Прибалтийское " Бабье лето" на мокроту не скупилось, заливая обширное плато приморской низменности грязью, хотя и небольшой по меркам России, но вполне достаточной, чтобы завязнуть машине, промочить ноги пехоте на первом километре марша.
На верхушке еле заметной возвышенности близь фронтовой дороги виднелась темно-зеленая нашлепка плащ-палатки. Торчащая из-под нее военная амуниция и четыре подошвы свидетельствовали об убежище для военных, а мокнувшие рядом металлические ящики маломощных радиостанций указывали на специальность. По жестким пологам действительно отсиживались два радиста, получившие приказ присоединиться к части, следующей на передовую и должную в скором времени пройти по этой дороге. Им приказано ждать здесь. Все в округе двигалось: шел дождь, шла техника, спешили в сторону тяжело гудящего фронта пехотные части. Оставались неподвижными одни радисты, если не считать их редких вылазок в сторону дороги за информацией о номере проходящий части.
Зады успели пропитаться водой, съедена половина недельного сухого пайка, а нужной части все нет. "Скорое время" превращалось в противоположность. Не пряча ополовиненных кисетов, отплевываясь чистым никотином. С тревожной надеждой вглядывались в каждую новую растрепанную змею пехотной колонны. Чего-чего, а на нехватку путаницы войне пожаловаться нельзя. Вдруг пославший их сюда ошибся? Они ждут, а нужная часть прошла по другой дороге! Уйти нельзя - наткнется заград-отряд и придется доказывать, что "Не ты у бога теленка съел". Хорошо, если разберутся и отпустят с миром, а ну как приляпают "Сознательное дезертирство", все равно что выдадут срочный пропуск в рай. Письменного приказа у радистов нет, а искать командира, отдавшего устный, никто не будет.
На этот раз путаницы не произошло. Просто пехота по раскисший дороге двигалась медленнее бойкого штабного карандаша. Пока нашли к кому следует обратиться, пока начальство на ходу решало, куда их сунуть, наступила темнота. Часть двигалась по расположению вторых эшелонов -прихожей передовой. На короткое время движение приостановилось. Радистам остановка дала возможность быстро разыскать роту - место будущей службы. Ротного не нашли, отложив приятное знакомство до утра. Дальше пошли с незнакомыми солдатами уже своей роты. Двигались в кромешной тьме без огонька и разговоров, крепко держа все железное, во избежание звяка.
В тишине слышалось чавканье грязи, матюги споткнувшихся, тихая ругань командира. Совсем близко, освещаясь редкими ракетами, рокотала настороженно притаившаяся таинственная передовая. Выход на "передок" всегда тяжелое испытание солдатской техники независимо от того, первый раз или многократно подвергается она такой операции. Даже в непосредственной близости к фронту, до последнего мгновения, человек не расстается с прежней жизнью, она заполняет его сознание, в нем устойчиво живет надежда на благополучный исход и только когда, вот также в темноте, ухо услышит сдавленный шепот: "осторожно, ходок", а нога проваливается в глинистый желоб ведущей траншеи передовой, он поймет: Все! Почувствует: пройдена черта. Сзади осталось все хорошее, чем жил, а впереди... А впереди, за близкими холмами, что неуклюжими горбами чернеют на цветном дрожащем свете ракет, солдата ждет не теща с полной сковородкой блинов, а страшное неизвестное. Они знают: редким счастливчикам доведется, шагая обратно, ступить еще раз в подвернувшуюся сейчас под ноги канавку, большинство это сделало в первый и последний раз. Кто ляжет в землю, кого пронесут на носилках.
Чувство ненависти, желание схватиться с врагом, что многих гнало вперед, стерла тревога неизвестности. Стало не по себе. Потом, в горячке боя, в процессе энергичных действий, не оставляющих времени для страха, солдат испытает жажду боя, ярость полной мерой, а сейчас, в ожидании резкого поворота судьбы, идет болезненная перестройка психологии к худшему, сопровождающаяся щемяще-сосущей жалостью к собственной персоне; полутревога, полустрах ворочается в груди.
Для дезорганизации противника и уменьшения потерь смена частей на позиции проводиться ночью. Не знаю, пугает ли такой прием врага, но солдат пугает сильно. Лабиринт ходов непонятен и неизвестно куда идти. Командир, за единственную рекогсценировку не запомнивший хитрого сплетения траншей, путается, младшие командиры отдают неверные приказания. Вдобавок мешают выходящие в тыл сменяемые солдаты. Наконец, осели на месте, но тут же оказывается, что там, где должны быть люди, их нет: они там, где никого не надо. Опять ходьба наощупь по заваленной хламом грязной траншее.
Для прикомандированных радистов неразбериха кончилась тем, что имеющий право распоряжаться толкнул их в траншейный отросток, приказав: "Занимайте тут".
Земляной апендикс оказался не самым лучшим местом на земле. Ноги тонули в грязи, с брусвера журчал слабенький ручеек, угол занят отломками патронного ящика, что служил прежнему хозяину постелью, столом и приступкой для стрельбы. Ниши, лежанки оплыли грязью на дно. Ни сесть, ни встать. Мокрая одежда, облегающая тело, изгоняет нажитое ходьбою тепло, вызывая комбинацию озноба с дрожью. -Пойди, Толька, узнай, далеко ли немец сидит, а я пока попробую ящик приспособить.
-Хоть сидя покимарим... - приказал мой старший Васька Колесов. Выйдя в траншею, сразу же наткнулся на темную фигуру, ворочающуюся на дне. -Слышь, не знаешь где немец? -А хрен его знает, разве разглядишь чего. Утром увидим. Ты где расположился ? -Рядом с тобой, в этом тупике. Нас там двое. -А... Соседи, стало быть. Как звать-то? -Меня Толькой, напарника Васькой. Радисты мы. А тебя? -Тимофеем. Тимкой. То-то я тебя не знаю. Давай, Толька, закурим, у меня бумага раскисла. Чего хорошего в тупике. Как спать думаете?
-Есть маленький ящик и плащ-палатка. -Плащ-палатка - хорошо, тут кроме шинели ни шиша. Пожрать случаем чего нибудь нет? -Здесь нет, а в мешке сухой паек остался. Пойдем пожуем. Что это нас мало, где остальные? -Тут они! - свернув набок голову, Тимофей позвал
-Эй, Мишчук , ты как там устроился? -Как у Христа за пазухой! - отозвалась темнота.
-Сижу на своей каске, на голову напялил противогазную сумку и мечтаю о теплой бабеночке. А ты чего делаешь? -А я на званный ужин к радистам угодил. -Вот везунчик! Притащи и мне сухарик от их щедрот. -Эге, будет сделано.
От сухого пайка осталось тонкая селедка, расквашенная полбуханки, да кусок "шпига", срезанного с увлекающегося спортом поросенка, не простого, а носящего титул по крайне мере чемпиона в беге на длинные дистанции. Харчи убогой кучкой лежали на патронной россыпи и оттого ружейной смазкой и хозмылом воняли не хуже самого мыла. Однако, такая мелочь не помешала доесть остатки. Голод вроде заглох. Отблагодарив нас табаком, Тимофей пошел восвояси с куском селедки и комом хлеба для неведомого Мишука. Хозяева попытались уснуть на скользком от грязи ящике. А дождь скапливался в сладкой палатке, при неосторожном движении выливался на и без того мокрую шинель.
В траншее постепенно устанавливалась тишина, лишь пули дежурной очередью с тонким свистом сверлили темень и чмокались в грязь. Примерно часа через два нетвердыми шагами в тупике зашлепала грязь, а посреди донной лужи выросла фигура. -Где вы, ребята? - губы не слушались Тимоху, голос казался незнакомым.
-Пошли ко мне. Я там доску длинную приспособил, сядем на нее, укроемся плащ-палаткой, под ноги ваш ящик пристроим и хоть поочереди спать можно будет.
На новом месте сидеть удобней. Вылитая из ботинок вода и отжатые портянки не так холодили ноги, но плащ-палатки на троих не хватало. Подтянув к груди ноги, спрятав носы в воротник и греясь своим дыханием, солдаты иногда погружались в полудрему, забытье. Под покрывалом с недолгими перерывами журчал разговор, одна за другой гасли в луже самокрутки. С Васькой я однополчанин, рассказывать друг другу нечего, в основном говорил Тимофей. О погибшем брате и отце, о матери и сестре, о том, что уже год воюет, но только раз ранен. Такое удивительное везение дает надежду уцелеть и далее. Да мало ли о чем успеет поведать человек за длинную ночь, если есть слушатели? Печали и радости нового товарища заползали в сознание, либо отодвигались недолгой дремотой. Часов ни у кого не было, мы не могли знать время, но видимо наступило утро, так как в траншею принесли завтрак. Говор и звяканье котелков приближалось. Соседи оживали, мигая цигарками. Получили два котелка жидкого чая и один с тремя комами холодной перловой каши, сдобренной то ли салом, то ли парафином, из расчета по полсвечки на брата, уселись на доску. Завтрака хватило на минуту, еще столько же заняло уплетание сала непризнанного чемпиона. Пора расходиться. После еды и движения противный озноб чувствовался меньше.
- Погодите, ребята. Иголка у кого есть?-спросил Тимоха. -У меня только с черной ниткой! - отозвался я. -Ничего! Зашей прореху на гимнастерке. Дует в нее сильно, все время спина мерзнет. -Темно же, Тима. -Днем, Толька, некогда будет. Как-нибудь стяни ее. Тимофей снял шинель, скрючил спину, развернув ее ко мне. -Ну ладно, Толян, пока ты портняжничаешь я пойду посмотрю имущество, а потом разыщу командира. Как закончишь, жди меня у рации.
-Хорошо, Васек. Под утро поднялся ветерок, напомнив дождю его обязанности. Мокрая одежда не держит тепло. -Быстрей, Толька, замерзну! Я и так торопился. Большими стежками, где с нижней рубашкой, где мимо верхней, где ему в спину, где себе в палец ковырял иглой, спеша добраться до конца. Прореха от воротника до пояса зашита в рекордно короткое время, с удовлетворительным качеством. С удовлетворительным, потому что взглянувший на работу все же не падал в обморок, впрочем, в темноте смотреть все равно некому, только подошедший Мишук (им оказался высоким парень с медалью "За отвагу") спросил, что за операцию тут делают; ощупал шов и оценил по достоинству. -Ну Тимоха, посчастливило нам. Если он радист такой же, то не знаю, как немцу будет, а нам капут.
В нашем закутке все по-прежнему: на куче глины сиротливо лежали подернутые пленкой грязи вещь-мешки, прикрывая собой рации. В чуть наметившемся рассвете проступили пологие стены, наверху низкий брусвер с еле заметной ложбинкой бойницы, обломок автомата торчал из грязи, кругом зеленые гильзы, комки бурой ваты, обертки индивидуальных медицинских пакетов коробками плавали под ногами. За брусвером все те же лужи, да ближние былинки выступали из серой полутьмы.
Правее нашего участка всю ночь шел крупный бой. То разгорался, то затихал. Тут тихо. Начавшееся утро ничем не предвещало беды. Вернулся Васька вместе с измазанным грязью лейтенантом, третьим шел еще более грязный сержант. -Забирайте рации и ко мне в землянку! - распорядился ротный. -Старший лейтенант, а сюда кого? Нет ведь людей. Впереди сухой мысок - за ним глаз да глаз нужен... - заволновался сержант. Старший лейтенант думал, шаря глазами по туче.
-Тогда так. Раз тут ваше место, то и будьте тут! Один в землянке у рации, а второй здесь, ясно? - решил ротный.
-А сейчас мне в землянке связь нужна. Разворачивайтесь. Они ушли. Переноска и настройка рации много времени не заняла. -Дежурь, Толян, пойду к себе, кое-что поправлю. Васька отер автомат и вышел под дождь из маленькой и тесной землянки. На моей волне пищала морзянка, с соседней лезли искаженные звуки радиопередачи. Старший лейтенант, как загнанная лошадь, шумно глотал из чайника холодный чай. -Связь есть! -Есть! -Что приказывают? -Пока молчат. -И то хлеб. Писать любишь? Почерк хороший? -Не очень, в школе тройки получал. -В школе? - усмехнулся командир.
—Я руку ночью вывихнул, так что садись к проходу и перепиши донесение, а я за тебя послушаю.
Он устало положил голову перед лежащим наушником и не шевелился, пока в чашечках не защелкал вызов. -Есть. Так точно. Будет выполнено. Есть. Старший лейтенант положил наушники и выбрался наверх. -Передай по цепи: хождение и шум в траншее прекратить, работы не вести. Чтобы было тихо! Некоторое время он задумчиво постоял в "дверном" проеме, загораживая собою свет в землянке, потом спустился вниз . -Ты парень, что-нибудь в войне понимаешь? Давно воюешь? К чему бы такая команда, как думаешь? Ротный, видимо, любил задавать вопросы очередями и совсем не ждал ответов, он скорее рассуждал сам с собою. -Неужели попрут в атаку? Вот будет блин!Не знаешь? И я не знаю. Я даже куда и кого атаковать не знаю. Он помолчал, пошуршал картой. -Положение хуже губернаторского. Плохо. В наушниках опять послышался вызов. Лейтенант вздрогнул и дернулся к наушникам. -Есть. Есть! Бросай, солдат, эту писанину, садись на свое место. Так и есть, как чувствовал. Зачем, зачем она нужна? Лейтенант начал собирать карту, уронил на пол наушники, тут же наступил сапогом. -В бога...мать! Никак сломал? -Ничего, у нас в запасе есть трубка.Сейчас сменю. Отключил наушники, присоединил телефонную трубку. -Сколько времени? Я спросил по рации. -Без пятнадцати восемь, старший лейтенант. -Порядок. Через пятнадцать минут поиграем с косой в бирюльки. Сиди тут как мышь. Запоминай распоряжения из штаба. Пришлю тебе солдата, если что нужно передать, его гони ко мне. Все понял? -Понял. Старший лейтенант полуобернулся на пороге. -Ничего, друг, Бог не выдаст, черт не съест. Ну, бывай. Еще ночью к шумам не нашего боя примешивался шум окапывающейся за траншеей артиллерии, раздававшийся немного чаще шлепков, сбрасываемых с лопаты земли. Теперь она загрохотала. Густой воздух рывками спрессовывался в узкой щели землянки, вызывая острую боль в ушах. Сквозь открытую дверь видны солдатские ноги. Я не заметил, когда и куда они пропали. У меня индикаторная лампочка лихорадочно мигала, указывая, что приемник принимает чью-то речь. Понять ее, как ни прижимал трубку к уху, я не мог. Чудовищный рык недалеких пушек звуковыми ситцами раздирал ткань у основания скул. Не сразу стало понятно, отчего сквозь грохот в голове стала слышна трубка. -Как продвижение? Срочно доложи! -тревожила она. Оказывается, артиллерийская подготовка кончилась, рота пошла в атаку. -Прошли сто метров! - кричал я в трубку со слов присланного солдата, что стоял против двери в траншее и смотрел за брусвер. -Двести метров!
-Немедленно узнайте причину отставания левого фланга! -Чем помочь? - очевидно, спутав меня с кем- то, распоряжалась трубка. -Эй..эй, парень! Гляди влево, чего там наших держит? - ору солдату.
Он свешивает голову в землянку и тоже орет. -Тама пулемет фрица чешет! -Ориентиры давай! Как передать! Солдат ненадолго пропал, потом опять свесился в землянку. -Ориентиров больших нету. Передай. Пусть глядят. Там, где цепь прогнулась, есть длинное озерцо, так он на дальнем конце, почти у воды.
Я передал. -Корректируйте! - заявила трубка. -Гляди, сейчас стукнет! - крикнул я. В шуме артиллерийской стрельбы отдельных выстрелов не слышно, но судя по тому, что солдат, ерзая животом на пороге, показывал большой палец, от немца после первого залпа остался ПШИК. Опять стали бить пушки за спиной. Землянка заежилась, со стен поехала к нему навстречу. Где-то на средине земляной лестницы столкнулись. -Бежит братва! Отступают! - вцепившись в мою шею кричит в лицо.
Мы выскочили в траншею. На поле трудно разобрать: повсюду космы взрывов, людей не видно. Но вот, среди дыма мелькнула одна маленькая фигурка, другая. -Чего врешь, дурак! Видишь, вперед бегут! -Верно! Только что назад бежали. -Ты давай без дураков! Смотри лучше! Бой продолжался. Я с помощью солдата выполнял распоряжения трубки, пока умостившаяся на крыше лужа не нашла в сотрясающемся основании щель и не хлынула внутрь грязным водопадом, заливая рацию. Занятый ее спасением, я не помнил времени и не заметил спада грохота. Наша артиллерия сначала уменьшила, а затем вообще прекратила стрельбу, наверху рвались только немецкие мины. Во включенной рации трубка сразу спросила. -Почему молчал? -Рацию водой залило. -Чем порадуешь? Я взглянул на солдата
Он, безнадежно махнув, крепко выругался. -Ничем. -Ты радист? -Так точно. -Ротный командир где? -Ушел в атаку. -Передай, пусть живым не является. И уже другой голос спросил: -Много вас выбило? -Не знаю. - ответил и положил трубку.
В траншею со стуком падали, прыгали, сползали солдаты. Первое время слышались только плевки свернувшейся слюны, стоны, хриплое дыхание, потом невнятный разговор. Дневной свет в землянке моргнул: не удержавшись на мокрых ступенях, в землянку съехал шумно дышащий Василий. -Дай воды, Толян, флягу пробило. Судорожно выглотав все, Васька отполз в угол и затих, привалившись к стене. Свет моргнул вторично. Без каски, с оторванным рукавом появился старший лейтенант. Я протянул котелок холодного чая. Напившись, старший лейтенант кивнул на рацию. -Сильно ругались? -Да ничего. Живым не велено являться. -Перебьются. - он откинул голову на стенку
-Пойди позови взводных, кто жив, пусть подсчитают потери. Поперек и вдоль траншеи лежали солдаты, прямо в жидкой грязи. Кого-то волочили по дну, где-то перевязывались сами или помогали товарищи. Бросались в глаза аккуратно поставленные вещь-мешки с уложенными поверх шинелями: это добро осталось без хозяев. -Где взводный? - спрашиваю пожилого солдата.
Тот неопределенно мотнул головой и тоскливо протянул. - В поле, наверно. Да..а , умылись кровушкой. Попарились. -Где взводный? -Где взводный? Наш аппендикс. Вот место Тимохи - мешок засунут за доску. Шинель висит на колышке. Недалеко лежал Мишчук. Сквозь сплошную корку грязи на груди проглядывала одна колодка от медали. Толстая "козья ножка" в пальцах прожигала шаровары. Парень смотрел в оконную стенку, ничего не замечая и не чувствуя. -Мишка, Мишка, а где Тимоха? Надо было потрясти за плечо, чтобы в застывших глазах что-то стронулось. -Мишка, слышь! Сгоришь от цигарки. Тимоху не видал? Не чувствуя боли, он растер пальцами горящую папиросу и отворачиваясь, глухо ответил. -Тимоху наверху ищи. Здесь нет Тимохи.
-И, увидя мою реакцию, взбеленился
-Ну чего нюнишь! Сопля зеленая. Может к утру приползет. Не всех же... Пошел отсюда! Скройся! Не приполз Тимофей ни днем, ни вечером, ни ночью. Его мешок исчез, а доску и шинель мы приспособили для ночевки в своем апендиксе.
Фронтовые ночи отличаются не более сестер двойняшек: та же вездесущая грязь, безостановочная дрожь, полусон-полусидя. Единственная разница, что теперь мой бок греет Мишук. В тяжелую ночь не о радостях жизни думается под мокрой шинелью, а о том, что удивительно просто относиться окопник к смерти. Была утром сотня, осталось шестьдесят - ни речей, ни сожалений по этому поводу, как-будто ничего не случилось. Редко и неохотно вспомнит иной вчерашнего товарища. Чего там. Сегодня вместо Тимки сидит Мишка, а завтра может вместо меня сядет другой, радуясь, что стало уже две лишние шинели, значит, ему теплее спать. Несколько часов назад шептал в ухо целый "большой мир", а сейчас - нет его. Утром писарь напишет похоронную - единственную память о Тимохе.
Со временем и бумага истлеет, мать умрет и превратится неповторимая конкретная индивидуальность в безумное понятие "жертвы". Сотрется в памяти русский солдат Тимофей, мечтавший истратить двадцатилетнюю жизнь с пользой, но без толку погибший в неподготовленной атаке. Постепенно вырисовывалась мысль самому убедится в смерти недолгого друга. Может, выполз в траншею в другом месте и подобран санитарами? Может в плену, ведь если нет на поле, значит жив. Надо хорошенько разглядеть лежащих. С этой целью утром добровольно напросился в наблюдатели. Обязанности его просты: полулежа на стенке окопа во все глаза гляди, в случае движения противника - сообщай своим. Поставили меня тут же, в отростке. Пока немец блаженствовал за кофе, я оборудовал брусвер и бойницу. Впервые за много дней тучи вымело с неба, появившееся красное солнце сразу заиграло бликами в лужах. Заходя с затылка, оно хорошо высвечивало поле вчерашней бойни. Даже сквозь узкую щель между козырьком каски и крошкой брусвера его видно в деталях. Несколько неудачной оказалась позиция, поскольку с уровня земли ближние мертвецы загораживали дальних. Особенно мешал лежащий в 20-30 метрах. Убитый скорее всего при возвращении в окопы разорвался сзади миной, он лежал на боку, выбросив вперед руки, повернувшись к окопам спиной, изодранной осколками. Согнутая нога сверкала подковой, линялая гимнастерка задралась вверх. Открывало красно-белую мешанину тела. И куда бы не смотрел, в глаза лезло буйство красок на спине убитого. Остальные зерна страшного посева разбросаны дальше или в стороне, поэтому не столь затрудняли обзор. Лиц с такого расстояния не разглядишь, да и что толку, ведь Тимофея я видел всего в утренних сумерках перед атакой, даже цвета волос не знаю. Несколько раз показалось, что нашел. Звал Мишку, пока тот не заругался. -Чего тебе, чугунная голова, от опознания? Не полезешь же вытаскивать. Да и зачем. Пусть себе лежит. Но мысль опознать не покидала, очень хотелось написать матери не верить похоронке так как нет Тимофея среди убитых.
В горячке атаки солдат может уйти в сторону, поэтому я переходил по траншее, разглядывая поле с разных точек и не находил.
Через несколько дней в окопе появился артиллерийский разведчик с биноклем и дал на час попользоваться. В апендиксе его отобрал Мишка, заявив, что нечего зря пялить глаза - все равно не узнаю, уж лучше он сам. Осторожно выглянул в бойницу, закрутил колесико фокусировки. Усевшись на доску, занялся я уничтожением махорки, ежесекундно ожидая Михиного возгласа. Чем дольше он молчал, тем радостней становилось. Где-то на третьей цигарке совсем решил написать Тимкиной семье, но вдруг Миха лягнул ногою в бок. - Гляди прямо, на спину ближнего. Увеличение придвинуло мертвого вплотную, в кольцах бинокля крупно виден край защитных шаровар, из-под них выглядывала полоса грязных кальсон, схваченных сзади тесемками. На фоне почерневшей кожи распухшего тела совсем уже черным цветом выделялось гниющее мясо, а сквозь сизую черноту особенно большой раны резко белели четыре-пять позвонков с острыми обломками ребер. -Ну что видишь? -Ох, страшно, Миха. Эх, разворотило. -Ты куда смотришь? -На спину. -На голую? -Ага. -Ну ,голова два уха, смотри на гимнастерку. Я глянул. Блекло-зеленая ткань хорошо выделяла безобразно кривые стежки черной двойной нитки: мою утреннею работу. Тимоха! Вот он где! Солдат не сбился в атаке, бежал по кратчайшей от своего места до врага, а на обратном пути не потерял головы, наверно, уже видел знакомый брусвер и считал себя спасенным, осталось то 20-30 метров. Сорок шагов или четверть минуты времени. Сзади вышибло жизнь. Отныне он был перед глазами. Нам волей-не волей приходилось наблюдать, как менялся Тимка, как тот, что грел нас своим теплом, превращался в ничто. Одним утром Васька оглядел поле и присвистнул. -Тимка-то какой стал маленький! За прошедшею ночь опухшее и раздутое газами тело опало, кожа обтянула кости. Выбеленные солнцем, омытые дождями позвонки теперь различались невооруженным глазом настолько ясно, что стали сниться по ночам. Думал, никогда не забуду, но война продолжалась и другие случаи вытесняли этот бой: все крепко забылось и не вспоминалось.
После войны прошли годы. Под вечер возвратился я домой с полевых работ, основательно голодный и промерзший до костей на сибирском ветерке. В таких случаях нет ничего лучше, как влить в себя пару тарелок горячего наваристого борща, вздремнуть у горячий печки 720 минут. С первого шага в прихожей комнате тепло, а кухонный аромат недвусмысленно намекнул на реальность борща и печки: в животе радостно заурчало, струей полилось голодная слюна. Наспех умывшись, на ходу махнув полотенцем, я пристроился к тарелке, занес ложку, но аппетит как корова слизнула, в глазах поплыло.
С большим трудом жене удалось достать обрезанных костей, что в те полуголодные годы считалось большой удачей. Она была рада похвастать удавшимся борщом и не поскупилась положить. Посреди тарелки горой возвышался мозговой масол, а ближе к краю из темно-красной от жира и свеклы борщевой жижи выглядывал столбик из 4-5 спинных позвонков с острыми обломками ребер.
Все вспомнилось! Все встало перед глазами. Не стерло время ничего! Жена долго ругалась, не понимая, что случилось. А как ей расскажешь, как объяснишь, что не могу я ткнуть ложку в борщ, не могу я есть Тимоху. Горло сжимается.
Ночью он гонял меня по траншее, заходил сквозь стены сибирской квартиры. Он просил вернуть шинель, справлялся, что я написал его матери. Я же ничего не писал. Было не столько страшно, сколько стыдно.