Часть I. Люди духовные...
Часть II. ...и люди светские.
Сперанский всеми силами старался выйти из своего сословия. Биографы утверждают, что ему стало там тесно, как только он вошёл в ум. А я полагаю, он просто хотел к своим, биологическим аристократическим корням. Зов крови.
Но, по всей видимости, его настоящий отец этого не хотел. И Самборский на отчаянную мольбу ММ перевести его в Московский Университет (это означало фактический выход из духовных) ответил переводом его в Главную Петербургскую семинарию на казённый кошт. Почему же? И ещё. Всё время подчёркивается, что в семинарии Сперанский жил чистенько, но бедненько. Чёрный верх, чёрный низ. То есть, как все. Почему?
Сперанского его покровитель готовил к архиерейству. А это означало монашество. А это означало безбрачие. А это означало отсутствие наследников-конкурентов. Монах и сам не может претендовать на долю собственности в ущерб совсем родным детям. А архиерейство Сперанскому было обещано твёрдо митрополитом Гавриилом. И поверить в то, что человеку на третьем десятке прочат епископа лишь за ум и надёжность может только очень наивный и доверчивый биограф. ММС страстно старался избегнуть нелепой участи. Виноват он, что пристроили его к церковным?
Но это всё так, отступление, в конце концов, не так уж важно, чьим сыном был Сперанский. Жуковский или Андерсен тоже бастарды, но любим мы их не за это. Это всего лишь иллюстрация того, что в его жизни и мотивах мало что понятно.
Далее события сгущались от хорошего к лучшему. Сперанский попал под кураторство князя Куракина, на сей раз павловского приближённого. История тут тоже довольно тёмная. Якобы князь искал домашнего секретаря, и ему посоветовали толкового семинариста – то ли приятель Сперанского, уже служивший у князя, то ли митрополит Гавриил. То и другое – вряд ли. Приятель-курсист не стал бы плодить себе конкурентов, а митрополиту Сперанский был нужен в качестве очень недорогого преподавателя сразу нескольких предметов – реально ММС затыкал кучу дыр и за троих пахал на кафедрах. Да и молодых людей породственнее не было что ли на примете у митрополита? С какой радости пристраивать именно Сперанского? Он и без того его принял и содержал лучше всех.
Впрочем, и снова – это не важно. Это иллюстрация того, как Сперанский вышел в секретари. Вышел – и пошёл. Поступив в самом начале 1797 официально на государственную службу в чине титулярного советника (уже немало – армейский капитан), он зашелестел чинами, как страницами. Какой бы ни был ум, всё же его недостаточно, чтобы менее чем в три года взбежать по административной лестнице на четыре пролёта до чина, в одном шаге от генеральского. Сперанскому нет и 28. Утверждается, что ему благодетельствовал Куракин, но за что такое счастье? Просто так ничего не бывает. Да и Куракина с треском выгнали, а возгонка ММС продолжалось: статского советника он получил при Беклешове. Но биографы только пожимают плечами: помнивший добро Сперанский возненавидел своего главного благодетеля и впоследствии наотрез отказывался даже от общения. Почему?
Обольянинов, сменивший Беклешова, уволил всех сколько-нибудь значимых чиновников ведомства, кроме Сперанского. Корф пишет, что ММС угодил ему, надев на первую встречу изысканный французский костюм. Но эта причина видится явно недостаточной. ММС имел какой-то более серьёзный аргумент, нежели жабо, манжеты, завитки и пудра, а уж пудрить мозги при первом знакомстве было и вовсе невозможно. Во всяком случае, ещё одним покровителем Сперанского становится Ростопчин, спустя годы горько раскаявшийся в том.
Калейдоскоп покровителей ММС может запутать кого угодно: всё это люди разные. Относительно того, как ММС приобрёл покровительство Ростопчина, которому ни ум, ни умения Сперанского были вовсе не нужны, Корф пишет прямо: не знаю.
Однако никакой загадки тут нет.
В 1790 Самборский пристроил к жене Шувалова гувернанткой дочку своего англо-швейцарского друга Планта. (В это время Сперанский переводится в Александро-Невскую семинарию.) Это семейство состояло из двух братьев и четырёх сестёр. Вот что на голубом глазу пишет Корф. «Один брат, женатый на итальянке Паллавичини, жил частным человеком; другой был инспектором Британского музея, и написал историю Швейцарии... Из четырёх сестёр старшая, после замужества, переселилась в Америку, вторая была надзирательницей при английских принцессах, дочерях короля Георга III, третья находилась помощницей при второй...» Это семья профессиональных шпионов.
Швейцарии историю придумали. Англия, Италия, Швейцария, Америка и, наконец, Россия. Четвёртая сестра, войдя в доверие к вдове Шуваловой, сопровождала её в европейском путешествии, откуда статс-дама привезла двух баденских принцесс, одна из которых, Елизавета, стала женой Александра I. Что хочешь, то и думай. Пока сёстры заботились о европейских принцессах, дети шпионки находились на попечении няни; то есть «гувернантка» сама держала гувернантку (держала, но, как утверждают, не содержала: няня их воспитывала на свой счёт; как говорится, "удивительное рядом"). Сперанский всю жизнь вынужден был содержать больного идиотизмом сына этой шуваловской компаньонки по кастингу принцесс, кстати, своей тёщи. Кто-то верит в совпадения. Ну-ну... Сперанский и женился на одной из шпионкиных дочек, в 1798, после годичного знакомства, когда ту «няня» привезла-таки в Россию. Обстоятельства знакомства Сперанского с будущей женой не оставляют сомнений в умышленности происходившего. Пять-минут-назад-семинарист попал, как тогда говорили, в случай. Случка случилась в 1797, за обедом у Самборского, где напротив места Сперанского случайно оказался свободный стул. Шестнадцатилетняя красотка Стивенс туда и приземлилась.
(С её смертью тоже не всё ясно. Не болела – и вдруг внезапно померла, оставив младенца. Сперанский места себе не находил, но у гроба не рыдал, куда-то убегал. Якобы раз в день возвращался, целовал покойницу и снова убегал (мемуары об этом мутны, источник их единичен и имеет все признаки подставной фактуры). На похоронах не присутствовал. Вообще, прогулял несколько недель службы (это в самый пик роста карьеры), бросил не пойми на кого младенца-дочь... В письме другу нет ни слова о смерти жены и странная фраза, что поедет её искать. Это как? Куда поедет? Может, и искал все эти недели? А, может, как человека на рельсы поставили, он поехал – и она уехала? Да и дочь ли она той главной шпионессе Стивенс? Та её ведь не воспитывала, а после женитьбы Сперанского с ними не жила, уехала сразу по делам в Вену (работа такая – сегодня здесь – завтра там). А после «смерти» «дочери» вернулась и со Сперанским и «внучкой» проживала долго (приглядывая не за ней, а за ним). Характер имела несносный. Не любила их. Чужие люди. Дочка Сперанского (если она вообще его биологическая дочь) ей уж совсем никто. Но – работа такая... )
Загадка в другом.
По какой-то загадочной причине никто из биографов не догадался поставить в прямое соответствие усиление английского влияния в России с личной жизнью Сперанского и его карьерным взлётом. А связь – прямая. Сам Сперанский всяк случай уповал на Провидение. Если так, то воистину Бог – англичанин.
Ничего странного тут нет. Когда французы споткнулись об революцию, им стало не до остального мира, но свято место пусто не бывает. Места французских агентов быстро заняли агенты английские, государства впервые в своей истории вышедшего на первую позицию в мире. Британия активно принялась вербовать (перевербовывать оставшуюся без французской опеки) аристократию, в том числе и в России, стране, не имевшей национального государства и, соответственно, национальной аристократии. Помимо слишком явных, требовались действия более скрытные. Сперанский и не догадывался, что английская партия бешеными темпами взращивают его «в тёмную». А когда догадался? А никогда. Ему Александр это объяснил на трогательной прощальной аудиенции в 1812 (после неё все-оба плакали). Сперанский после двухчасового камингаута выполз оттуда как рак, красный и задом наперёд. Именно поэтому от того таинственного разговора и не осталось воспоминаний, хотя, казалось бы, спустя лет двадцать и уже после ухода Александра (он ушёл как жена Сперанского, по-английски) можно было рассказать... Но ММС предпочёл отмолчаться: негоже срамить репутацию самого умного человека империи. Умного, а обвели вокруг пальца. Учёного, а водили за нос. Стыдно как-то.
Круг общения ММС в павловское время состоял сплошь из англоманов и англичан. Первые были сильно выше него рангом, вторые тоже, хотя он ошибочно полагал, что они не так сильно выше как первые. Но это как посмотреть. Вот некий купец Кремер. Простой купец. Но жена его была на короткой ноге с императором Александром. Или пастор Питт. Простой пастор. А его жена лекарствовала у жены императора Александра. У той, которую привезла её подруга Стивенс, тёща Сперанского. Опекали чету – лезвия не просунешь. А что же Сперанский? А ничего!
С восшествием Александра Сперанский попал секретарём к Трощинскому, а это уже чисто английская партия. Трощинский затолкнул его уже непосредственно к Александру – статс-секретарём. С лодки тонущего казачка Сперанский перепрыгнул к шедшему на всех парах Кочубею.
Двадцати девяти лет Сперанский становится действительным статским советником, что равно генералу. Это, конечно, не рекорд. Его новый покровитель Виктор Кочубей имел на два чина выше, будучи двумя годами моложе, но с ним как раз всё понятно, он был в родстве с канцлером Безбородко. Сравнительно с ними Сперанский никто.
Так владельцем Сперанского, человека как бы из ниоткуда, сделался Александр. Ему был нужен исполнительный и умный чиновник, под вывеской которого он мог бы без угроз для собственной Е. И. В. репутации апробировать свои идеи.
Главный узел – имитация подготовки генеральных реформ. В идеале (для императора) исполнитель не должен был догадываться о подставном характере дела. Но в идеале же (для англоманов) и царственный хозяин не должен был догадываться о подставном характере исполнителя.
Но Александр, конечно, всё знал, но вида не подавал – он и без того был окружён представителями английской партии: и в делах государственных, и в частном кругу (за исключением, пожалуй, матери – вдовствующей императрицы и любезной до интимности сестры). Чтобы разработки, вбрасываемые от лица Сперанского, выглядели увесистее, титула и чина было недостаточно, Александр придумал человеку – легенду.
Впрочем, на доклады к монарху ММС не пускали до 1806, к этому моменту Александр разогнал всех явных англоманов, включая их главу Новосильцева, а осторожный Кочубей предпочёл захворать. Да и Сперанский к тому времени нагулял веса. Кочубея вынудили подать в отставку годом позже.
Александр уровень Сперанского понимал чётко. По какой-то загадочной причине на это никогда не обращают внимания биографы. А уровень Сперанского – секретарь (он вообще всегда был секретарём). Такую должность – Государственный секретарь – ему Александр и изобрёл. Никакой сущностной деятельности от него не требовалось, да и не было это возможно в условиях абсолютизма. Нужно было выиграть время: бойко петь Англии всё ту же песню от лица Александра: сегодня конституция, завтра парламент, послезавтра уйду. Сперанский и пел. Для этого в период отсутствия официальных дипломатических каналов ему даже рекомендовали вызвать в Петербург Фесслера, поручить ему создать ложу и вступить туда. Сам он, конечно, такой глупости бы не сделал. Братьям он докладывал, какими темпами страна движется к революции. Понимая опасность затеи, он предложил Александру на базе (английской) «Полярной звезды» создать суперложу наподобие Елагинской, подчинить ей все русские ложи и возглавить их для вящей безопасности государства. Александр махнул рукой (во всех смыслах). Дело не в том, что Сперанский был теоретик и ничего не умел делать, кроме как сочинять бумаги. Ему было ясно, что никакого национального масонства в России быть не может, но в рамках торга с хозяевами русских лож предпочёл до поры не обострять отношений.
О масонстве Сперанского и его начальников пишут часто, подозревают, что Сперанского инициировал Куракин ещё в начале восхождения ММС. Но это совершенно не важно, и не заслуживает подробного исследования. Масонство вторично по отношению к более мощным атрибутам национального государства и является его придатком, не более. Оно могло впечатлить людей менее умных, чем ММС и вовлечь их в круг чужеземных интересов, но на самого Сперанского эта белиберда не могла повлиять никак. Он проскочил этот уровень сектантской обработки – сразу.
Но в 1812 Александру игра в поддавки надоела. Удаление Сперанского стало необходимо. И сам ММ тут совершенно ни при чём: никаких ошибок он не совершал, но его ничто не могло спасти от демонстративной отставки. Вообще, отставок, почётных или не очень, было много, и никого это не смущало. Отставлялись и потом возвращались «друзья»-комитетчики, всякие непременщики, фельдмаршалы и т. д. И лишь отставка Сперанского выглядит странно. А Александр перед решающим этапом мировой войны демонстрировал, что отныне действовать будет безо всяких посредников.
Сперанский не был поклонником Наполеона, а заимствования им норм из нового французского гражданского кодекса – просто попытка пойти путём наименьшего сопротивления: времени на составление законов было мало, и он взял удобный готовый свод; думается, взял бы английский, но в тамошнем «своде» поди разберись, да и есть ли он? Вообще, нужно понимать, что слух о франкофильстве имеет источником того же Александра, как и всей легенды Сперанского – «предательство», равно как и «гениальность» секретаря позволяли императору держаться в тени. Талантливый карьерист даже карьеру делал не сам: его планомерно возвышал Александр в своих интересах, а за что? За качественный недосягаемый бюрократизм и чёткое исполнение расплывчатых приказов? Нет, за надёжную «крышу». Сперанский ничего и никогда не делал против мнения патрона (а у него за карьеру их переменилось множество) и, похоже, вообще не имел собственных убеждений; все его знаменитые проекты – всего лишь культурное изложение мыслей монарха, но под удар подставлялся он, а не Александр. Сперанский, вероятно, был убеждён в том, что тайные мысли монарха суть его желания и побуждения, и стоит только придать мыслям стройную законченность, как сразу они обретут силу повеления (а у автора, наконец, появится история успеха). Но конвертировать мысли в намерения Александр не собирался и легко клал под сукно все проекты господина оформителя. Напомню, что из всех английских преобразований в стране завели палату лордов, секретарём которой (а не спикером) Сперанский и стал. Магия «генсеков» играла с советскими историками злую шутку, им казалось, что и Сперанский – чуть ли не второй (а неофициально и первый!) человек, двигавший государством.
Итак, Сперанский не был поклонником Наполеона, ему эту роль приписал Александр, чтобы иметь благовидный предлог для удаления главного ставленника английской команды. Англичанам дипломатично указали на мнимое франкофильство Сперанского, так что формально придраться было не к чему. Англичане, конечно, всё понимали. Понимал ли это Сперанский? Никаких антигосударственных поступков он не совершал, о проектах реформ английского образца его просил сам государь... но генезис не спрячешь.
Всю верхнюю английскую команду Александр отфутболил ещё раньше. Трощинского спровадили в отставку в 1806, вынудили уйти в 1807 Кочубея, Очёр навсегда отправился в армию в 1808, Чарторыйский уехал из Петербурга в 1810, за год до того сосланный в Вену Новосильцев вообще от горя запил по-чёрному. И – ничего. Когда лихолетье миновало, многих из барахтавшихся без дела выловили и снова отправили служить, отряхнув от лондонских иллюзий, они тоже вошли в первый призыв национальной администрации (как и писавший о них Корф). Совершенно то же уготовано было Сперанскому – и это совершеннейшая закономерность. При этом об остальных друзьях юности Александра (а это глава Непременного Совета и члены Негласного Комитета, самые близкие из приближённых) обычно не говорится ни с каким трагическим пафосом, типа, «опала великих реформаторов». Так, разве, «прожектёры, искатели мест...»
Параллельно совершенно гипотетическим преобразованиям младореформаторов Александр вёл реформу свою: он строил национальное государство. Из всех мегапроектов он целенаправленно выбирал только те части, которые были необходимы его зародышу. Взглянем на проекты Сперанского ещё раз. Они все из разряда: колхоз построен, высылайте колхозников.
Министерская реформа – ни что иное, как неудачная попытка Александра кавалерийским наскоком начать строить национальное государство сверху. Коллегии должны были отмереть постепенно сами. В министерства набрали кандидатов в национальную управленческую гвардию, но быстро выяснилось, что люди вообще не понимают, чего от них хотят. Тогда Александр затею бросил в стиле пусть идёт, как идёт и перевёл спекуляцию в инвестицию. Через 10 лет более-менее созрели не столько министерства, сколько их министры и аппарат.
Закон о вольных хлебопашцах – это тестирование, сколько вообще в России европейских людей, способных воспринять цели Александра по построению государства нового типа, если азиатов не бить палками. Оказалось мало.
Прибавилось граждан, в том числе, благодаря другим проектам Сперанского, целенаправленно отсеянных Александром от гигантской кучи плевел: дела просвещения и образования, в первую голову – голов, во вторую – народа. Лицеи должны были воспитывать с детства новую национальную элиту нового государства, университеты и семинарии – образовывать офицеров, чиновников, церковных и общественных деятелей – в гражданском и, в основном, секулярном духе – то есть граждан. Образовательный ценз на ключевые чины забивал гвоздь в крышку феодального гроба: он гарантировал, что в дворяне личные и потомственные не пройдут национально дезориентированные люди и давал национально ориентированным простор для роста через образование (оно было, разумеется, национально ориентированным).
Из сперанского свода французских законов а-ля рюс не пошло в дело ничего, т. к. гражданский кодекс был рассчитан хоть на каких-нибудь граждан. Их и во Франции-то было мало, но там их выращивали в крови и поносе 15 лет, так что Россия обрела свой свод (того же Сперанского V2.0) лет через четверть века, когда малой кровью граждан прибавилось.
Государственный совет – это единственное, что было воплощено из проекта реформы всего государственного устройства. На всё государственное переустройство не хватало «граждан». Кое-как по сусекам набрали только верхний слой – и то, приходилось время от времени лордов чистить. В Госсовете заседали чуть более граждане, чем в старом Сенате – и то хлеб. В полноценный национальный орган власти Госсовет вырос уже к концу войны. А первых 35 русских пэров согнали в течение полусуток – по повесткам, в новогоднюю ночь: «не рассуждать», «явка обязательна». Явились.
Нельзя сказать, что кроме Александра никто не видел верного движения. Известен жестокий спор длиною в годы между Карамзиным и Сперанским – битва шла не на шутку, с использованием тяжёлых орудий в виде записок и докладов. Карамзин, как и Александр, считал дело воспитания граждан и создания самого гражданского общества превыше создания скорлупы институтов. Но именно Сперанский сделал всё возможное, чтобы не дать ему занять должность министра просвещения.
Прав в этом споре, конечно, Карамзин. Автомобиль невозможно доверить кучеру, вообще, чем совершеннее механизм, тем более образованным должен быть человек. (Не потому, что править рулём сложнее чем вожжами, а по процедурным вопросам: из-за правил движения.) Это мнение не умозрительное. Начинания Сперанского, из тех немногих, что были воплощены, крайне плохо шли без достойных управляющих. Те же немногие что удались (лицей, например), целиком обязаны успехом не бумажным фантазиям, а удачным кадрам, практикам на своём месте.
Применительно к словесности, Сперанский пытался написать устав школ по программе «русская литература» с окладами жалования учителей и форменными фуражками – не имея ни русских писателей, ни их читателей: фигня, потом назначим тех и этих. В отличие от него Карамзин не менее серьёзно применял французские кальки, но использовал этот принцип значительно гармоничнее. Он сосредоточил свою деятельность не на абстракциях, а на эстетических потребностях текущего момента развивающейся русской цивилизации и готовности образованного слоя принять реформу. Он усовершенствовал язык, упрощая его и изобретая сами принципы его развития не менее фундаментально, чем Сперанский пытался изобрести свои. Карамзин в промышленных масштабах вводил правила, слова и стиль, изменил сам образ речи, и всё это принялось цвести на ухоженной екатерининским просвещением почве. Именно карамзинский язык обеспечил будущность первоклассной русской литературы, ставшей классической.
Не менее впечатляющая, его реформа оказалась своевременной, прошла легко и имела абсолютный успех. По сути, мы живём в языковой эпохе Карамзина, с небольшими изменениями, говорим и пишем на языке, который придумал он.
Сперанский, кстати, живым языком Карамзина почти не пользовался. Изобретши высокоумственный семинаристский канцелярит, почитал его совершенным.
Но эсперанто – язык мёртвый.
Сперанский родился духовным, а стал светским, не оставил по себе ничего. Александр родился светским и ушёл в затвор. Оставил всё. Такие дела.