У старого Вончо были свои отношения с богом: он ни о чем не просил, а просто объяснял, как будет хорошо, если завтра не пойдет дождь и он сможет повезти свои корзины на рынок, объяснял, как нужно сделать, чтобы было лучше. Напрямую к богу старый Вончо не обращался, это невозможно, также как обратиться к генерал-губернатору, с богом можно говорить только на греческом или на худой случай латыни. Латыни Вончо не знал, потому к богу обращался через его ангелов, как к старосте через помощника: вроде не только за себя просит Вончо, а будет всем хорошо, в том числе начальству. Так, считал он, ангелы, которые при боге, лучше поймут и лучше передадут просьбы. Вончо был обычный старик, кроме одного: когда он закрывал глаза, то на миг весь мир погружался в темноту, потому он днем старался моргать пореже.
Старый Вончо в церкви ставил две свечи: за живых и еще одну. Раньше, когда была жива Агата, ставил только одну, а теперь уже четыре года как две. Стоял недолго, потом осенял себя жилистым крестным знамением и, полусогнувшись, шел домой.
В орешник старый Вончо ходил с кривым острым ножом, с каким рисуют разбойников в детских книжках. На самом же деле этим ножом еще его отец вырезал подметки и сам он все выстругивал по хозяйству.
Ему всегда было интересно, как устроено живое. Он частенько, как малец, останавливался и присматривался к жизни рощи, букашек, птиц. Подолгу слушал, различал каждую пылинку, ножку у жука, чешуйку на спине гусеницы. Останавливал его своим чудным светом малый мир. Паук-крестовик сплел большую сетку, да прямо на его, Вончо, дороге. С утра на сети роса, в каждой капельке зелено-молочное прозрачное утреннее солнце, паука не видно, но лишь до поры, пока не забьется в его ловушке мушка, он выскочит и застынет на секунду, подняв вверх лапки, как пьяный Иосе, собравшийся играть на клавире в корчме. А на розовый с белыми кончиками клевер садится желтый с черной шерстью шмель. Желтая бабочка хлопочет под порывами ветра.
Вончо срезает прутья, связывает засаленной до блеска пенькой, поднимает вязанку на плечо, идет, склонившись к земле, будто отмеряя орешнику, живности, букашкам земной поклон. Идет осторожно в чиненых коричневых башмаках, ступая, чтобы не задеть красоту цветов, не затоптать муравья, не уронить красивую росинку. У него своя жизнь, а у малого мира своя. Хотя он, именно он, Вончо, во всем мире главный – не будет старого Вончо и мира всего не станет. Настанет тьма, будут в буре носиться цветастые куски мира. И лишь через тысячу тысяч лет снова появится Вончо, откроет глаза, и мир появится вновь.
Вончо придумывал миры вечером перед сном, закрывал на миг глаза и… мир готов! В одном он и Агата, молодые. В другом – Вончо царь, в третьем Вончо один живет среди прекрасной природы и бесконечно наблюдает ее.
Вончо плел корзины и ходил их продавать на базарной площади. Благо, что город был в полудне езды, и быстрые лаковые авто и даже мотоциклетки приезжали каждый выходной: покупать творог, козий сыр и зелень, курочку к обеду, и, конечно, корзины Вончо. Последние четыре года приезжать стали мало – война. Мир изменился, и как Вончо ни старался – щурился, моргал, закрывал подолгу глаза – изменить мир не выходило.
Коза Вончо была коричневой с черной холкой, худая, старая, как он, и вдобавок слепая на один глаз. Она почти не доилась, но Вончо держал ее – она была кусочком мира, как часть мозаики, речной камешек в стене. Коза гуляла по деревне, щипала жесткую выгоревшую траву. Сердито смотрела одним слезящимся глазом, скосив на бок рогастую черную морду. Вончо звал ее Цапа или Свирь, или просто «Иди сюда!»
У Вончо были новые сапоги, одеванные только два раза: на свадьбу и на поминки Агаты. Сапоги, обернутые тряпицей, он держал на стене за дверью.
Ладони у Вончо были большие: как две грубо оструганные плашки, с черными трещинами, поломанными ногтями. Он мог ладонью закрыть лицо, что подбородка с седой колкой щетиной не видно. В праздник он хлопал ладонями друг о друга и по ногам, крякая и улыбаясь от сливовицы.
Вончо всегда вспоминал Агату молодой: с каштановыми волосами, смуглую, с россыпью звездочек-родинок, крепкими белыми зубами, голубыми глазами, плавную, налитую женским теплом. Как она босая держит крынку, стоит в белом платье, красная лента в волосах, смеётся, а за спиной ликует солнце весны.
Она не дала детей, и тогда Вончо утопил грусть, как камень: всплеск, круги, волна, и снова покой, лишь на дне души – навсегда невидимый груз. Он боялся вспоминать Агату, но вспоминал, будто выходил из тени на свет, глаза слезились, лицо собиралось в улыбку. Ее не было четыре года. Вончо сожалел, что не успел предупредить бога, насколько Агата важна. Но что теперь говорить…
На пороге его крытой соломой мазанки остановился офицер в серой форме, серо-пыльной, как истоптанная сельская дорога, размолотая телегами. Молодой враг с дикими глазами и ощерившимся зло уголком рта, в свои двадцать пять похожий на лютого злодея. От него пахло потом, порохом, кровью и одеколоном. Он белесыми глазами посмотрел сквозь старого Вончо и что-то отрывисто спросил, старый Вончо попытался затворить щелястую дверь, но офицер так пнул ее, что старик упал. Сразу мимо него затопали сапоги солдат, одетых в такую же серую форму, послышался грохот по комнатам, звон кухонной утвари, звук бьющихся о доски глиняных плошек, замяукала непривычно Снежка. Старый Вончо зажмурил глаза, полежал секунду, резко открыл, в нем дышала прежняя молодая сила, поднялся в полный рост, спина не болела, распрямил плечи, дал зуботычину офицеру, тот грохнулся, из-за голенища выпал пистолет, Вончо поднял его, ловко повернувшись, выстрелил в солдата и, не дожидаясь пока тот упадет, повернулся и стрелял еще. Солдаты падали как мешки с золой. Старый Вончо выскочил из мазанки и легко перепрыгнул плетень, перед лицом что-то мелькнуло, в глаз попала соринка, он моргнул и… очнулся.
В затылке ломило, он лежал у двери там же, где и упал, его подняли и поволокли под руки до амбара, он видел двигающуюся, ползущую назад, утоптанную землю двора. Вончо поставили у беленой стены так близко, что он мог видеть каждую трещину: «Вот здесь надо было больше извести намазать, старый скряга!» Сзади бряцнули винтовки, потом офицер снова скомандовал что-то, да так протяжно, будто на параде, и Вончо подумал: «Зачем столько церемоний старику?» Если бы он обернулся, то увидел, как офицер поднимает в серой нитяной перчатке вверх руку, готовясь уронить, но старый Вончо смотрел на севшую на стене почти у глаз красивую изумрудную муху, она чистила крылья и была абсолютно равнодушна к войне, пыльной форме солдат и старому Вончо тоже. «Господи, сделай так…» – вдруг полились мысли-слова, и Вончо закрыл глаза, зажмурился и увидел бога – жилистым высоким стариком с острым взглядом из-под седых бровей, одетым в большое белое полотнище; бог сидел на большом троне и слышал и понимал каждое слово и был готов помочь. Вместо следующей команды резко прозвучали стрекочущие выстрелы, а Вончо стоял и ждал, когда пули ударят, так, бывало, сутулился и ждал он, набирая дыхания, чтобы выбежать под осенний дождь из дома закрыть скотину. Но пули не ударяли. Вончо обернулся, солдаты и офицер лежали на земле, а один, отбросив винтовку, испуганно стоял на коленях и молил о пощаде, обращаясь к вошедшим во двор солдатам с красными звездами на зеленых касках.