Расселись, стали что-то заказывать. Я ничего есть и пить не хотел, но взял себе бокал вина. Андрей - графинчик водки. Начали говорить хорошие слова, вспоминать молодость. Пришел грузино-осетин Гела, самый богатый или, по крайней мере, самый щедрый из тех, кто приходит на встречи. Он солидный, спокойный, уверенный в себе, но очень доброжелательный, обратился ко мне со словами: «Назначаю тебя тамадой».
Тамадой так тамадой, я начал тамадить как умел. Предоставлял слово всем по кругу. Люди говорили, произносили тосты. Таня прочитала стихи. Постепенно народ распалился и уже без всякого тамадства стал что-то провозглашать.
В какой-то момент Андрей опять вскочил и хорошие слова про меня. Подлил мне водки, сказал, выпил сам, и я с ним чокнулся, пригубил и тут… водка - попала мне в «сухое горло» или по-научному - в трахею. Тоже дело довольно обычное. Каждый хоть раз в жизнь чем-то или кем-то поперхнулся. Но водка! Я ее окаянную никогда не любил.
От нее у меня перехватило дыханье. Потекли слезу. Если на меня кто-то смотрел в тот момент, то, наверное, подумал, что я растрогался от слов друга и заплакал. Всяко бывает, но перехватит - отпустит. Однако я засипел, не мог больше дышать. Трахею что-то словно сдавило. Капля водки обожгла мою гортань, которую один чудак иначе как с иглой внутри не представлял, она, словно распухла, воздух туда не попадал, я захрипел. Потемнело в глазах, и… я упал, корчась в конвульсиях.
Надо мной склонились мои повзрослевшие однокурсники. А я увидел впереди свет и вспомнил всю свою жизнь.
Вот Толик, мой земляк, высокий добродушный парень, имеющий обыкновение хрюкать носом - привычка у него такая. Мы, кажется, некоторое время жили в одной комнате? Как-то раз он раздобыл где-то вино «Лидия». Я этим напитком упился и долго блевал в унитаз. А потом устроился там же, рядом, в ванной спать. В это самое время ко мне пришла в гости подруга Таня. Мы как раз повздорили, и она пришла мириться. Мы благополучно помирились, чтобы потом окончательно расстаться.
Ей был как раз столько лет, сколько прошло сейчас с окончания моего курса учебы. Она сочинила печенку со словами: «Один билет, а впрочем, нет. Пожалуйста, на все, скажу я гордо, пожалуйста, на все двадцать два года…»
Мы с нею виделись часто, почти каждый день, может быть, чаще, чем нужно, но гораздо реже, чем хотелось. Едва освободившись от моих необременительных обязанностей, или, сделав вид, что освободился, я бежал, летел, туда, где она меня ждала. Торопился, покупал или не покупал цветы - в зависимости от того имелись ли в наличие деньги, или в продаже негосударственные сорта. Впрочем, однажды я принес охапку гвоздик, доставшихся мне на Всемирном студенческом фестивале, в массовом количестве они теряли свое политическое значение. Иногда мне казалось, что опаздываю, я отчаянно ловил горделивый таксомотор, но его светло-салатный корпус проносился к более важным делам, чем моя неуверенно размахивающая рука. И, как оказывалось, совершенно правильно, потому, что я приезжал раньше положенного времени…
Другая картинка, промелькнувшая перед угасающим внутренним взором: Гела, живший, так же как и я, в общежитии, однажды решил, что у него завелись вши. Ничего такого тогда там не было, нам раз в неделю меняли простыни и полотенца. Но он решил с этим как умел бороться - купил баночку спрея дихлофоса и побрызгался. Тут же потерял сознание, поскольку дихлофос - это страшный яд не только для насекомых. Попадает через кожу в организм.
Когда Гела попал в больницу еще один наш сокурсник, сердобольный Сейран позвал меня пойти к нему в больницу, навестить. Мы отнесли ему в Институт Склифасофского мандарины. Гела был, помнится, мрачен, ему было неловко лежать в отделении вместе с самоубийцами.
С Сейраном я познакомились вынужденно. Дело в том, что на первом курсе я жил в комнате с подмосковным парнем Димой. А Сейран - был уже женат и однажды выписал к себе из Саратовской области жену. И воспользовавшись тем, что Дима мог ездить домой в Монино, попросил меня подменятся с ним местами. Он завис в нашей комнате надолго. Дима был не очень этим доволен:
- Как ты наивен,- говорил он мне. Мы часто гуляли по вечерам и даже ночами. Он, то тихо шел саженными шагами, большой и сосредоточенный, то весело вертелся вокруг меня мелким бесом. Он был в темноте как молодой Пастернак, то в нем чудился блоковский профиль.
- Как ты наивен, - говорил мне, вынырнув из сумерек. Он мелькал впереди в черных вельветовых брюках и темнобархатистом плаще из ткани «чертова кожа». Бледное лицо и серое кашне на шее.
Что касается меня, то я был весь в сером. В неброском плаще, на ногах у меня были обуты туфли "саламандры" последней в том сезоне модели. Между плащом и туфлями существовали брюки из материала, соткали в далекой стране, где брюки и были сшиты. Хотя я в стране той не бывал никогда, сидели они на мне преотлично. Остальные части одежды тоже небезынтересны: это серый финский пуловер, надетый по причине прохладного утра на белую сорочку с давным-давно оторвавшейся верхней пуговицей. Под сорочкой - мальтийская майка, без креста, но с веселым котиком на ярлычке. Польские вязаные трусы и белые носки с синей полоской - довершали костюм. В нагрудном внутреннем кармане плаща лежал паспорт, а так же кошелек с пятьюдесятью рублями в купюрах различного достоинства. Платок, надушенный мощным одеколоном создавал невидимый шлейф, по которому любой человек, а не только разведчик-ирокез, способен был унюхать идущих.
- И останусь таким, - огрызнулся я, - мне так нравиться.
- Желаю успеха. Ты, конечно же, будешь счастлив, мой милый. Если получится. Но я поражаюсь твоей инфантильностью. Ведь ты старше меня на целых три года, а кажешься мне подростком…