В твоих глазах я увидела страх. Страх и удивление. Обычно изумрудно-зелёные с янтарными прожилками радужки стали тускнеть. И в этот момент мне стало невыносимо больно и стыдно — я не должна была приводить тебя сюда.
Первые наши встречи были лёгкими и беззаботными, словно не были мы взрослыми людьми, словно не было у нас за плечами смертей и пьянок, разлук и разочарований. Словно не сияли на наших спинах багровые, никогда не заживающие шрамы, а во снах не приходили к нам мертвецы — призраки прошлого и неслучившегося настоящего. Лёгкость бытия. Не кундеровская — липкая и давящая, лёгкость разложения и отстранённости, а настоящая и светлая, как в детских книжках. Увидеть тебя значило вдохнуть полной грудью вечерний летний воздух, сесть на берегу тихого пруда после долго июльского дня, стянуть пропитанные пылью вещи и зайти в холодную чистую воду, ощутив, как раскалённое тело наконец отдаёт чужеродное тепло. Мы изыскивали часы, а иногда и целые сутки, чтобы увидеть друг друга и — быть. Это была игра, обычная игра, без обмана и фальши, полная радости, наивной веры и — неумением следить за временем, как в детстве, когда, заигравшись во дворе, не успеваешь вовремя вернуться домой и видишь, как над кронами деревьев восходит ослепительная луна. Но время неумолимо, и нужно оставить игры и вернуться домой.
Я смотрю на тебя, и изнутри меня начинает разъедать невыносимая боль — я ошиблась. Я смертельно ошиблась, придя сюда вместе с тобой. Ты молчишь, и только глаза твои внимательно смотрят. Такие красивые, такие умные и глубокие. Только ты умеешь видеть так. Только ты. Что я наделала, зачем привела с собой тебя? Я вышла за дозволенные рамки, и теперь мне придётся платить за это. Больно, как же больно. Сердце рвётся из груди, мечется испуганной птицей, и кажется, что сейчас треснут рёбра, рухнет никчёмное тело, и душа воспарит. Что же я наделала...
Со временем держать комфортную дистанцию становилось сложнее. Ты видел меня другой: уставшей и даже обессиленной, раздражительной и даже злой. Мне этого не хотелось, и в то же время я не могла сопротивляться: было что-то гипнотическое в касаниях рук и мелодике слов, что заставляло меня отбросить прежние рамки. Но изнанку, истинную сущность, мне удавалось скрывать долго. И затем случилось фатальное, непоправимое — я решилась.
Мы молча стояли посреди заброшенного дома. Паутина кусками свисала с потолка, под ногами — слой пыли, куски штукатурки, обрывки выцветших обоев и прочий мусор. Комнаты были пусты: мебель вынесли много лет назад. Было тяжело дышать: воздух был спёртый, тяжёлый, пропитанный запахом плесени и пыли. В дальнем углу потревоженная незваными гостями крыса зашевелилась, зыркнула красным глазом и выскочила в коридор, оставив за собой в воздухе шлейф пыли. В некоторых окнах были выбиты стёкла, за которыми виднелись сухие стебли прошлогоднего плюща.
Вот он, мой дом.
Ты развернулся и вышел. Всё, это конец. Зачем, зачем только я привела тебя сюда.
Я вздрогнула от неожиданности — за окном что-то зашумело, и в помещении стало светлее. Сухие побеги плюща больше не закрывали окна, и в комнату ворвался солнечный свет. Дверь распахнулась, впустив свежий воздух — дышать стало легче.
Ты подошёл совсем близко. Твои ладони были исчерчены красными царапинами, местами проступали капельки алой крови. Ты рвал плющ голыми руками.
— Мне нечем перевязать, — только и смогла сказать я.
— Успеется.
В комнаты через разбитые окна ворвались лучи заходящего солнца. Ты посмотрел мне в глаза — ты единственный, кого я так и не научилась читать, и не научусь, наверное, никогда.
— В нашем доме будет играть самая красивая музыка.
Я не ошиблась.