Наверное, тосковал, что уже нельзя, как бывало, поехать к друзьям в Киев, к примеру, или в Тбилиси... А в нынешней Москве, забитой найт-клубами и прочими "заведениями".
Если читатель ждет, что я сейчас в ужасе отмахнусь от этого видения, то он ошибается. Потому что, когда речь идет о Высоцком, трудно вообще что-либо предугадать, планировать, предсказывать... Как-то, кажется, в начале 70-х актер Вениамин Смехов сказал мне: "Надо помочь Володе... Отвлечь его... У тебя много книг... Он любит книги". Пришли в гостиницу "Минск" - в минскую, а не московскую, а Владимир Семенович спит в своем номере тем сном, который зовется мертвецким. Это было, если не ошибаюсь, во время его минских выступлений, организованных Обществом книголюбов. Богатая была организация, много могла себе позволить. Завязался какой-то скандал с билетами. Дело тогда даже дошло до суда.
Осудили одного книжного активиста.
Впрочем, это лишь один из эпизодов достаточно обширной темы "Владимир Высоцкий и Беларусь". Ей, кстати, посвящена вышедшая в Гомеле книга Виктора Киени и Виталия Миткевича.
Но что случилось в то уже очень давнее лето, когда мы со Смеховым зашли в номер Высоцкого в гостинице "Минск"? Была ли тогда болезнь, депрессия, пьянка, но Вениамин не смог привести товарища в чувство, и знакомство Высоцкого с моей библиотекой не состоялось.
А как же быть с этим неизменным: покой нам только снится? Мне кажется, что душа этого бунтаря из Марьиной Рощи больше всего и жаждала покоя. Разве не об этом говорит он в своих песнях: "Сыт я по горло, до подбородка", "Дела меня замучили, дела", "Спасите наши души"... Искал он покоя как мира с самим собой, с людьми, с системой, в которой жил. А покой не приходил, как и мир. И тогда получалось - "У меня запой от одиночества", "Сидели мы и пили вразнобой" и вообще "И вкусы и запросы мои странны". А "кони привередливые" все куда-то несли...
Ранние идеологические толкователи творчества Высоцкого зачислили его по ведомству "авторской песни", чего-то, на мой непросвещенный взгляд, совершенно бессмысленного. Не люблю всяких линеек и градаций, но если б уж очень приперли, записал бы Высоцкого в авторы советской песни. Потому что был он самым советским из всех нас человеком. Понимал и выражал нас, как никто. За это мы и любили его. Никакой он не был антисоветский, а именно советский. Да еще какой! Со всеми потрохами, что называется. Чего, кстати, и сам никогда не отрицал.
Ну вот хотя бы в этой песенке. Там судья говорит осужденному:
"Двадцать пять. До встречи!" А герой мыслит про себя:
Раньше б горло я порвал За такие речи.
А теперь терплю обиду, Не показываю виду.
Если встречу я Сашка, ох как изувечу!
Это ведь кто в состоянии понять всю гамму этих настроений? Только наш человек, нашей же системой покалеченный, но и воспитанный. Высоцкому навязали антисоветизм. А он каждой клеточкой своей был советским человеком. Потому что вся та, так быстро отлетевшая жизнь, что вершилась и в "Большом Каретном", и на авиарейсе "Москва - Одесса", и "В Ленинграде-городе у Пяти углов", - это неотъемлемая часть того советского быта, который составляли и великие праздники, и "Утро красит нежным светом", и блатная романтика послевоенных московских дворов, где цыкали сквозь зубы и дарили "шалавам" заграничные чулки.
Последнее мгновение Высоцкого
...Когда он умер, ночью по всей длине коктебельского пляжа, до самого Карадага, горели костры, у которых сидели молодые, пели его песни. Зрелище было впечатляющее. Мы шли с приятелем от одного костра к другому. Лица были хорошие, больше - замечательные, живые, одухотворенные. Прекрасные юные лица. И звучало под гитару "Сегодня я с большой охотою", "В наш тесный круг не каждый попадал", "Все срока уже закончены" и поистине бессмертная "Нинка"...
Кто мог тогда знать, что еще немного, и пройдет "время Высоцкого", "эпоха Высоцкого". Спустя годы Окуджава сказал в посвященном ему стихотворении:
А ведь песни не горят, Они в воздухе парят.
Чем им делают больнее, Тем они сильнее.