В первых двух частях мы поговорили о том, какие бывают виды тревожных расстройств и как они выглядят в религиозной жизни людей.
А как эта тревожность у людей появляется?
Чаще всего — из глубокого детства, потому что одна из основополагающих потребностей ребенка — защищенность. Родился малыш — ему нужна безопасность. Защиту ему создают мама, папа, окружающие. Внешне все хорошо: ребенок накормлен, напоен, его никто не дергает, не тревожит, он сухой, у него хорошая пеленочка, лежит в кроватке и спит или агукает, играет. Все у него хорошо, внешне все выглядит благопристойно, но его мама очень тревожная. Она обо всем беспокоится, нервничает, дергается постоянно, и папа такой же. У них постоянно нервозная атмосфера в семье, между ними какие-то конфликты. Они все нервничают, о чем-то переживают без конца, и ребенок это считывает — он усваивает мамино настроение. Сначала оно его пугает — он плачет. Без видимых причин он начинает плакать, потому что ощущает вокруг себя тревогу, и сам начинает тревожиться — плакать. А как ему еще реагировать? И постепенно подрастая в этой обстановке, он впитывает в себя тревожность и уже воспринимает ее как норму. И всё — он вырастает тревожным человеком.
Кстати, люди с повышенной тревожностью стараются избегать своей тревоги, то есть прячут ее куда-то поглубже, чтобы не осознавать. От этого она перерастает в психосоматику, и все это плохо заканчивается. Другой вариант: тревогу воспринимают как своего друга, потому что она дает человеку энергию для того, чтобы действовать, за всем внимательно смотреть, всё контролировать. Если бы тревоги не было, он перестал бы всё контролировать, и тогда бы всё рухнуло — человеку так кажется. С его точки зрения, он бы не смог быть хорошим руководителем, классным семьянином, отцом или прекрасной мамой, у которой посчитаны все пылинки, лежащие на подоконнике. Вообще, она с утра всё протерла, а они легли уже позже, потому что она хорошая мама, не то, что некоторые — у них всё грязью поросло, а она хорошая. Это чувство ей душу греет, оно льстит ее самолюбию.
Верующие люди, когда их религиозность ложится на их тревожность, тоже получают свои бонусы. А именно: когда, скажем, у человека агорафобия (человек боится большого пространства), он ограничивает себя в маленькие рамочки — и там ему комфортно. Если человек боится чего-то нового, он может в религиозном смысле считать себя консерватором — что он за традиции, патриот до мозга костей, чтит святых отцов и всё соблюдает, как он сам о себе говорит. Согласитесь, что гораздо приятнее думать о себе, что ты консервативный человек, чем считать себя человеком с тревожным расстройством. Правда же, это льстит?
Я не говорю, что консерватизм — это плохо. Я и сам консерватор в известной степени, но, при этом, я нового не боюсь. Я очень люблю традиции, обычаи, люблю всё наше старинное, очень люблю церковнославянский язык, строй нашего богослужения. Это очень красиво, я этим любуюсь, даже чисто эстетически это прекрасно (уж и не говорю о том, насколько это полезно!). Я очень люблю наши богослужебные тексты, которые звучат как музыка. Я себя считаю скорее консерватором, нежели либералом, но я ничего нового не боюсь, не пугаюсь, не страшусь, оно меня не смущает. И, если приглядеться, то всё новое — это хорошо забытое старое: где-то в прошлом что-то подобное уже бывало.
Теперь давайте немного поговорим о том, как люди веру теряют. Нельзя сказать, что только так, как я расскажу, и никак иначе, но — один из вариантов.
Растет ребеночек в тревожной семье и вырастает таким же тревожным, как его родители. Некий молодой человек переживает: а вдруг его девушка не полюбит? Долго ли коротко ли, дорога приводит его в храм, где у него тревожность немного снижается. Там ему комфортно, он молится, постится. Он прилежный христианин, потому что он всё выполняет, соблюдает, читает святых отцов, жития святых — он во всё это погружается. На самом деле он всё это делает потому, что у него снижается тревожность, и ему становится легче. Ну, и в Бога он все-таки верит.
А на клиросе девушка красивая. Ему жениться уже пора, а ей — замуж. И вот, они друг на друга посмотрели. Она думает: «Какой же хороший, прилежный молодой человек. Образцовый семьянин будет». Прежнее «А вдруг он мне изменит и уйдет к другой», — у нее ушло, потому что он же верующий человек, а верующий не будет изменять. Всякое бывает, конечно, но он же Бога боится, правда же? Поэтому он ей кажется очень симпатичным, очень привлекательным. Стали они дружить, потом свадьба, совместная жизнь. Как у них эта жизнь будет идти? Не факт, что два человека, поженившиеся в храме, будут счастливы до гробовой доски, вовсе нет. У него могут быть свои тревоги, а у нее — свои.
Кстати говоря, тревожность похожа на гидру, которая имеет много щупалец, голов. Это разные виды расстройств, а суть одна. Если у тебя, например, генерализованное тревожное расстройство, то оно может мигрировать в ипохондрию, в панические атаки, во что-нибудь еще.
Вернемся к нашим молодым людям. Как они будут жить? Еще не факт, что счастливо. Они могут друг другу «мозг выносить» так, что и среди неверующих не встретишь. Как-то живут — Бога боятся и семью стараются сохранить. А потом он поступает, например, в семинарию, становится священником (я рассматриваю гипотетическую ситуацию, я ее выдумал).
У него есть свой приход. И к этому тревожному священнику, как мотыльки на огонек, слетаются тревожные люди. Они друг друга поймут: у него такая тревожность, а у кого-то другая — но у них у всех тревожность, и свой свояка видит издалека. Они к нему тянутся, потому что и они ему понятны, и он им тоже понятен. Вот такой создается приход, такая духовная семья.
Когда туда приходят люди, у которых нет таких проблем, они себя могут чувствовать некомфортно. Они могут чувствовать себя пятым колесом в телеге — не вписываются туда. Если у человека вера глубокая, то он как-то с этим уживается. Он занимает такую нишу: я стою в сторонке, никого не трогаю, меня никто не трогает. Я помолился и ушел. Могут быть даже и клиросные послушания: пришел, попел, почитал — и ушел. Но он отдельно, они — отдельно, он не встраивается в эту семью, потому что чувствует себя там несколько обособленно. Не всякий человек способен выдержать это обособление, поэтому там тяжело приживаются люди, которые не имеют тревожных состояний.
Итак, служит такой священник, но поскольку он все-таки пастырь, который поставлен над людьми, он, как добросовестный священник, чем-то интересуется, почитывает книжки, как-то развивается, может быть, даже изучает психологию. И постепенно у него наступает прозрение, что та религиозная жизнь, которая вокруг него вертится, носит болезненный характер. Дальше — больше, и в конце концов, он приходит к тому, что это — сборище больных людей, что вся религиозная жизнь — туфта, всё пропитано ненормальным отношением.
Какое-то время он может так рассуждать: «Мне уже полтинник, куда мне сейчас податься? А для них я авторитет. Для общества эти люди не опасны, можно с ними взаимодействовать, утешать, помогать». Вот он какое-то время с ними возится, но потом не выдерживает, потому что у него, может, и веры уже нет. Всю эту жизнь он видит сплошь ненормальной, он уже ничего хорошего вокруг себя не видит. Или видит, но слишком мало, и поэтому может совершенно естественным для себя образом отойти.
Кстати, давайте представим себе ситуацию, что какой-то человек с повышенной тревожностью пришел в храм, воцерковился (как это выглядит, я вам уже рассказывал), живет церковной жизнью, и вдруг мы его тревожность убрали каким-то волшебным образом. И у этого человека может пропасть всякая необходимость ходить в храм, потому что раньше посещение храма его успокаивало, а сейчас он научился с этим справляться самостоятельно, и его не надо успокаивать. Уже нет необходимости причащаться, собороваться, стоять долгие службы. Раньше было так: чем дольше — тем лучше, а теперь всё это стало скучно, от молитвы отвлекается, дома читать бесконечные молитвы, акафисты — тоже уже не то. Может оказаться, что если у человека движущей силой его религиозной жизни была тревога, то когда эту тревогу убрали — мотивации и не осталось. И он пребывает в ситуации: а что с этим делать?
Священник в такой ситуации может оставить служение и уйти. Даже не просто от церковной жизни и от Церкви отойти — он постепенно поймет, что в общем-то, и не верил никогда, настоящей, глубокой веры у него и не было.
Вот, случай с питерским священником, на который мне указывают. Я с ним не знаком, не знаю, что у него с тревожностью, но, как вариант, механизм может быть таким. Человек сначала погрузился в религиозную жизнь, видел в этом смысл, но потом повзрослел, поумнел, поучился и осознал, что всё это несет на себе какой-то болезненный, ненормальный отпечаток. И он с водой выплескивает ребенка: говорит, что вся религиозная жизнь, вся вера — туфта, это идеологическая ширма для того, чтобы управлять людьми. Поэтому он не хочет в этом участвовать, и у него сил никаких не осталось лгать и быть в подвешенной ситуации.
Знаете, как на войне — всё просто: есть мы, и есть враги. Мы сидим в окопе, справа и слева от меня — это мои боевые друзья. Напротив нас — враги. Здесь белая сторона, а там — черная. Всё четко и понятно: черное — белое, добро — зло, предельно просто. Но есть другая война, когда ты Штирлиц, и ты уже свой среди чужих, там нет четкой линии фронта. И ты видишь, что твои враги — это люди, ты знаком с их семьями, ты должен с ними взаимодействовать. Там совсем другая война, которая требует от человека совсем других качеств.
Вот и здесь так же получается. Когда ты был в глубоком неврозе, и тревожность у тебя зашкаливала — ты чувствовал себя в Ноевом ковчеге с горсткой избранных: «Мир во зле лежит» (1 Ин. 5:19) и «житейское море, воздвизаемое зря напастей бурею» (Ирмос 6-й песни Канона покаянного). А когда ты начинаешь понимать, что это не Ноев ковчег, а какая-то палата номер шесть, и здесь что-то не так, то уже думаешь: «Они меня воспринимают как своего, но я-то на самом деле врач, просто на мне невидимый халат», — ты уже совсем в другой ситуации. Тут нужно много внутренних сил для того, чтобы остаться, а их нет. Играть в веру, играть в Церковь человек не может, поэтому он либо спивается, либо уходит. Вот они и уходят.
На самом деле при снятии тревожности у человека должно происходить оздоровление его религиозной жизни. Если сначала движущей силой была его тревога, то она не давала места для чего-то здорового. Это как сорняк, который все забил. Если вы этот сорняк уберете, то освободите место для здоровой, плодовой культуры. Так и в духовной жизни: как только с тревожностью совладал, и у тебя потерялся стимул для твоей религиозной жизни — это значит, что ты освободил пространство для нормального, здорового отношения к вере, Богу, Церкви, к людям и к самому себе, прежде всего.
А ведь, по сути дела, как Господь говорит в Евангелии: «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим: сия есть первая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя». (Мф. 22:37-40). Как самого себя! Самого себя тоже надо любить. На этих двух заповедях держится весь закон, все пророки — вообще всё. То есть, вся религиозность зиждется на любви к Богу и любви к ближнему. А любовь к ближнему без любви к себе не может проявляться, и любви к Богу, в конечном счете, тоже быть не может.
Человек, который справился со своей проблемой, как бы теряет религиозность, но это не должно его пугать. На самом деле, это служит оздоровлению его духовной, религиозной жизни. Просто на восстановление требуется время, возможно, не один год. Человек всю жизнь прожил в тревоге, а потом научился с этой тревогой справляться. Вся его жизнь была выстроена по одним алгоритмам, а теперь ему нужно научиться жить по другим. На это требуется время, это не вдруг происходит, это медленный процесс. И религиозная жизнь тоже не сразу перестраивается и становится здоровой. Нет, Господь, конечно, может совершить чудо: взять — и оздоровить. Но зачем? Он к этому не стремится. Поэтому всякое, конечно случается, но…
