, а вовсе не великороссы – народ-раб и народ-угнетатель, опора кровавой имперской политики, – он искательно глянул на Фриду. – Как убедительно доказал академик Покровский, никакого повода для так называемой национальной гордости у русских нет и быть не может. К сожалению, под разлагающим влиянием НЭПа, группа московских товарищей стала утверждать, будто Россия, победив в революции, доказала свою способность построить социализм без участия зарубежного пролетариата. Появилось даже выражение «народ-победитель», переиначенное со старого штампа «народ-богоносец». Скажите: этому ли учил товарищ Ленин? Этому ли учит его верный друг и преемник товарищ Зиновьев?..
Баскакова слушали как оракула. Пришлые губкомовские дамы аж шеи вытянули, наслаждаясь, видимо, знакомым, но не прискучившем словесным потоком. Спартаковец и латыш старательно записывали слова лектора, Сима сверлила его восхищённо-зовущим взглядом. От тесноты и дыханий в комнате потеплело. Вещая о мировой революции, Баскаков поглядывал на симпатичных слушательниц, особенно на Симу и Лиду Малкович, скорее как кот на сметану, чем как наставник на учеников. Его внимание к юной поросли было неприятно Фриде, напомнило о 35-летнем возрасте, об уходящем времени и о мужском эгоизме. Ох уж эти маловоспитанные девчонки, способные победить в соперничестве одной лишь своей молодостью...
– В книге Зиновьева «Ленинизм» ясно доказана невозможность победы социализма в отдельно взятой стране. Конечно, эта страна может успешно начать социалистическую революцию, даже одержать крупные победы, – Баскаков пролистнул книгу и внятно зачитал цитату, для пущей убедительности проводя пальцами по строкам – «Но победить окончательно социалистический строй в одной стране не может». Тем более у нас, в лапотной России, отставшей от передовых держав на 200–300 лет, – пояснил он от себя. – Для триумфа коммунизма во всемирно-историческом масштабе революция должна победить, по крайней мере, в нескольких решающих странах. И это непременно произойдёт, несмотря на злобные происки наших врагов...
При слове «враги» отеческого тона как не бывало. Гость заговорил резко, безжалостно, даже выражение лица неприятно осунулось. В тот вечер от Баскакова досталось всем: и царскому режиму, и зарубежным империалистическим хищникам, и кулакам, и бюрократам, и Троцкому, и баптистам из Котовиц, и случайно помянутому немецкому писателю Лессингу…
Фрида, которая ожидала лекцию Баскакова не без тревоги (вдруг профессор затмит её авторитет среди рабкоров?!), испытывала теперь смесь облегчения и разочарованности. По существу она соглашалась с Баскаковым, но... Не такой уж он и блистательный лектор. Небось, она тоже сумела бы пересказать книгу «Ленинизм», которую основательно проштудировала. И если Баскаков, учившийся за границей, выступал с такими лекциями в Ленинградском коммунистическом университете, то она, закончившая частную женскую школу и акушерские курсы, могла бы преподавать ничуть не хуже. Когда же Зиновьев задвинет этого проныру...
– ...Таким образом, совсем скоро губернская конференция РКП(б) определит состав нашей делегации на XIV съезд партии, – подвёл итоги Баскаков. – А пролетарской молодёжи предстоит воплотить в жизнь решения съезда. Вы, именно вы, продолжите дело великого Ленина и его верного соратника Григория Евсеевича Зиновьева!
Лектор со взволнованным видом промокнул лоб платком. В комнате воцарилась тишина. Казалось, именно всеобщее молчание послужило толчком к прорыву долго подавляемых эмоций. И тогда с места вскочил Гуревич:
– Вперёд, заре навстре-ечу,
Товарищи, в борьбе!..
Он обладал не сильным, но приятным голосом. Песню подхватил Спартаковец, пружинисто выпрямившись. И дальше один за другим рабкоры вставали в полный рост, присоединяясь к товарищам, превращая напев одиночки в слаженный хор:
– Штыками и картечью
Проложим путь себе.
Смелей, вперёд, и твёрже шаг.
И выше юношеский стяг!
Мы – молодая гвардия
Рабочих и крестьян...
Это было красивое зрелище: темнота за окном, лишь на карнизе рыхлый валик снега, редакционная комната с агитплакатами на стенах, юноши и девушки, плохо одетые, несытые, стоявшие тесно, плечом к плечу, их просветлённые лица, вдохновенные голоса... Казалось, что песня звучала, как голос единой души, как символ веры этих ребят.
В судьбах людей и даже в истории целых стран, народов бывают моменты, очень вдохновенные, трогательные и многообещающие, которые, однако, предшествуют роковым надломам, началу смут и трагедий. Не случайно 300-летие Дома Романовых радостно и духоподъёмно праздновалось в последний спокойный для России 1913 год, а в Венгрии кровавому мятежу 1956 года предшествовала стотысячная манифестация с пением Интернационала над могилой Ласло Райка[2]... ( [2] Ласло Райк (1909–1949) – венгерский коммунист, в 1946 – 1949 гг. занимал министерские посты в правительстве Венгрии; казнён по обвинению в государственной измене. Посмертно реабилитирован. Торжественное перезахоронение его останков 6 октября 1956 года стало самой крупной массовой манифестацией накануне венгерского мятежа. )
– Мы – молодая гвардия
Рабочих и крестьян…
Казалось, они стояли на пороге удивительных событий: именно они, их поколение, принесёт миру свободу и счастье после многих веков рабства и отчаяния. Никто из ребят, участников того вечера, и помыслить не мог, что всего через месяц-полтора в дребезги разлетится их рабкоровское братство, а у кого-то окажется изломанной вся жизнь...
Окончание следует
Tags: ПрозаProject: MolokoAuthor: Никольская Татьяна