Глава 1.
Опыт полного, как сам он впоследствии называл эти состояния, «погружения» Бахметов, действительно, приноровился переживать едва ли не в бытовой суете. Образы космических кулис разворачивались в его сознании ежедневно, сменяясь малообъяснимыми визуализациями смыслов – просочившихся из глубин неосознанных запросов самого Бахметова или пропущенных через грюнвальдский чердак его фантазий о мире – что, впрочем, наверняка, было одно и то же. В такие секунды Бахметов каждой жилкой своего сердца разливался пониманием, что чувствование им Вселенной переходит на совсем иные уровни. Другими словами говоря – поначалу прозрения морочили Бахметова лишь крайне расплывчатыми сюжетами слияний природных миров; затем и миры вдруг стали проявляться отдельно друг от друга; а в какие-то дни в сознании просто всплывали чистые идеи о происходящем вокруг.
Всё это казалось увлекательным сумасшествием; к тому же, не покидало ощущение, что все идеи особой тайной связаны между собой. А сознание нет-нет, да вновь соскальзывало в созерцание метаглубин; вдруг быстро и без ущерба для психической устойчивости выныривая в не раздражающую своей необходимостью обыденность дел. Видимо, запас стоических сил Бахметова примирил его с потоками событий иллюзии и реальности; и с усталой улыбкой Сергей принимал всё, что давала жизнь. Всех ощущений Бахметова не удалось бы на бумаге передать никому, равно вряд ли кто бы понял сами механизмы трансформаций этой слегка экзальтированной психики. В духе пошлых в наши дни романтических аллегорий происходящее можно было объяснить (или кого шутя запутать) так – в неизвестно кем предназначенное время ветер ли шелестел над головой Бахметова, падало ли на лицо перо мелькнувшей птицы, – но вдруг меркла линия горизонта, и перед глазами уже плясали язычки огненного прозрения новых качеств картины мира. С годами сложился и алгоритм постижения тех самых качеств.
Не смогу толково описать хоть одно погружение – и, вообще, благодарное ли дело описывать бред? Начиналось это почти физиологически – под ложечкой у Бахметова привычно сжималась какая-то мышца от ощущения, что всё ему в растущих образах будет прояснено. Что будет прояснено, в каких ещё образах – вопрос не ставился. Далее перед глазами, приближаясь во вселенской тишине, из бездонной черни вырастал ёмкий фон гигантского пьедестала и вылезающая из него горельефная выпуклость фигуры, отчего-то напоминавшей тело прикованного к скале зверя с архаическими крыльями. Картина могла прирастать новыми мазками, но контуры, раз от раза, были неизменны. Взгляд Сергея застывал в орбите созерцания распластанных границ зверя и никак не успевал их разглядеть – в каждом случае горельеф исчезал, и взор с космической скоростью обрушивался вниз. Тут же в барабанные перепонки врывались мириады вибраций разноязыкого гула шепчущих, говорящих и даже кричащих что-то друг другу людей; глаза, скорее, не видели, а чувствовали в мельтешении жёлто-серой массы температуру живых человеческих тел – они и издавали этот бесконечный гомон.
При подробном рассмотрении мельтешение оказывалось деятельностью делящих пространство людей. Из дальних границ «погружения» муравьиные усилия порой вызывали у Бахметова симпатию и даже сочувствие поэтикой согласованного труда и тёплого возвышенного смысла – было видно, что здесь многое удалось построить. Ближе замечалось, что возвышенность всего лишь скрывала энергетику слишком многих людей всё стягивать под себя и обладать вещами. «Обладать!» – из дрёмы льдом окатывала сердце волна догадок; и Бахметову становилось грустно за всё, что он, в общем-то, по-настоящему любил. «Но что важнее?» – пыталась спасти саму себя идея целеполагания в строительстве, скреплённом желанием обладать в пространстве власти романтических баллад и мадонны с младенцем на руках.
«Что вообще первично – порыв возвышенных сердец или стремление к достатку? Совместимы ли эти чувства в принципе? И если совместимы, то что окажется временным симбиотическим придатком к истинной природе?» – Бахметов вновь холодел, понимая, что знает ответ. Ну, а перед глазами неожиданным веером летели картины перемещений по землям вёртких отрядов воинов в коротких шкурах – воинов, прежде знавших лишь отвагу и желание побеждать. Всё, всё самое вдохновенное растворилось в обладании награбленных сокровищ развращённой Империи. «Блудливу девку греху недолго учить» – ночным сновидением шелестели в ушах Бахметова сказанные кем-то по поводу слова. Земля же видимым образом набухала уплотнениями лезших из неё остроконечных шпилей и крыш, звенела от перестука молотов по наковальням, затыкала уши в спасении от бесконечного треска вылетающих из отверстий пуль и снарядов. Владений на всех не хватало, и самые неуёмные люди рвались по долам и весям соседей, меняя их свободу на дань – не хватало дол и весей, и жадные руки тянулись уже за океан, смущая безмятежность заморской жизни сильным биением сердца при виде разноцветных камней и металла. «Доколе?» – кричала сама Земля сердцем Бахметова в страдании от вида сумасшествия всё пожирающей саранчи. «Пока не дополнится чаша страданий» – слышался тихий ответ или от Бахметова, или адресованный ему самому. Может, только после этой чаши люди начнут бороться в себе желаниями обладать?