Большое спасибо. Спасибо всем вам. Спасибо за аплодисменты и за то, что пришли сегодня сюда. Я рад быть здесь, но, как я говорю последние пять лет, я рад быть где угодно, рад, что я всё ещё живой.
Это ещё не моя речь, так что не вычитайте это из отведённого мне времени. Многие уже успели красноречиво высказаться по поводу вручения мне премии. Были люди, которые сочли это крайне плохим решением. Но нашлись и те, кто счёл это решение крайне хорошим. Каждый из вас знает, кто он и во что верит, и я знаю, что многие из тех кто пришёл сюда сегодня, на моей стороне. Меня это радует. Но должен сказать, что в какой-то степени совершенно неважно, на чьей вы стороне. Все высказавшиеся поступили так потому, что всей душой любят книгу, слово, страницу, и в этом смысле, мы все братья и сёстры. Гордитесь собой.
А теперь, собственно, мои мысли. Единственный человек, который понимает, сколь много значит для меня эта награда - моя жена, Табита. Когда я познакомился с ней в 1967 году, я уже писал, но только для студенческой газеты, в которой раз в неделю появлялась моя грубоватая писанина. Я был местной знаменитостью, но у меня не было и гроша за душой. Я с трудом держался на плаву благодаря займам и стипендиям.
Подруга Табиты Спрюс указала ей на меня, вышагивающего по кампусу в джинсах и коротких зелёных резиновых сапогах. У меня была густая чёрная борода. Я не стригся два года, из-за чего походил на Чарли Мэнсона. Моя будущая жена прижала руки к груди и сказала тоном, из которого прямо-таки сочился сарказм: «Кажется, я влюбилась».
Она была такой же бедной как я, но вот сарказма у неё было хоть отбавляй. Когда мы поженились в 1971 году, у нас уже был один ребёнок. К середине 1972 года их уже было двое. Я преподавал в школе, а летом работал в прачечной. Табби работала в «Данкин Донатс» Когда она была на работе, я присматривал за детьми, и наоборот. И писательство всегда тоже считалось в нашем доме работой. Табби первая закончила свою книгу, тоненький, но прекрасный сборник стихов под названием «Гримуар».
Все вы, кто сейчас слушает меня, преданы книге и слову. Однако же большая часть мира относится к писательству, как к пустому занятию. Кто-то называет писательство умственной мастурбацией. Но никогда я не слышал ничего подобного от моей жены. Она читала написанное мной с уверенностью, что в один прекрасный день я смогу обеспечивать нас, сочиняя истории, а не стоя у доски и рассказывая о Джеке Лондоне и Огдене Нэше. И она не поднимала шума по этому поводу. Это был жизненный факт. Мы жили в трейлере, и она отвела мне уголок, где бы я мог писать. В нашей крохотной ванной она поставила стол между стиральной машинкой и сушилкой для белья, на который водрузила свою печатную машинку Оливетти. Она до сих пор говорит людям, что я женился на ней только из-за печатной машинки, но это лишь отчасти правда. Я женился на ней, потому что любил её, и нам было хорошо, и в постели, и вне её. Хотя машинка тоже сыграла свою роль.
Когда я решил не продолжать писать роман «Кэрри», именно Табби выудила рукопись, напечатанную через одиночный интервал, из мусорной корзины и сказала мне, что это неплохо и что я должен продолжить. Когда я сказал ей, что не знаю, о чём писать, она помогла мне, снабдив меня ворохом информации о женских раздевалках. Не было никаких вдохновляющих речей. Табби может источать сарказм, но не вдохновение, и так всегда было. Она просто сказала: «Это неплохо, ты должен писать дальше». Это было всё, что мне нужно, и она знала об этом.
Годы до выхода «Кэрри» были тяжёлыми и мрачными. У нас было двое детей и совсем не было денег. Мы крутились, как могли, оплачивая счета. У меня была машина, старый «Бьюик», весь перемотанный скотчем и вязальной проволокой. В те времена у моей жены было полное право сказать: «Почему бы тебе не перестать просиживать за печатной машинкой по три часа каждый вечер, куря сигареты и попивая пиво, которые мы не можем себе позволить? Почему бы тебе не устроиться на нормальную работу?»
В этих словах был смысл. И, произнеси она их, я бы так и сделал. Не знаю, стоял бы я в этом случае сегодня перед вами, произнося речь с этой медалью, размером с тарелку, на шее. Может быть. Но скорее всего, нет.
Один раз луна всё же показалась из-за туч. Декан факультета английского языка, на котором я преподавал, сказал мне, что дискуссионному клубу требуется советник и что он может устроить меня на эту должность, если я пожелаю. Это принесло бы мне дополнительные триста долларов за учебный год, что может показаться небольшой суммой, если забыть о том, что я зарабатывал всего 6 600 в год, а на 300 долларов мы смогли бы купить десятинедельный запас бакалеи.
Декан сказал, что ожидает моего ответа до конца недели. Когда я рассказал Табби об этом предложении, она спросила, останется ли у меня время на то, чтобы писать. Я ответил, что вряд ли. Её ответ был недвусмысленным: «Тогда ты не можешь на это согласиться».
За все ранние годы нашего брака я редко видел, чтобы она плакала, и один из этих случаев был тогда, когда я сказал ей, что издательство «Новая Американская Библиотека», выпускающее книги в бумажной обложке, отвалило кучу денег за роман, который она спасла из мусорки. Я мог бросить преподавать, а она - разносить жареный хворост в «Данкинг Донатс». Она смотрела на меня пять секунд, не веря этому, а потом закрыла лицо руками и заплакала. Когда она перестала, мы сели в гостиной на старый диван, который Табби раздобыла на какой-то дворовой распродаже, и до утра обсуждали, как мы поступим с деньгами. Это был самая приятная беседа в моей жизни. И самая необыкновенная.
Я уверен в том, что Табби всегда знала, чем я должен заниматься в жизни и что я преуспею в этом. В жизни большинства писателей случаются времена, когда они очень уязвимы, когда яркие детские мечты и амбиции начинают выцветать под палящим солнцем реального мира. Короче говоря, есть время, когда мы стоим на распутье.
Для меня это время настало между 1971 и 1973 годами. Если бы моя жена сказала мне - пусть даже с любовью и теплом, а не со свойственными ей остроумием и добродушным сарказмом - что пришло время отложить в сторону свои мечты и начать помогать семье, я бы так и поступил без единой жалобы. Думаю, что на каком-то уровне я был готов к такому разговору. Если бы она сказала, что на листки с отказами из журналов не купить булку хлеба или тюбик зубной пасты, я бы пошёл и устроился на вторую работу.
Позднее Табби призналась мне, что у неё и в мыслях не было завести подобный разговор. У тебя и так есть вторая работа, сказала она мне, в нашей ванной, за моей печатной машинкой. Я надеюсь ты понимаешь, Табби, что сейчас эти люди аплодируют не мне, а тебе. Пожалуйста, встань, чтобы они могли видеть тебя. Спасибо. Спасибо. Я не дал ей прочесть свою речь заранее, так что мне предстоит много чего услышать о себе.
Многие люди полагают, что любой, пишущий жанровую прозу или вообще любую прозу, делает это исключительно ради денег. Это ложь. Идея о том, что писатели пишут ради денег, неверна, но тем не менее она ранит, унижает и вызывает негодование. Никогда в своей жизни я не написал и слова ради денег. Несмотря на то, что жил в нужде, я не писал ради денег. С самых ранних своих дней и до этого события в окружении людей в вечерних костюмах я ни разу не садился за стол с мыслью: «Сегодня я зашибу сто штук». Или «Из этой книги получится отличный фильм». Попытайся я писать с такими мыслями, я бы продал право первородства за чечевичную похлёбку, как гласит древнее изречение. И мы с Табби по-прежнему жили бы в трейлере или на лодке. Моя жена понимает, что эта награда - не признание того, что я великий писатель или хотя бы хороший писатель. Это признание того, что я честный писатель.
Фрэнк Норрис, автор «МакТига», однажды сказал примерно следующее: «Почему меня должно беспокоить, что они, то есть критики, презирают и осмеивают меня? Я никогда не подлизывался, я никогда не лгал. Я говорил правду» Это всегда было для меня самым важным. Сама история и её персонажи могут быть вымышленными, но мне приходится спрашивать себя снова и снова, пишу ли правдиво о том, как реальные люди поступили бы в такой ситуации.
Конечно, я могу полагаться только на свои чувства, свой опыт и свой багаж знаний, чтобы предугадать их поступки, но обычно - не всегда, но обычно - этого достаточно. Достаточно, для того, чтобы делать работу на совесть. Например, если лифт, полный людей, такой, например, как лифты в этом здании, - я хочу, чтобы вы подумали об этом позднее, я хочу, чтобы вы представили себе это - вдруг начнёт трястить и вы услышите, как он лязгает - скорее всего, этого не произойдёт, но все мы знаем, что это происходило раньше, что это может произойти. Это может произойти со мной или с вами. Кто-то всегда выигрывает в лотерею. Отложите пока эту мысль до того момента, когда вы поедете на лифте в свои номера наверху. Как бы то ни было, если лифт начнёт падать с высоты 35 этажа, один из этих полностью стеклянных лифтов, в котором вы сможете видеть, как падаете, по-моему, никто из вас не скажет «Прощай, Нил, увидимся на небесах». В моём романе или рассказе люди скорее всего будут орать что есть сил «Дерьмооо!!!», потому что то, что я знаю и о чём я читал, заставит меня склониться к этому слову. Если это делает меня циником, так тому и быть.
Я помню одну историю об авиакатастрофе, в которой погибли все, кто был на борту. Когда расшифровали записи чёрных ящиков, то узнали, что последними словами пилота было бессмертное: «Сукин ты сын». Конечно, были и другие катастрофы, где последними словами были: «Мама, прощай», что, на мой взгляд, более достойно.
Люди более склонны к коротким восклицаниям, чем к вдохновенным речам, вроде: «Женись на ней, Джейк. В Библии сказано, что человек не должен быть один». И каждый раз, когда мне придётся писать о подобных сценах смерти, я буду выбирать «Сукин ты сын», а не «Женись на ней, Джейк». Для начала мы должны понять, что художественная литература - это ложь. Но не замечать правду в оболочке из лжи - преступление против писательства в целом и своего произведения в частности.
Уверен, что я и сам подчас делал неправильный выбор. Но разве Библия не говорит нам, что «все мы грешники, кроме достославного Чосера». Я сожалею о каждом своём промахе. Впрочем, моё сожаление ничего не стоит. Гораздо важнее то, что я бы исправил эту ложь, если бы знал о ней. Когда читатель полностью захвачен рассказом, он совершенно забывает о рассказчике. История - вот всё, что имеет для него значение.
Но сам рассказчик не может себе этого позволить и должен напоминать себе, Что благодаря этой лжи правда должна выглядеть правдоподобнее. Если вы говорите своему читателю правду о том, что иногда цыплята выбирают самого слабого и заклёвывают его до смерти, читатель куда охотнее останется с вами, если вы добавите, что после такой смерти цыплёнок неотличим от земли на дворе.
От того, насколько сильно писатель придерживается этой правды, зависит то, насколько серьёзно он относится к своему ремеслу. Моей жене, которая не может солгать даже в обществе, в котором люди говорят вещи, вроде: «Ты великолепно выглядишь, ты похудела?», всё это понятно без объяснения. Таких, как она Библия называет бесценной жемчужиной. А ещё она понимает, почему я в молодости испытывал такую горькую злобу по отношению к писателям, которых считали «хорошими». Я знал, что не обладаю достаточным талантом или лоском, чтобы стать одним из них, так что в моей злобе была доля ревности, но ещё меня раздражало то, что мы с ними были в неравных условиях.
Чтобы выйти из себя, мне было достаточно прочитать страницу, на которой автор выражал благодарность тому или иному фонду за содействие в написании этого произведения. Уж я-то знаю, что это означает, говорил я своей жене. В этом деле всё решают связи. И так далее, и пятое-десятое... Только сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что говорил, как мой нелюбимый дядя, который искренне верил в еврейский заговор, опутавший своими сетями всё, от компании «Форд Моторс» до Федеральной Резервной Системы.
Табита слушала моё нытьё и причитания и наконец говорила мне прекратить бить себя в грудь. Она советовала мне приберечь энергию и жалость к себе для печатной машинки. Затем она делала паузу и добавляла: «Моей печатной машинки». Так я и поступал, и она оказалась права - мой гнев сослужил мне куда лучшую службу, когда я направил его в нужное русло и написал порядка дюжины рассказов в 1973 и начале 1974 года. Не все они были хороши, но зато все были честные, и я открыл для себя поразительную вещь: Читатели мужских журналов, в которых публиковались мои рассказы, запомнили моё имя и начали искать его. Я с трудом верил в это, но оказалось, что людям хочется читать то, что я написал. С этим потрясением не сравнится ничто в моей жизни. С помощью Табби я смог отбросить в сторону свою зависть и снова начать писать. Я продал ещё несколько своих рассказов. Я продал «Кэрри», а остальное, как говорится, уже история.
Решение присудить эту награду мне вызвало много недовольства, и, поскольку большая часть моей речи посвящена моей жене, я поделюсь с вами её мнением по этому поводу. Она прочла всё, что я написал, и стала настоящим экспертом, и её взгляд на моё творчество полон любви, но лишён сентиментальности. Табби говорит, что я заслужил эту медаль не за то, что по моим книгам снято несколько хороших фильмов, и не за то, что я написал несколько вдохновляющих строк для тех, кому пришлось непросто в этой жизни, но за то, что я, цитирую, «чертовски хороший писатель».
С каждым романом я старался становиться лучше и находить правду внутри лжи. Иногда у меня это получалось. Я салютую членам Совета Национального Книжного Фонда, которые пошли на огромный риск, дав эту награду человеку, которого многие считают богатым подёнщиком. Слишком долго те, кого считают «хорошими» писателями и те, кого считают «популярными» писателями относились друг к другу с непониманием и враждебностью. Так было всегда. Свидетельство тому - моё ребяческое презрение ко всем, кто получал премию Гуггенхайма.
Но вручение этой награды мне означает, что грядут перемены. Что можно навести мосты между так называемой популярной литературой и так называемой настоящей литературой. В наибольшем выигрыше от этого окажутся, конечно, читатели, то есть мы с вами, потому что писатели и есть самые лучшие читатели и слушатели. Вы были очень добры и терпеливы и я не задержу вас надолго, но прежде чем я уйду, я хотел бы сказать вам ещё одно.
Не расценивайте эту мою награду как символический жест. Не вздумайте расслабиться, откинуться в кресле и со вздохом сказать: «Ну ладно, проблема поп-литературы решена. Годиков через двадцать-тридцать мы дадим эту награду ещё одному писателю из списка бестселлеров». Так не пойдёт. Я не выношу людей, которые считают гордятся тем, что никогда в жизни не читали Джона Гришема, Тома Клэнси, Мэри Хиггинс Кларк и других популярных авторов.
Что вы об этом думаете? Что можно заработать очки за то, что вы намеренно отстраняетесь от своей культуры? Никогда в жизни, как сказал бы капитан Везунчик Джек Обри. И если при упоминании этого имени у вас в голове не появляется никаких ассоциаций, кроме австралийского актёра Рассела Кроу, стыдитесь.
Здесь присутствует писатель, мой старый друг и соавтор, Питер Страуб. Он только что опубликовал возможно лучшую книгу в своей карьере. «Пропавший мальчик, пропавшая девочка» несомненно заслуживает если не Национальной Книжной Премии, то уж точно попадания в шорт-лист. Вы читали её? Кто-нибудь из жюри её читал?
Здесь также присутствует ещё один писатель, который пишет под именем Джек Кетчум, и он тоже выпустил возможно лучшую книгу в своей карьере, длинную новеллу под названием «Перекрёстки» Вы читали её? Кто-нибудь из жюри её читал? Кстати, первый роман Джек Кетчама, «Мёртвый сезон», произвёл настоящий переворот в жанре, в котором я работаю, переворот, которому не было равных до пришествия Клайва Баркера. Не будет преувеличением сказать, что эти два джентльмена преобразили лицо американской популярной литературы, но несмотря на это, очень немногие из присутствующих здесь имеют представление, о ком я говорю, или читали их книги.
Я не критикую, я лишь указываю на недостатки процедуры отбора и пробелы при знакомстве с собственной литературой. Награждая меня, вы делаете шаг в совершенно ином направлении, в верном направлении. Я прошу вас, я почти молю вас, не возвращайтесь назад. В мире очень много хороших книг, и не все они написаны авторами, которых регулярно обсуждают в Книжном Обозрении воскресной «Нью Йорк Таймс». Я верю, что пришло время более широко смотреть на вещи.
Сказав это, я принимаю эту награду от лица таких непохожих писателей, как Элмор Леонард, Питер Страуб, Нора Лофтс, Джек Кетчам, настоящее имя которого Даллас Мэйр, Джоди Пиколт, Дэннис Лихейн, Майкл Конноли, Пит Хэмилл и дюжины других. Я надеюсь что члены жюри Национальной Книжной Премии, бывшие, нынешние и будущие, прочтут книги этих авторов, и эти книги откроют им глаза на огромный новый мир американской литературы. Необязательно голосовать за них, просто прочтите.
Окей, спасибо за то, что вытерпели меня. Это что, последняя страница? Да, так и есть. Боль расставания всегда такая сладкая. Моё послание очень простое. Мы сможем перекинуть мосты между популярной литературой и настоящей литературой, если не будем закрывать свой разум и своё сердце. При поддержке моей жены, я старался делать это. Теперь я передаю эту медаль ей, потому что она сможет проследить за тем, чтобы она не потерялась в этой суматохе.
В заключение я хочу сказать, что надеюсь, что у всех вас будет, что почитать сегодня вечером и завтра. Я салютую всем номинантам во всех четырёх категориях и надеюсь, вы найдёте ту книгу, которая наполнит вас так же, как это вечер наполняет меня. Спасибо.