Школу не успевали сдать к началу учебного года. Рабочие в ударном режиме шпаклевали, красили, клеили. На подмогу бригаде призвали родителей, учителей, завучей и даже работников столовой. И, разумеется, возглавлял эту пёструю компанию директор школы.
Последний сейчас мало чем мог выдать свой статус. Высокий стройный мужчина средних лет в вытертых джинсах и некогда клетчатой, а теперь уже выцветшей до неузнаваемости рубашке, которая местами была безнадёжно забрызгана краской. Работал на стройке директор даже больше своих подчинённых, периодически подгоняя бригаду, явно злоупотребляющую перекурами. На пару с физруком он заканчивал переносить остатки строительного мусора из спортивного зала, расположенного в восточном крыле школы.
— Ты знаешь, коллега, — сказал ему физрук, когда они закончили со своей задачей, — я вот по работе соскучился. Не представляю уже, как без этого гомона ребяческого жить.
Директор понимающе кивнул.
Когда-то директор был вовсе не директор, а самый обычный школьник. Советский школьник не так сильно отличался от нынешнего, как могло бы показаться. Директор, в отличие от многих взрослых, это прекрасно знал. Поэтому он закрывал глаза на многие проступки учеников, у которых пользовался непререкаемым авторитетом, несмотря на подобные поблажки. Ведь все школьники, от первоклассников и до выпускников, знали, что лучше не злоупотреблять доверием директора — себе дороже.
— Послушай, — начал физрук, прервав его рассуждения , — ты только не смейся. Мне иногда кажется, что она живая.
— Кто? — непонимающе переспросил директор.
— Школа наша, — физрук сделал паузу, удостоверившись, что пальцем у виска никто крутить не собирается, и затем продолжил. — Она словно характер собственный имеет. Я когда сюда на каникулах за инвентарём захожу, мне кажется, что ещё немного, и она со мной заговорит.
Директор молчал. Он и сам много раз замечал, что стены, пол, потолок, парты и доски словно имеют свой голос. В своё время он окончил музыкальную школу и сохранил умение вычленять из общего гомона звуки, которые другие люди просто не замечали. Порой, оставшись до позднего вечера в пустом здании, он начинал слышать едва различимую музыку, словно в дальних классах кто-то играл на фортепиано. Время от времени сюда вплетались и радостный смех, и горький плач, и грозный окрик. Да и что здесь удивительного? Школе уже полвека. Энергетика у детей самая сильная, и не могло здание не нести отпечаток сотен историй и тысяч приключений, которые здесь случались год от года. Школа пережила и дефицит, и перестройку, и девяностые. Учителя продолжали работать, даже когда зарплату задерживали на полгода. На школьном участке выращивали овощи, чтобы столовая не пустовала, иногда несли продукты с собственных огородов. А сейчас вот — ремонт заканчиваем, новые парты и доски уже стоят рядками в фойе. Только дети как были детьми, так и остались. И будут они сами, затем их дети и, может быть, даже внуки, смеяться над глупыми шутками, плакать над двойками, драться за право сильного...
В окнах на третьем этаже неожиданно загорелся свет. Никого уже в здании быть не должно было: все разошлись по домам, только они с физруком остались на участке, чтобы закончить работу.
— Это что же, — сказал физрук, не отрывая глаз от ожившего здания, — голоса эти... Хозяйничают?
Но тут окно кабинета на углу здания распахнулось, и из него показалась тощая фигура учительницы физики.
— Где вы там? Сама я эти парты, что ли, таскать должна? Отопление мне не поправили, хоть парты новые в класс поставьте! — прокричала она и захлопнула окно.
— Вот тебе и голоса в коридорах, — улыбнулся директор. — Пойдёмте, коллега, закончим работу. Мистика мистикой, а ремонт сам себя не сделает.
Он подумал и добавил:
— И знаешь, надо бы в следующем году другую краску для ремонта брать.