В больнице, как и следовало ожидать, прибавилось пациентов. Вот только у дочери овчара была не оспа, а перемежающаяся лихорадка, которую следовало лечить кровопусканиями и корой ивы. И старик из предместья страдал чирьями из-за сырости в доме. А крикливая нищенка вообще ничем не страдала – похоже просто захотела поспать в тепле и покушать на дармовщинку. У остальных оспа протекала своим чередом. Первые четверо завтра ухудшатся и, дай Аллах, пройдут через кризис, младенец через кризис уже прошел – не веря своим глазам, Ариф потрогал теплую ручку и ощутил сильные ровные удары сердца.
Безымянный мальчишка, внук Махмуда-гадальщика тоже шел на поправку. Заглянув в лачугу Абу Салям с Игнасием увидели – ребенок открыл глаза и начал улыбаться. Откуда-то взялась вышитая рубашка и детское одеяльце с бейтом из Корана, кувшинчик с каймаком и свежий хлеб, сок шелковицы и плоды граната. Абу Салям заметил, как Фирузе поправляет мальчишке волосы, и понял, что у сироты появится новая мать.
Дни полетели вскачь. Абу Салям годами берег силы, теперь же пришлось отдавать все без остатка. Больница, город, лекарства, спасённые, заболевшие и выздоравливающие. Лихорадочная жадность наставника – вложить в ученика накопленное за годы.
К тайному знанию – как удержать больного между жизнью и смертью - Игнасий оказался полностью неспособен, зато прочие наставления прочно укладывались в его честной голове. Он учил, переписывал, повторял, проявлял бесподобную смелость при операциях и до сих пор искренне плакал над каждым, кого не смог удержать. Пройдет… Или останется – Ибн Сина тоже сочувствовал умирающим.
Лишь один человек в Кафе был неизменно счастлив. Сатеник помолодела от любви, ранние морщины разгладились, худоба превратилась в стройность, даже грудь словно бы налилась. И колючая злоба куда-то делась, оставив тихую нежность. «Воистину, добрая жена – благословение Аллаха» думал Абу Салям, любуясь улыбчивой, милой и кроткой подругой – а она хорошела и хорошела. Наконец майским утром подозрение превратилось в уверенность.
- Сколько тебе лет, милая Сатеник?
- Тридцать семь, господин, если я не ошиблась в счете.
- У тебя были дети?
- Сын. Был.
Сатеник отвернулась, спрятав слезы за покрывалом. Что ж, он скажет женщине вечером. Аллах велик, кровь не канет в землю, на исходе зимы у них родится дитя.
Неторопливый ослик повез Абу Саляма с горы к площади и снова наверх, в городскую больницу. Уже зацвела сирень, первые ягоды вишни наливались ярким румянцем, кружились бабочки. В кроне платана хрипло вопила горлица – милая птичка, а орет как портовый грузчик. Скоро придет жара, город станет пыльным и серым, потом опустится сладкая благословенная осень, придут дожди. Под Рождество выпадет снег, а там…
Радостный Игнасий встретил учителя на пороге с криком:
- Ни одного!
Ни одного нового заболевшего. Ни одной смерти. Значит оспа уходит. Две недели – и черный флаг опустится. Прозвучат благодарственные молебны в мечети, церкви и караимской общине, а хазарский шаман сожжет чучело оспы в холмах над городом. Вернется архонт, или назначат нового. К июню закрома заполнят новым зерном и потери выйдут невелики, в метрополии не разгневаются. Кафа выстояла.
- Что ж, сегодня после дневных хлопот мы отправимся в город. Купим сладкого розового вина, печенья и фиников, сладких рожков и соленого козьего сыра. Будем пить и беседовать, читать Хайяма и слушать птиц, смотреть на звезды и гадать о направлении их путей. Нам обоим есть, что отпраздновать.
Первые больные уже отправились по домам на своих ногах. Мясник потерял бороду и сокрушительно переживал потерю, не понимая своего счастья. Младенец чудом не потерял зрение, но искусства Абу Саляма хватило, чтобы сохранить оба глаза. Восемь трупов сожгли в овраге за прошедшие дни. А могло быть и восемьдесят, и восемьсот. Зрелище пораженной Черной смертью Шахрезы, мертвых улиц и мертвых кварталов навсегда осталось в памяти Абу Саляма.
Из оставшихся больных стоило волноваться лишь за одну пожилую гречанку – жар у неё спал, но силы так и не прибавлялись, а пульс оставался слабым. Остальные шли на поправку, кто быстрее, кто медленнее. Половина служителей тоже разбрелась назад к семьям – работы оставалось немного.
До базара решили пройти пешком, неторопливо беседуя. «Словно перипатетики» улыбнулся про себя Абу Салям. Он с удовольствием вглядывался в пеструю суету города – по улицам снова прыгали дети, шествовали за водой красивые девушки, переругивались из окон старухи, проезжали на ослах рыбаки с корзинами рыбы. Будто оспа и не заглядывала в крепкостенную Кафу.
- Знаешь, Игнасий, я сомневался, - признался Абу Салям. – Сам до конца не верил, что лечение вправду поможет, что вариоляция защитит город, что не случится бунта и нас с тобой не разорвут прямо на городской площади. Ты заново научил меня рисковать, друг!
- А вы, учитель, преподали мне урок осторожности. «Светя другим, сгораю сам» говорили греческие врачи, но ведь можно и не догорать до конца?
- Ты становишься мудрецом!
- Только дурак считает себя умным, умный же знает, как ничтожны его знания. Позвольте задать вам ещё вопрос, учитель? Откуда у вас шрам на шее?
Абу Салям помрачнел ненадолго, но все же ответил.
- Это след от кинжала моего друга, Элеазара, любимого ученика Ибн Сины. Когда я получил этот шрам, то был немногим старше тебя.
- Вы не поделили женщину, золото или книгу?
- Долгая история, друг мой, не для светлого, доброго вечера. Когда-нибудь я расскажу её…
- Ночь моей свадьбы уже прошла!
- Если Аллаху будет угодно, однажды ты станешь бродить у дверей спальни, ожидая появления на свет первенца, - ласково произнес Абу Салям. – Тогда и услышишь. Погоди-ка, давай поможем!
Телегу водовоза развернуло посреди улицы, колесо попало в щель между камнями. Запряженный в оглобли мул истошно ревел, водовоз бранился и тянул за уздечку. Подхватив за задок телегу, Абу Салям поднатужился, как бы вправляя бедренную кость. Скрип – и колесо освободилось. И тело освободилось, стало легким, словно мыльный пузырь.
Острая боль царапнула грудь слева, сжала сердце когтями – и тоже начала таять. Враз обессилевший старый лекарь сел прямо на камни, оперся спиной о тележное колесо. Он слышал своё дыхание, редеющий пульс, гулкий плеск воды в бочке, шумный храп лошади. Время потекло медленно.
- Учитель, что случилось, вам плохо? – Игнасий склонился над Абу Салямом, прижался ухом к груди, нащупал жилку на шее. – Вы же говорили!!! Говорили, что знаете секрет бессмертия Ибн Сины! Не оставляйте меня, отец! Я не справлюсь…
Лицо ученика исказила детская обида, слезы заволокли глаза. Справишься, мальчик! И моя Сатеник справится, она сделана из чеканного серебра и булата. Не о чем горевать.
- Ты мое бессмертие, - одними губами прошептал Абу Салям.
Игнасий понял. Старый лекарь закрыл глаза.
Перед ним шумел, цвел, зрел, торговался, любил и ссорился Исфахан. Брели верблюды, цокали копытами по камням бурые ослики, горделиво выступали холеные арабские жеребцы, красуясь позолоченной сбруей. Бряцали мечами стражники, стучали абаками купцы, чванно покачивали бедрами луноликие девы, крались старухи, пряча в платках надушенные записки. Поэты читали в кабаках разрушительные стихи и запивали гневные речи ширазским вином, канатоходцы пробегали над площадями, падишах подписывал смертоносные указы и забывал о них, едва отбросив перо.
В тихом саду Ибн Сины круглый год цвели розы. Белые, желтые, красные, светло-лилейные, нежно-лиловые, цвета заката, рассвета, крови и молока. Учитель любил цветы. А ученики любили своего учителя. Разлучительница собраний похитила душу величайшего из врачей, но тело оставалось нетленным, теплым и гибким.
Сорок рецептов, ведущих к бессмертию, скрывала тайная книга. Сорок учеников выучили каждый по одному - и бросили в огонь свиток. Сорок мужей решили, что они боги и могут все. Неважно, что пожелал измученный старик, боль и страх помутили ему разум. Каждый из лекарей изготовил по снадобью и в свой черед применил – умастил мертвое тело, смочил губы, капнул под веки или в ушную раковину.
Тридцать девять дней прошло, но ни запаха тления, ни могильных червей не возникло, Ибн Сина лежал словно бы улыбаясь, думая о своем и розы распускались над незакрытым гробом. Сороковой ученик нес стеклянный сосуд с последней драгоценной и сложной мазью. Стоит умастить ей ладони, веки, точку лба и середину груди, а затем послать к сердцу живительную теплоту – и средоточие жизни снова забьётся, двинет кровь по усталым венам, оживит нервы, разбудит затаившееся страдание…
«Управитель, что ведал доселе моим телом, управлять отныне не способен» - сказал Учитель, перед тем как испустить дух. Он был сильным и добрым. Самым добрым на свете. Он заслужил покой.
…Масло айвы – три дихрама, сок мирта, сок яблоневых цветов...
Ученик уронил на камни звонкий сосуд.