Часть I.
Глава 1.
Чингиз, конечно, пришёл. Мистерия раскрутки ленты судьбы в обратную сторону сильно ударила по нервам Бахметова – он слёг на руки сильно перепуганной за него Ариадны. На неделю, и в её квартире – Ариадна обернулась заботливой сиделкой, умудрявшейся часами готовить бульоны с котлетами для мрачно косящего взгляд в потолок Сергея, бегать по два раза в день в больницу к Маше, и без конца отдавать в трубку приказы о перемещении активов по всем закоулкам ликвидных состояний.
Бахметов едва слышал эти короткие разговоры, и замороченно думал о том, что же произошло за последние дни. Неужели всё, действительно, предопределено, и ему остаётся лишь влечься в пустоту воронки – саму себя пугающей этой пустотой и явью скрытого в ней неведомого смысла? Почему всё раскладывается в его жизни с точностью до прежде примерившегося факта? Сейчас вот уже казалось, что и об убийстве Тёмы он знал заранее из полуснов сознания – а, может, это ему привиделось после слов Раевского? А Маша, где Маша – в больнице у Курского или в Лисьем? Мысли мутились, вытесняя одна другую уверенностью в самой себе, и Бахметов вздрагивал в порыве бежать к Курскому или ехать в Лисий. Затем в голове наступало просветление, и Бахметов вспоминал эту глупую историю с винным подвалом и камуфляжем людей Чингиза. А встреча с Раевским на Земляном валу была до или после освобождения?
Сумасшествие восприятия и того, и другого варианта усиливалось всплывавшими в памяти деталями разных событий. Не останавливаясь ни на одной возможности, Бахметов с мучением думал о том, что всё же придётся увидеть и огромный кабинет обладателя тучных щёк, и викторианскую палату «союза»; и, возможно, даже рыжеволосого ненавистника автомобилей Земли – с лицом, знакомым половине населения страны. А когда-то всем и каждому – летело ощущение перед случайной мыслью; и сердце сжималось от того, что всё уходит – и радость, и мерзость жизни. То, что вчера пламенем жгло сердце, сегодня сковано досадой усталости и забытьём почти позавчерашнего дня. То, что вчера поднимало на ноги массы – сегодня забыто вообще. Но должно ли так быть – должен ли человек вечно хранить в себе прежний уют в душе, или, например, протест к несправедливости; должен ли народ забывать свой восторг или унижение? Должны вообще ли человек или народ в этой постоянно усложняющейся жизни что-то помнить? Может, это мешает выживать в сложности мира?
Без способности выживать нет смысла и жить; но без размышлений о том, чем ты живёшь, нет смысла выживать и человеку, и народу. Но почему, почему планка обобщений не идёт дальше народа? – в явном сумбуре идей думал Бахметов, – Не потому ли, что об этом сказал когда-то отец? А человечество – неужели оно столь неразумно, что его не стоит принимать в расчёт при размышлениях о смысле жить и выживать? Может ли эта разномастная и разноцветная миллиардная толпа считаться целой единицей собственного биологического вида; или в ней самой заложены такие саморазрушительные мотивы, что впору уже думать о мировом правительстве с его задачами упорядочивания всего народившегося на Земле бардака? Но кто, кто будет править этим миром, и возможно ли это вообще?
Подобные отголоски переживаемых, наверное, с грюнвальдского детства и сильно актуализировавшихся в России идей, сливались в свинцовое ощущение необходимости принимать решение о личном действии. На чьей стороне – важный для Бахметова вопрос, может, и был уже решён; но основой всего сейчас виделась грусть от того, что такие решения вообще приходится принимать. «Грусть – не тоска», – усмехался Сергей, удерживая энергию взгляда в обитом бархатом потолке. Предощущение перемен подхлёстывало сам интерес к будущему – забытое с детства чувство, кроме всяких опасений, несло в себе и удивление волшебству закономерностей этого мира, и даже радость присутствия в этом волшебстве.