Диалоги сейчас писать проще всего. Еще проще их пролистывать.
Как и в жизни, разговаривать в книгах особо не о чем. Оттого смотришь на привычные диалоговые оконца в романах и рассказах с некоторым недоумением – «зачем это?».
Авторы, по всей видимости, имеют сходные ощущения и напряженно думают – что делать?
Способов решить внезапно образовавшуюся проблему не так уж много.
Кто-то стыдливо отказывается от традиционного оформления возникающих в книге разговоров. Прямая речь теряется в непрямой. В таком подходе есть своя логика – все равно автор навыдумывал. Диалог вроде есть, и его нет. Очень удобная и главное современная позиция. Каждый увидит свое – один полупустой стакан, другой наполовину полный.
Можно вообще отказаться от всяких там разговоров. Говорит и показывает центровой персонаж. Другие здесь, впрочем, не забыты. В виде отдельных слов и цитат. Диалога здесь нет, но то, что ты не один на планете все-таки обозначено.
Но это все внешние и очевидные решения. Есть более завуалированный способ. Все вроде на месте: он сказал, она сказала. А диалога нет. Вместо общения пустота и абстрактность проговариваемых слов, даже если налицо видимость многословья.
Однако общее впечатление: авторы забыли о том, как разговаривают люди. Разговор изобретает наново. Или иначе общение припоминается: вроде так должно быть, кажется?
Можно было бы попенять авторам: оторвались от жизни народной. Но вдруг все иначе, вдруг тут наоборот близость и точное отображение ситуации. Общались люди общались и разобщались-разобщились.
Зачем люди разговаривают? Сейчас в этом нет никакого смысла. Бессмысленность обмена знаками отчетливо обозначена в литературе. Общение вставлено в книги по обязанности, по традиции, потому что так принято. Как поймут, что уже не надо, так и долой прямую речь совсем.
Выдуманные человечки разговаривают. В этом есть нечто от дурдома и детсада. Игра в куколки и солдатики, перемешанная с шизофренией и «голосами».
Или вот другая, навеянная из-за океана мода на неговорение: как я могу за другого – за черного, за голубого? Я могу только за себя. Сиди и не выдумывай, будь вежливей и чутче!
Но все-таки проблема есть. Так разговаривают люди или нет? Как будет выглядеть правдоподобнее? Дело осложняется еще и тем, что общение в литературе совсем не то, что в жизни. Помести обычный «базар» в текст и это не будет смотреться. Распечатки разговоров на лавочке и за бутылкой – это что-то не то. Как-то не звучит со страницы. В литературе все должны говорить не так как в жизни. Но как?
Немного теории. Впрочем, тут у нас все теория. Но еще один абзац теоретичнее.
Что выражает диалог? Вроде бы, все очевидно – взаимодействие и разнообразие. Но если в жизни по существу нет ни того, ни другого, то и от книги ждать нечего. Какова цель диалога? Слушание. Говорить можно и без другого. Мы говорим, чтобы нас слушали, и слушаем говорящего. Это классическая позиция. Иного не дано.
Но мы оказались в той культурной точке, когда все наоборот.
Литература все больше превращается в монолог, в психоаналитическое проговаривание. Титулованная американская романистка (о ней как-нибудь в следующем обзоре) размышляет над тем насколько в этом плане важна литература.
Цель письма… Терапия?
Слово по-прежнему лечит. Но не услышанное, а изреченное.
Литература – удел психов. Это правда. Ведь это ж чистой воды психиатрия – говорить, когда, не слушают. Ну да, это извлечение болезни, но не излечение ее.
То есть когда-то книга была диалогом автора с читателем. Теперь его нет. Никто не слушает и никто не обращается. Не надо никого убеждать, а значит и доказывать. Ни к чему логика, аргументы. А значит нет уважения к чужому Я, к которому следует пробиться, подобрать ключ. Вместо этого тупая убежденность, что проглотят, и без всякого, еще и не такое.
Итог. Люди, привыкшие к «старой литературе» не могут читать новые книги, знаки, которые никуда не ведут и ничего не означают. А сейчас только такое.
Диалог – способ разграничения литературы серьезной и развлекательной. Сейчас крах серьезной литературы связан с отказом от идеи диалога между автором и читателем. Из собеседника читатель превращается в зрителя, в пассивную аудиторию с поп-корном. Литература возвращается к форме необременительного развлечения, бесполезного зрелища. Вся, целиком, от низу до самого так называемого верху. Впрочем, болеет не только литература. Нечто подобное везде. Музыка движется от сопереживания и вовлечения к феномену чисто фонового звучания. Компьютерные игры все больше жертвуют активностью игрока в угоду комфортному времяпрепровождению с яркими картинками. Раньше ты погружался и жил. Теперь ни на секунду не забываешь, что это «всего лишь искусство».
Диалог с другим как средство вовлечения в Другое, иной мир, реальность перестает рассматриваться всерьез, как нечто значимое. Мечты ценны не как мост к новой действительности, которую может быть, когда-нибудь захочешь завести и здесь, а как чисто психические состояния восторженного позитивного существования без всякого практического итога.
Но и с аудиторией не все так просто.
Смысл монологической литературы сводится к сольному одинокому мечтанию, без всякой необходимости понять. Автор что-то там себе пишет, у него свои соображения. Он, к примеру, занимается самолечением, как было сказано выше. Но ты читаешь и воображаешь нечто совершенно свое. Непересекающиеся между собой миры становятся нормой. Текст не твердь и не трамплин, а даже не знаю что, звучащий снаружи предлог, абстрактный сигнал собаке Павлова, для старта собственных фантазий. Есть буквы – будет и мечтательная слюна. Но о своем, к книге не имеющем отношения.
Поэтому какие-то совершенно чудовищные измышления в отзывах на книги уже не удивляют. Отзывы, не имеющие отношения к книге – современная норма. Ведь с падением диалога закончилась и критика. Нет нужды вникать, а без анализа не к чему и нечему противоречить, нет повода для дискуссии. Критика в любой своей разновидности представляет собой живое созвучие одиноким писательским фантазиям. Каждый сам всяк по себе – автор-писатель, критик-читатель.
Атавизм старого отношения к литературе (она про что-то, а не вместо чего-то) однако остается в известной ныне тяге к нон-фикшн. Там еще не успела отмереть привычка полагать, что книга должна тебе что-то сообщить. От художественной литературы ничего подобного уже не ждут. Художественная литература не должна быть диалогичной. Во-первых, потому что ей нечего сообщить. Отчасти это так. Но убеждение, что все сказано и все сделано, игнорирует, что сказано было в другую эпоху и другими. Тем не менее, о чем ниже, этот взгляд (совершенно напрасно) программирует литературу на блуждание в кругу одних и тех же тем и коллизий. Во-вторых, потому что ничего сообщать уже не надо. Всего и так полно. Информации избыток.
Но информации ли?
Да для диалога необходимо единое смысловое поле. Ценности общие и групповые. Но ценности – это не бытовые мелочи и лексикон прописных истин, пережевываемый из книги в книгу и пафосно озвучиваемый в искусственных и по стилю и по содержанию диалогах. Общее – не значит публичное, очевидное – не значит ясное. Литература обычно и работала над разоблачением «очевидности» очевидного. Но сейчас все переворачивается с ног на голову. Вся работа идет насмарку. Понятия любви и дружбы трактуются как простые, в то время как совершенно типовой набор действий, совершаемых героями выдается за нечто уникальное и становится предметом псевдообсуждения. Почему псведо? Да потому что обсуждать здесь особо нечего. И за накалом пылающих дискуссий скрывается их пустота.
У каждой страты, группы – своя литература. Если бы. Вот у нас нет ни групп, ни народностей, ни классов. Интеллигенция – и та издохла. Литература в пределах 15 человек собравшихся вокруг очередной псевдопремии или псевдоиздания? Да что там обсуждать? Вокруг чего они будут говорить.
И опять же: можно ли книжкой объединить то, что аннигилировано в пыль? Книжка – клей, она скрепляет. Она знамя для подразделения, которое уже сформировано.
Кто-то говорит о поколенческом конфликте. Сдвиг по времени, который создает переборки между старой литературой и новым читателем. Здесь действительно есть сложности в общении. Что-то реально из сказанного некогда совсем не актуально, что-то нуждается в отыскании новых смыслов и ином повороте темы. Но этого практически никто не ищет. Существует две формы глухоты – псевдоприятия, обожествления и окончательного отказа. Обе они от нежелания слушать. И мало чем отличаются.
Нужен практицизм. Диалог ради чего-то, ради изменений. Но сейчас время, в которое изменения отвергаются начисто. Диалог неизбежно деградирует либо до пустой болтовни (смысл которого в примитивном обмене эмоциональным состоянием), либо до сообщения уже известного. Никакой эвристичности, она не нужна. Эвристика и практицизм – это воздействие. А воздействия быть не должно.
Из общения изъяты конфликт, проблематичность, все наболевшее. В лучшем, а может и худшем случае оно трансформируется в публицистику, не требующую читательского отклика. В центре повестка. Некоторые темы считаются неприличными и табуированными – политика, социальные проблемы. В таком диалоге заинтересованы все и никто. В разрешенных книгах диалог, как внутри, так и вовне, с читателем, где-то на уровне эпохи интернет-форумов или «пресс-клубов». То есть формула та же: шуму много, разговора на грош.
Так что же нам делать? В рамках литературы, кажется, ничего. Все литературные потуги – задача второстепенная. Причины лежат вне литературы. Литература не вписывается в новую цивилизационную, новую социальную модель. Но не потому что все стали смотреть видеоролики и слушать подкасты. Это все вторичное. Потому что перестали слушать и разговаривать.
Но тут вопрос – была ли она неизменно диалогичной в разные эпохи? Я не знаю. Но мне кажется менялся лишь собеседник (был мир, стал человек). А схема оставалась той же. Теперь разговор подходит к концу, и смысла имитировать его дальше в создавшихся условиях может быть дальше и вправду незачем.
Сергей Морозов