Высоцкого однажды сказал: начал я с песен, которые называли дворовыми, уличными. Он никогда не обозначал свои песни первого периода блатными, называл их уличными, дворовыми, редко – городским романсом. Однажды, правда, употребил слово полублатные. Но клеймо это – автор блатных песен – осталась за ним навсегда.
Несправедливое клеймо.
Подпустим чуть лингвистики. Значение слова блатной словари определяют однозначно: тот, кто связан с преступным миром. Правда, Владимир Даль такого слова не ведал, не включил в свой Толковый словарь, стало быть, появилось оно в XX веке. И кстати: в других языках, в других странах нет такого понятия – блатная песня. Это наше, чисто русское явление искусства.
То есть блатные песни связывают с уголовщиной. А раз связано с преступным миром, то блатные песни и тогда, да и сейчас воспринимаются как нечто грязное, преступное, аморальное. Хотя если вслушаться в блатные песни, то не обнаружишь в них ничего агрессивного, нет в них призывов грабить, убивать, резать, воровать, насильничать. Уж скорее «Интернационал» можно признать агрессивным с его настойчивым лейтмотивом разрушать и грабить. А в блатных песнях извечное стремление человека к справедливости, к правде, проповедуются принципы мужской дружбы. Песни эти могут быть грубыми, жалостливыми, слезливыми, но никогда – жестокими, садистскими. «По диким степям Забайкалья…» – вполне можно отнести к блатным. А при желании и «Когда я на почте я служил ямщиком…» Про «Шаланды полные кефали…» и говорить нечего, Богословского в своё время сладострастно полоскали в газетах за то, что навязывает советскому народу блатную романтику. В газетах писали: «Песни Богословского проникнуты кабацкой меланхолией и чужды советским людям».
Что Высоцкий начал с подобных песен – вполне естественно. Их можно считать фольклором. Людмила Абрамова обнаруживает истоки интереса Высоцкого к блатной теме вот где: «Коля, племянник Нины Максимовны был чистейшей, ангельской души человек! А ведь он был осуждён, сидел в лагерях. Его это совершенно не озлобило. То есть мог человек окунуться туда – в эти круги ада и выйти таким же чистым, с такой же незапятнанной душой, с какой он туда попал... И очень много текстов песен – просто блатных песен – Володя знал от него…» Михаил Яковлев, сосед по Первой Мещанской, хорошо помнил Колю: «Мы втроём – Володя, Коля и я – иногда сидели до утра. Коля рассказывал про лагерную жизнь, пел тюремные песни. Я убеждён, что это оказало влияние на первые песни Высоцкого – так называемые блатные». И Изе Коля глянулся: «Приятный, дивный человек. Никогда бы не сказала, что человек сидел. Они с Володей по ночам сидели на кухне, и Коля напевал ему песни. Это был самый настоящий фольклор. Меня это совершенно не интересовало, а Володя был этими песнями увлечён».
Кохановский задаёт вполне логичный вопрос: «Почему Володя стал писать эти песни?» И сам же отвечает: «Потому что это был протест против официоза, против всех этих бунчиковых-нечаевых, магомаевых и прочих!»
Ну что Бунчикова и Нечаева сюда вставил Кохановский, вполне естественно. Был такой дуэт. Слащавыми голосами исполняли два солидных дяди песенки «Дождик», «Ты, да я, да мы с тобой», «Услышь меня хорошая…», «Размечтался солдат молодой…», «Марш энтузиастов». Пели с ярко выраженным эмоциональным подъёмом, с вдохновением, с оптимизмом. Подчёркивали жизнерадостный посыл песенного текста. Не только Бунчиков и Нечаев отличались этим, можно привести и другие имена. Сам Высоцкий об этом: «По молодости лет я писал дворовые песни. Была тоска по нормальной человеческой интонации – у меня так навязла в ушах липкая интонация песен, которые исполняли со сцены под оркестр. Такое, может, было в то время междувластие, и никто ничего не понимал: что будет? куда песня пойдёт?»
По радио тогда исполнялись исключительно бодряческие песни и мелодии. Иногда натуженный энтузиазм официальной песенной культуры производил впечатление издёвки.
Блатные песни – в те времена это, как ни парадоксально прозвучит, возможность сохранить в себе человека. Песня как самозащита от родины, которая вся розами цветёт.
Высоцкий рассуждает на эту тему: «В каждой из первых песен была одна, как говорится, но пламенная страсть: в них было извечное стремление человека к свободе, к любимой женщине, к друзьям, к близким людям, была надежда на то, что его будут ждать. Помните песню: «За меня невеста отрыдает честно, за меня ребята отдадут долги...»? Это – о друзьях, это очень мне близко: я и сам в то время точно так же к дружбе относился, да и сейчас стараюсь. Так оно, в общем, и осталось: я жил, живу и продолжаю жить для своих друзей и стараюсь писать для них, даже для ушедших и погибших».
Не случайны в «Романе о девочках», написанным Высоцким, вот эти строки: «Было ему двадцать пять, водились у него деньжата, играл он на гитаре и пел. Жалобные такие, блатные-преблатные переживательные песни, курил что-то пахучее…» Это про Кольку с Малюшинки. Но и про Высоцкого. Его друг детства Аркадий Свидерский приводит факт: «В школе были распространены тогда уличные, блатные песни. И, Володя, когда начал пробовать себя, сначала не говорил, что это его вещь – вдруг засмеют?»
Высоцкий о том времени, о тех переживаниях: «Я не считаю, что мои первые песни были блатными, хотя там я много писал о тюрьмах и заключённых. Мы, дети военных лет, росли в основном во дворах. И, конечно, эта тема мимо нас пройти не могла: просто для меня в тот период это был, вероятно, наиболее понятный вид страдания – человек, лишённый свободы, своих близких и друзей. Возможно, из-за этого я так много об этом писал, а вовсе не только о тюрьмах».
Но в то же время, существовала неуловимая грань, за которой для подростков пафос игры в блатных заканчивался. Когда исполнялось настоящие лагерные и тюремные песни, где не было никакой романтики, а была тоска и безнадёга, например, «По тундре, по железной дороге, где мчится поезд Воркута-Ленинград» или «Я помню тот Ванинский порт», то было чёткое понимание: лучше этого ада избежать, а жить в благоприятных местах. Первые песни Высоцкого как раз об этом: да, существует такой мир, но надо оставаться за его границами.
Не стоит идеализировать блатной мир. Те, кто сталкивался с ним в известных местах, ничего поэтичного в той публике не обнаруживали. «Уголовники – воры-рецидивисты, грабители, бандиты, убийцы – народ особый, представляющий собою общественную категорию, сложившуюся на протяжении многих лет, выработавшую свои особые нормы жизни, свою особую мораль и даже особую эстетику, – вспоминал поэт Николай Заболоцкий, отсидевший в сталинских лагерях больше десяти лет. – Эти люди жили по своим собственным законам, и законы их были крепче, чем законы любого государства. С их точки зрения мы были жалкой тварью, не заслуживающей уважения и подлежащей самой беспощадной эксплуатации и смерти. И тогда, когда это зависело от них, они со спокойной совестью уничтожали нас с прямого или косвенного благословения лагерного начальства».
Но в песнях Высоцкого не об этом особенном народе…
Интеллигентная публика не чуждалась блатных песен, более того – считала их своими. Их пели в компаниях, на вечеринках, да просто в свободное время. В 1958 году Евгений Евтушенко даже встревожился, написал нечто вроде обличительного стиха:
Интеллигенция поёт блатные песни.
Поёт она не песни Красной Пресни.
Поёт под водку и сухие вина
Про ту же Мурку и про Енту и раввина.
Поют под шашлыки и под сосиски,
Поют врачи, артисты и артистки.
Поют в Пахре писатели на даче,
Поют геологи и атомщики даже.
Поют, как будто общий уговор у них
Или как будто все из уголовников.
Неужели Евгений Александрович был настолько наивен и всерьёз полагал, что геологи, артистки и даже атомщики за столом будут петь «Там вдали за рекой…» или «Широка страна моя родная…»? Пусть вопрос останется риторическим. Впрочем, стоит добавить и такой факт. Левон Кочарян как-то дал послушать первые записи Высоцкого знаменитому кинорежиссёру и тот сказал: «И ты этого человека пускаешь в дом? Он же тебя обворует!» Во какова сила искусства!
