Чем дальше уходит от нас День Победы, тем больше живых чувств поднимается, тем глубже становится наша способность переживать всю непостижимость горя войны.
Именно – «переживать», что означает «пропускать через себя и свои чувства», а не замораживаться от невыносимости боли.
Разделенный на миллионы кусочков, этот объем боли – кто знает – может быть, будет когда-нибудь прожит. Разделенный на миллионы и миллионы кусочков…
И каждый из нас – такой маленький кусочек.
Многие мои друзья по соцсетям пишут, что весь май их «накрывает» сильными чувствами. Накрывает болью, слезами, погружением в коллективную травму.
Да, и меня тоже «накрывает».
Как ни удивительно, но, чем шире становится этот общий процесс, чем больше я сама вовлекаюсь в него, тем явственнее замечаю, что какая-то часть внутри меня становится все более живой.
Так идет процесс исцеления коллективной травмы.
Проживание боли – это не мазохизм, нет.
Для того, чтобы рана на душе зарубцевалась, боль должна быть переработана, размещена в теле.
Нужно, чтобы было прожито то, что должно быть прожито, названо то, что требует быть названным, проявилось то, что просится быть проявленным.
Для этого нужно много времени.
Но когда боль острая, ее бывает так много, что соприкасаться с ней невозможно.
Когда боль острая, то для выживания большая часть чувств «замораживается», доступ к невыносимым переживаниям блокируется. Это и есть механизм травмы.
Мы, потомки тех, кто прошел через войну, продолжаем проживать боль своих родителей и пра-родителей.
Наши тела, наши души вовлечены в работу общего горя.
Мы видим, как работает коллективная память: мы размещаем в себе те чувства, которых нет в нашей личной истории:
«Что-то с памятью моей стало –
Всё, что было не со мной, помню…»
Нас связывают общие чувства, нас соединяет наша общая история и общая память.
Мы, как много маленьких муравьев, разгребаем эту исполинскую гору боли.
Каждый забирает себе маленький кусочек – кто сколько может унести.
Кажется, что у многих из нас уже хватает ресурсов, чтобы проходить в боль все глубже, соприкасаться с ней, не «замораживаясь», не становясь при этом менее живыми.
Просто много лет прошло и много поколений. Потому и становится это, наконец, возможным.
Не подвластная даже возможности ее осознать исполинская величина страдания продолжает делиться, делиться на маленькие кусочки вот уже 75 лет.
Сколько еще поколений потребуется, чтобы мы смогли переплавить острую боль в память?
Сколько еще нашей внутренней работы нужно, чтобы в себе все это разместить, сохранить, схоронить?
Чувствуем. Помним. Живём.