<Соловьев> весь был блестящий, холодный, стальной. Может быть, было в нем «божественное», как он претендовал, или, по моему определению, глубоко демоническое, именно преисподнее: но ничего или очень мало в нем было человеческого. «Сына человеческого» (по житейскому) в нем даже не начиналось,—и казалось, сюда относится вечное оплакивание им себя, что я в нем непрерывно чувствовал во время личного знакомства. Соловьев был странный, многоодаренный и страшный человек. Несомненно, что он себя считал и чувствовал выше всех окружающих людей, выше России, ее Церкви, всех тех «странников» и «мудрецов Пансофов», которых выводил в «Антихристе» и которыми стучал, как костяшками, по шахматной доске своей литературы… Пошлое, побежавшее по улицам прозвище его «Антихристом», красивым брюнетом Антихристом, не так пошло и, собственно, сказалось в улице под неодолимым впечатлением от личности и от всего в совокупности… Он, собственно, не был «запамятовавший, где я живу», философ; а был человек, которому с человеками не о чем было поговорить, который «говорил только с Богом». Тут он невольно пошатнулся, т. е. натура пошатнулась его в сторону «самосознания в себе пророка», которое не было ни деланным, ни притворным. <…>
