Люди знают – злые духи насылают большие беды. Прищурит страшный Харги правый глаз – нападут на сосны волосатые гусеницы, убьют лес за год. Прищурит Харги левый глаз – прольются дожди, загниет мох, отощают олешки. Оба глаза прищурит – спрячутся облака за вершины гор, сушь придет, мошка из болот поднимется. Следом крылатый Агды танцевать начнет – лес загорится, пал пойдет по земле. Ой голод будет, ой беда!
Но всего хуже, когда от стойбища к стойбищу начнет кочевать Та, что приходит ночью. Явится в стойбище испятнает кожу алыми язвами, иссушит тело жаром, измучит дрожью, а потом и жизнь заберет. Не уйти от нее, не спрятаться в чащобах, не отогнать дымом костров и меткими стрелами. Только сидеть по чумам да скулить от страха, нос на улицу не казать, даже если мать родная криком кричит. Или сладкого мяса предложить Той, самого сладкого, что есть в стойбище…
Сильный род Тукалакын давно расселился на берегу речки Токко подле Медвежьей горы. Грозные хозяева тайги бродили в низовьях, толстопятые хозяйки выпасали медвежат на черничниках и рыбных озерах. Оттого-то в верховья никто не ходил – страшно. Ни Иван за ясаком не сунется, ни китаец за корешками не явится, ни жадный бурят не придет воровать детей и молодых девушек. Вольготно жилось людям.
Ягод в верховьях росло немеряно – рукой проведешь по кочке, горсть в рот сыплешь. Грибов по осени высыпало столько, что присесть по нужде негде. Олешки плодились знатно, и мошка их не трогала. Пушной зверь сам в силки шел, из соболей одеяла шили, рысьим мехом торбаса отделывали. В горных осыпях руда медная валом лежала, в ручейках кое-где и золотишко посверкивало.
По зиме надевали молодые охотники теплые шубы, складывали на нарты меха, надевали под парки тукалакын – амулеты с медвежьим сердцем - да и ехали в Красный город, Кызыл Тура. Привозили оттуда табак, соль, муку, красные одеяла и всяческие диковины. А Делэки-горностай, самый удачливый из охотников, выменял для невесты чудную игрушку. Повернешь у коробочки ключик, поднимешь крышку, а там китаянка-танцовщица кланяется туда-сюда и колокольчики нежно позвякивают. С нее-то беды и начались.
Стала невеста Горностая женой, вскоре после свадьбы и живот у нее расти начал. Пока носила ребенка – не расставалась с игрушкой, все слушала звонкие колокольцы. Да и родила на месяц раньше срока хиленького мальчонку, а сама в верхний мир той же ночью ушла. Поглядел Горностай на сына, поморщился, а делать-то нечего. Назвал младенца Мэгдавул-торопыжка и отдал жениной родне – пусть растят. А проклятую коробчонку в озере утопил.
Люди думали, не доживет мальчонка до весны. Потом гадали – дотянет ли до осени. А он все лежал, в потолок смотрел, ни туда ни сюда не клонился. И гусиным жиром его бабка мазала, и в оленьем молоке купала и на солнце выносила – не помогало. Наконец попросила сына принести в чум медвежонка, да чтоб маленький был, сеголетка. Уколола старуха зверю лапу и мальчонке палец иглой проткнула – да и смешала кровь, обновила завет.
С того дня вживь Мэгдавула развернуло. Садиться мальчонка начал, по чуму ползать, а там и вставать, цепляясь за шерсть мохнатого братца. Две зимы они прожили неразлучно, из одной миски ели, из одной реки пили. Потом хозяин по весне вернулся к своим в низовья. Мэгдавул же к вящей радости бабки заговорил. …Лучше бы он молчал.
Все-то ему интересно было – куда ветер дует, зачем сосны растут, отчего снег идет и отчего он тает. Бабку замучил – почему глиняный горшок так звенит, а чугунок этак, почему соловей весной поет, а из рыбы слова не вытянешь, где край света и доедешь ли туда на олене? Дядьев извел – то дудочку ему вырежи, то свистульку слепи, то бубен натяни – и чтобы стучал гулко. На бубне бабка сломалась и повела внука к шаману – может дар у мальчонки наружу просится? Куда там – месяца не прошло, как назад вернули сокровище. И шкурки лисьи, что семья отдала за учебу, шаман себе не оставил. Дурачок, мол, ваш Мэгдавул, ветер у него в голове, птицы в ушах, колокольчик на сердце. Чему ни учи его – толку не выйдет.
Шаман, однако, прав оказался. Чему мальчишку ни учили – как с гуся вода все скатывалось. Лук натягивал – стрелы в тучи летели. Рыбу ловить бегал – возвращался без единой рыбешки. Зверей из силков выпускал, птиц распутывал. Олени, правда, ходили за Мэгдавулом, словно дети за мамкой, пока он играл на дудочке. Но как ляжет паренек на траву, как замечтается, в небо глядючи – только рогатых и видели.
Так-то парнишка здоровеньким рос, щуплый, но жилистый уродился. Бегал быстрее всех в стойбище, плавал как рыба, танцевал, словно духи в него вселились. На варгане играл, на конковуре-бревне палочками настукивал, морин хуур у купца выменял и на нем пиликал, на русской балалайке бренчал да так ловко, что ноги сами в пляс пускались. А вечерами сказки сказывал у костра, про зверей и птиц, что в тайге живут. Поумнеть правда не поумнел, но за незлобивый нрав многое прощалось.
Годы шли, молодые росли, старики старели. Замечать стала бабка, что девицы вокруг ее внука вьются – то одна приклонится, то другая круги натаптывает, то третья выплясывает у костра. А Мэгдавулу что – всем улыбается, всех обнимает. За девицами вдовушки потянулись на чужой огонек – всякой охота погреться холодной ночью. А следом и чужие жены стали пригожему пареньку вслед поглядывать. Неладно дело! Так-то орочоны и свою бабу гостю предложат и пузатую девку замуж возьмут. Но по обычаю все, по совести, без баловства.
Повздыхала бабка, поохала, и отправила внука в горы за медью, чтобы мужикам в стойбище глаза не мозолил. А затем приказала ему в город ехать с молодыми охотниками – вырос уже, пора на людей посмотреть да себя показать, чего стоишь. Справила ему шубу, торбаса новые подарила, пояс узорчатый, оберег с медвежьим сердцем на шею повесила. Дядья полны нарты мехов накидали, да наказали: продавать дорого, покупать дешево, с Иванами не пить и от парней не отставать.
Трое их в город собралось-то. Силач Микчан, самый мощный из охотников стойбища. Ловкач Берелту, лучший лучник, белку в глаз уложить мог. И задумчивый Мэдудин – шаманенок, ученик старого шамана. Не обидишь, не обсчитаешь таких парней! Не очень-то они обрадовались, узнав, что бестолкового Мэгдавула с собой брать придется, но со стариками не поспоришь. Присели на дорожку вокруг костра, старый шаман огонь покормил, молоком пламя залил – и в путь, через речной лед, через густой лес.
Едут охотники по чистому снегу, оленей хореями подгоняют, за ветром следят. Неугомонный Мэгдавул напевает про лесного хозяина и сладкую ягодку, парни подтягивают, кто как умеет. Дорога долгая, отчего бы не поразвлечься? Медведи спят по берлогам, волки близко не подойдут, заблудиться подле реки не заблудишься.
День да ночь да еще день – стойбище Токко, приречного лосиного рода. Люди там лосей по берегам реки бьют, мясо едят, а шкуры на соль меняют. Еще день да ночь да полдня – становище Горкит, птичье озеро. Чумы там круглый год стоят, а в них мастерицы сидят, накидки из перьев делают. Наденет такую невеста – краше солнышка станет. А еще два дня и две ночи проедешь – и Красный город на берегу увидишь. Торговля в городе богата, вино сладко, девки покладисты – только плати, дорогой гость.
День прошел в хвастовстве и побасенках, ночь-лисица черным хвостом прикрыла глаза парням, поутру подморозило, нарты птицами полетели. Вот и Токко… Один чум стоит посреди белой пустоши, ни дымка не видать, ни человека, ни псины сварливой. Затревожился Мэдудуин, воздух понюхал, словно собака, вокруг чума оббежал, на нарты назад присел – лицо белое, глаза черные. Недобрые, мол, здесь дела деются. Заглянул Микчан под полог – и застыл, зуб на зуб не попадает. Полон чум дорогих даров – и моржовый клык и медвежий мех и колоды медовые и самородки золотые. А посреди чума девица к столбу привязана, мертвая как полено, мерзлые косы до полу свисают. Что за напасть?
Сунулся Мэдудуин под полог, да и вылетел наружу, словно бабушка Огонь его по заду пришлепнула.
- Та, что приходит ночью, явится сюда на закате. Дары примет, сладкого мяса отведает и дальше потащится своей дорогой, пощадит лосиный народ. Или не пощадит, если подношение не по вкусу придется.
- А нам-то что делать? - спросил Берелту. – Самоловы настрополить или стрелами огненными злого духа встретить?
- Бежать, - ответил шаманенок. – Ой, быстро бежать! Своими тропами поведу вас, глядишь и собьется с дороги смерть.
Прыгнули парни на нарты, закричали: хурр! Хурр! Один Берелту замешкался – глянулся ему перстенек медный с зеленым камушком. И не в чуме ведь лежит, поодаль на снегу брошен. Будет подарок для невесты, ясноглазой красавицы Аялик. Схватил охотник находку, сунул в кисет да следом за парнями погнал олешек. Ай, беги мой быстроногий с ветвистыми рогами, по тундре, занесенной пушистыми снегами!
До темноты мчались нарты, словно страшный Харги за ними гонится. Село солнце, дал шаманенок оленям роздых, позволил парням подкрепиться да прикорнуть на мехах. А как луна взошла – снова поднял, напрямик через лес, по целине. Летят нарты, словно крылья у них выросли, мчат олени, пену розовая летит с морд, шаманенок бубном трясет и вопит как безумный. Вот уже и Медвежья гора вдалеке горбится и селение на дальнем берегу речки стоит. Дымят чумы, лают собаки, перекрикиваются женщины, детишки на разные голоса пересмеиваются. Никто беды и близко не ждет.
Парней к стойбищу Мэдудуин не пустил и сам к людям не пошел. Велел над обрывом костер разводить дымный, еловых веток накидать в пламя и ждать, пока старики придут. А ждать-то зябко, тревожно, ветер с востока тучи гонит, снегом колючим сыплет. Олени друг к дружке жмутся, исхудали, словно весной. Силач сало жует, дурак песни поет, стрелок шишки с веток сшибает ледышками. Шаманенок сидит как китайский идол и в бубен настукивает, духов злых отгоняет. Старого шамана приваживает – да не зря.
Явился грозный старик первым, в семь шкур укутан, семь кос по плечам позвякивают, большой бубен при нем для большого камлания да посох рогатый. Зыркнул шаман из-под косматых бровей на парней, понюхал еловый дым, сел рядом с учеником и давай переглядываться да перешептываться. Потом назад к стойбищу заспешил. Лицо белое, глаза черные, руки дрожат, еле посох удерживают. Беда пришла, всем бедам беда.
А шаманенок к парням повернулся. Лицо черное, глаза белые, от голоса птицы на лету падают:
- Кто злых духов обворовал, признавайтесь? Кто на чужое позарился? Кто дорогу к стойбищу указал, смерть на хвосте привел?
- Моя вина, - охнул Берелту. – Пожадничал, олух, перстенек для невесты на снегу подобрал. Думал, ничейный.
- Твоя вина, ты и расплатишься. От Той, что ночью приходит, откупаться придется. А краше твоей Аялик нет девушки в стойбище.
За голову схватился лучник – а поздно себя винить.
- Это что ж мы медвежье сердце, родную кровь злому духу своими руками скормим? - опешил Мэгдавул. – Может я и дурак, но такой глупости в голове тесно.
- Одна погибнет, все живы будут. Как палец гнилой режут, чтобы руку спасти, - прищурился шаман. – Не трогали бы чужого, ушли б от напасти, все бы живы остались.
- Тогда я сладким мясом стану, - пробасил силач. – Аялик дочь моего отца, не позволю девчонкой безвинной жизнь стойбища выкупать. Пусть меня злая старуха жрет – глядишь подавится.
- А я огнем ее встречу. Духа-то и порешить можно и пожечь можно и в нижний мир без рогов прогнать можно. Чем ночная убийца хуже медведя или матерого кабана? – крикнул Берелту. – Ничем. Мне без Аялик все равно не жить.
Поглядел шаманенок на парней, поглядел в огонь, поглядел на колючие звезды… Протянул ладони к теплу, умылся пламенем, закаменел лицом:
- Так тому и быть. Встретим на берегу Ту, что приходит ночью. Убьем ее или назад в нижний мир прогоним – все живы будем и род спасем. Дадим слабину – перейдет злой дух через реку, заберет Аялик и богатства тукалакын заберет. Из медвежьих сердец станет род лосиными блохами. Живыми блохами, кто бы спорил. Но сладка ли такая жизнь?
Не обрадовался старый шаман помыслам молодого, но и перечить не стал – все судьбы на небе стежками облаков вышиты, кому не жить, кому жить, кому песок ворошить. Собрались на дальнем берегу родичи, матери парней прибежали плакать по ним, сестры головы снегом посыпают, косы рвут, бабка Мэгдавула кричит-убивается – любимый внук головой в пекло полез. Красавица Аялик, в белый песцовый мех разодетая, вышла на середину реки поглядеть на своих защитников. Станцевать бы ей, закружить лебедью над рекой, попросить бабушку Огонь и ее внуков-духов спасти род, пообещать хозяину тайги стать медвежьей невестой. Да относит ветер грустную песню дудочки, гаснет в снегу звон варгана – играй не играй, не слышно…
До темноты трудились парни, таскали хворост, тянули полог, собирали большой костер. Берелту обмакивал в смолу стрелы, Микчан свинчатки положил в варежки, Мэдудуин травки пахучие разложил на оленьей коже, кровью сбрызнул бубен и заячью лапку. А Мэгдавул знать напевает да в ладоши прихлопывает – с песней, мол, и умереть не жалко.
Ночью зимы долгие, тихие – птицы спят, звери спят, лесные проказливые духи тоже спят. Редко-редко шелохнется, сбрасывая снег, ветка ели, провоет в чащобе волк, просвистит ветер – и снова ни звука. Ждут парни, друг дружку в бока пихают, ветки в пламя подбрасывают, сказки друг другу рассказывают, чтоб не так страшно было. Сел Мэгдавул поближе к огню и начал:
- Пришла однажды в наши края зима долгая да голодная. Большой мор тогда среди зверья случился – ни пищу добыть, ни от холода спрятаться. Лишь медведям по берлогам повезло отлежаться. Да только отощали бедняги донельзя, повылезали на свет, а их ветром шатает от худобы.
Бродит по тайге старый хозяин, камни переворачивает, в мышиные норы попусту кожаный нос сует. Был он когда-то велик да грозен, целый край под лапой своей держал. А потом одряхлел, охромел, молодые медведи его с богатых угодий выгнали. Век хозяина на исходе, силы иссякли, ан не сдается, крепко когтями за жизнь держится. Бродит он, переваливается, рычит на пустые норы, шатается с голодухи.
И увидел хозяина маленький зверь бурундук. Он-то запасливый был однако, много кладовых по лесу устроил. Сам пережил зиму, бурундучку свою спас, на соседей хватило и еще много осталось. Посмотрел бурундук на косолапого шатуна медведя, дрогнуло сердце от жалости. Выпрыгнул он на тропку, запищал: цвик-цвик! Да и поскакал в лес, вроде как испугался.
Рявкнул медведь и за едой погнался. Бежал-бежал бурундук, а потом цвик! И в норку. Хозяин не будь дурак начал землю когтями рыть – а там и орехи и зернышки и ягоды сушеные. Запасливый бурундук оказался!
Как запасы из первой кладовки медведь приел – ему-то на один зуб с голодухи – маленький зверь снова на пригорок вскочил – цвик! И ко второй кладовой повел, а там и к третьей и к четвертой. Старый хозяин на глазах сил набирается – вот уже и не шатает его, и не шаркает лапами и от рыка лесные жители порскают кто куда. Не пожадничал бурундук, повел медведя и к пятой кладовке-то. Да споткнулся о малую веточку – и хватанул его старый хозяин тяжелой лапой.
Пять полосок на желтой спине остались, знак медвежьей благодарности. Хорошо маленький зверь шустрый был – вывернулся, ускакал в чащу. С тех пор все бурундуки полосатые. И все по осени кладовки в лесу делают, больше чем съесть могут. Мало ли чей старик оголодает весной – будет ему подарок.
Закончилась сказка, а костер еле тлеет – заслушались парни, ни веточки в огонь не подбросили.
- Хорошо сказал, брат, - улыбнулся силач Микчан. – Доброе дело о стариках заботиться.
- Чистая правда, - поддакнул Берелту. – Сколько ни видывал бурундуков – все полосатые.
- Слишком добрый твой бурундук, - покривился шаманенок. – Полосатые жадничают, запасов делают, больше чем съесть могут. Головенки у них крохотные, память короткая, вот и забывают, кто что попрятал.
- Славная сказка, - прохрипел незнакомый голос. – Поговори еще напоследок, маленький медвежонок.
Кинул шаман ветку в костер, поднялось пламя… вскочили в ужасе парни. Сидит на бревне злой дух в женском обличье. Глаза красные, лицо черное, волосы дыбом, с зубов слюна капает, снег до самой земли прожигает, язык наружу как у собаки. Шуба черная наизнанку надета – только нелюди одежду-то выворачивают. И хохочет-заливается – радостно сквернавцу, что добрых людей провел.
- Поди прочь с нашей земли! – рявкнул силач Микчан, прыгнул вперед – повалить да придушить нечисть или в костер бросить.
Повел злой дух плечиком, вытянул вперед когтистую лапу и покатился силач с обрыва прямо на лед.
Достал Берелту верный лук, вынул из тула горючие стрелы – раз! Раз! Не горят стрелы и летят мимо цели. А злой дух знай хохочет, сов пугает. И подначивает глупого человека – тебе бы в дохлого оленя стрелять, охотничек!
Осталась одна стрела, заветная, с наконечником из небесного железа. Еще дедушке лучника ее побратим-бурят подарил. Прицелился Берелту в раззявленную пасть, натянул тетиву – и попал!
Прошла стрела неживую плоть словно воду, в сосну на краю поляны вонзилась. Топнул злой дух ножищей и стрелка снегом завалило по самую шею – не двинешься!
Вышел к костру Мэдудуин – словно сам дух Сэвеки в плаще из белых перьев. Грозен лик молодого шамана, тверда поступь, бубен стучит словно сердце медвежье в косматой груди бьется.
- Живое к живому, мертвое к мертвому. Не ждут тебя на чужой земле, не дадут тебе ни сладкого мяса, ни теплой крови. Уходи к себе в нижний мир, духов мучить, несытое чудище. Прочь!
- Не тебе меня гнать, сын женщины. Нет у вас надо мной власти, нет против меня силы сильной! – глумится дух, клыками щелкает, облизывается – вкусно мне будет вас, медвежьи сердца, жрать.
Пошел шаман вкруг костра, колотушкой размахивает, песню без слов поет. И злой дух следом – не поймешь то ли бежит от врага, то ли гонится. Снег валит, ветер воет, волки в лесах откликаются. Пламя костра то взовьется, то сникнет. Так столкнутся в осеннем лесу матерый кабан и молодой медведь – силы равны, кто кого сборет? Так идет синий лед на ледяную воду – сковать реку, остановить поток…
Вскинулось пламя к черному небу и враз потухло – лишь угольки светятся. Упал шаман на истоптанный снег словно подбитая птица, раскинул бессильные руки, выронил бубен. Захихикал злой дух тоненьким девичьим голоском, захрюкал дикой свиньей, затопотал – за обрывом река, за рекой в чумах много сладкого мяса страхом исходит, смерти дожидается. И здесь у костра лакомый кусочек сидит-ухмыляется, на дудочке наигрывает. Да так сладко, так жалостно – хочешь не хочешь, а подпоешь. Уселся злой дух на бревно и заскулил с переливами, вторя мелодии. Горе горькое у всякого есть, будь ты хоть человек, хоть зверь, хоть нежить зубастая. Умолкла дудочка, стихла песня, вдохнул воздуха Мэгдавул да завел новую сказку:
- Как снял шапку незадачливый ученик да вернулся к своим олешкам, так шаману тоска на душу легла. Окрутили мудреца золотые волосы, затмила ум бабья юбка. Бросил он чум, бросил род, бросил нажитое добро да отправился по миру счастья искать. Был шаман к тому времени крепко немолод, голову посеребрило, лицо измялось. Только сердце у него в груди билось как молодое – виделась ему огненная красавица за каждым поворотом тропы. И ведь знал он златовласку когда-то, любил горячо, жаркИ рыжие ворохом приносил к порогу лишь бы увидеть ласковую улыбку. Но сколько ни силился, сколько ни стучал в бубен, сколько ни жег горькие травы, ничего о любимой вспомнить не мог. Одни лишь сны – да и те поутру исчезали бесследно.
Долго шаман по тайге бродил, и к конным родам наведывался и у бурятов чай с салом пил и у якутов олений желудок жевал – шаману-то везде рады. Потом прибился к нойону Ивану – вывел того с отрядом в метель к жилью и убедил злых эвенов не ссориться с большим белым царем, не убивать чужаков. Так и стал с солдатами по тайге кочевать – кого подлечит, кому рыбы наловит, кому ценную шкурку на табак обменяет. И с отрядом в русский городок Туруханск прибыл.
Удивлялся шаман городскому устройству, глазел по сторонам как мальчишка. Видано ли –из камня чумы строить, из меди колокола лить, голое тело горячей водой поливать да вениками хлестать? Почему одни люди других в цепи заковывают да голодом морят, почему мертвецов в землю зарывают, отчего без денег в кабаке и чаю горячего не нальют? Одно слово – чужаки.
Не обидел шамана нойон Иван, заплатил щедро, в гостинице поселил, наказал есть да пить да нового похода весеннего дожидаться. А шаману того и надо. Много в Туруханске русских баб да девиц, много золотых кос из-под платков виднеется. Глядишь здесь, в городе дожидается шамана его суженая?
Ходил-ходил шаман по улицам и выбрел к рыночной площади. А там чего только нет. Китаец свой чай выхваляет, тувинец котлы литые, купец Иван леденцы да медовые сласти. Охотники шкурки поплоше на веревку вывешивают, а что получше из-под полы продают. Зверолов верещит барсуком: подходите, мол, люди добрые, на хищных зверей за малую мзду поглядите. Вот у нас, дамы и господа, дикая Палласова кошка, вот клыкастая кабарга, вот волчище свирепый носище. А вот научный феномен – росомаха-альбинос, белая как свадебное покрывало. Посмотрел шаман в клетку, протянул руку к замученному зверю – а с покарябанной морды человечьи глаза глядят.
- Что же дальше случилось, маленький медвежонок? – спросил злой дух.
- Рассвет, - сказал Мэгдавул. – Та, что приходит ночью, белого света днем не видит.
И вправду – посерел воздух, попрятались звезды, брызнул по кронам сосен солнечный луч. Ахнул злой дух и исчез – нет ему больше власти над тукалакын, не сожрет он медвежье сердце.
Тут и старый шаман поспел и люди из деревни набежали и впереди всех дурачкова бабка блажит – не зря, мол, внука выхаживала, дурачества его терпела. Парни все живы остались, только силач Микчан заикаться стал, лучник Берелту лука в руки больше не брал, а молодой шаман до весны на ноги встать не мог. Однако обошлось. И прекрасная Аялик…
Недолго ее «сладким мясом» подружки дразнили, недолго виноватый жених оправдывался, зачем перстенек с земли поднял. Убежала красавица с дурачком Мэгдавулом, своей волей с ним у костра окрутилась. И отправились они кочевать от стойбища к стойбищу. Со временем и нартами обзавелись и олешками и своим чумом и детишками мал мала меньше. И жили-радовались, наглядеться не могли друг на друга. Зря улыбались вдовы, глядя на пригожего музыканта, зря девицы подносили молоко с голубикой мудрому сказочнику – мужчина любит всех женщин, пока не встретит свою.
Вот только как прослышит Мэгдавул, что в края орочонов явилась Та, что приходит ночью, - бросает семью да гонит нарты туда, где злого духа видали. Если сам не знает, где искать – люди подскажут. Разведет Мэгдавул костер, дождется нечистую силу – и давай ей сказку рассказывать. Что случилось с шаманом, как старик отыскал любовь и при чем тут белая росомаха. И какой бы длинной ни была ночь – до рассвета не кончается сказка…