Иван Автономов проснулся рано утром. Еще, как говорится, до первых петухов. Хотя в городе-то, какие петухи... Ныло простреленное предплечье. Два месяца в госпитале только притупили, выдрессировали боль. Теперь рука давала знать о себе обычно рано утром. Иван уговаривал ее, ругал, сулил новую перевязь, но у нее, похоже, характер был как у сварливой жены.
Третья командировка на Северный Кавказ оказалась неудачной. Пуля снайпера, от которой Иван уклонился в последнее мгновение, все же достала его. Второй выстрел настиг его уже в госпитале. Юля прислала письмо – «классика жанра», как говорил старшина Гацук. «...Мы так не похожи друг на друга, мы – чужие люди...». Медицинский спирт, обжигающий горло, теплые колени постовой сестры – не было в этом утоленья горечи. Юлю Иван любил.
Одинокая, переставшая быть уютной, хранящая еще запах Юли, однокомнатная на Гоголя превращалась в берлогу. «Логово...», – подумал Иван, вставая с койки, задев пустую бутылку из-под белой.
На кухне давно не пахло съестным. Эх, компотику бы, как Юля своими ручками делала!
Общение Автономову заменяли прогулки по людным местам. Это было некой реабилитацией. «Если людей много, почему они не в форме?» – ловил он себя на мысли, глаза машинально выискивали врага, беспокоило отсутствие привычной тяжести АКМ. Частенько Иван захаживал на вокзал, где в сутолоке транзитников чувствовал течение жизни: я ведь такой же, как они, транзитник на этом вокзале, в этом городе, мире.
Компотик! Живое тепло вареных сухофруктов у него, у детдомовского, связывалось с чередой приятных ассоциаций. Терпеливо дождавшись десяти, Иван оделся. Гардероб его все еще хранил военные черты: берцы, армейский полушубок. Только привычный камуфляж сменил спортивный костюм. Иван медленно, чтобы не отдавалось в руке, спустился по лестнице и вышел на улицу. Полиэтиленовый пакет с улыбающейся девушкой немедленно застыл, деформируя ее черты самым препохабным образом.
Окунувшись в толчею центрального рынка, Автономов прижал руку на перевязи плотнее к груди, чтобы не зацепить торгующийся, вечно любопытствующий народ, снующий от прилавка к прилавку в поиске "подешевле".
Что нужно для хорошего компотика? Главное, не брать все в одном месте – будет не то. Сушеные дольки яблок – у одних, изюм, то бишь кишмиш, обязательно разного цвета – у других, урюк – чтобы после были косточки для размышлений – у третьих, а главное – курага. Чем ярче, чем слаще и крупнее – тем лучше.
Торговаться Иван не любил и раньше, до Гудермеса. Что-то унизительное виделось ему в этом, стыдное. Есть ведь цена, зачем просить уступить еще, люди ведь думали, когда эту цену назначали. Ведь торговый люд считать умеет. Южные люди всегда вызывали у него уважение, какое-то почтение за их умение пошутить, за чужой говор с акцентом, за то, что добавив к взвешенному еще одно яблочко, они скажут: «А, бэри так...». Уходишь от прилавка с хорошим настроением: не торговался, а выторговал! Иван никогда не торговался и теперь, когда война оставила на нем свою пометку, как на описи дотошный конторщик. Не было желания, повидал он южных людей в их вотчине, понюхал их табачку. Видел и то, чего вспоминать не хочется. Война...
Выбирать фрукты по-настоящему научил Ивана старшина Гацук. Он ходил от прилавка к прилавку, пробовал, говорил с продавцами на их родном языке, чем вызывал уважение, подкрепляемое двумя рослыми бойцами за спиной. Он же и научил Автономова основным необходимым фразам, а самое главное – местному жаргону – без которого, как говорил Гацук, «любой язык мертв».
Иван медленно обходил ряды, пробовал, пропуская мимо ушей привычные зазывные слова. Краем уха он поймал обрывок разговора, который заставил его задержаться. Говорили двое: один в униформе, по виду – охранник, обвешанный спецсредствами, второй принадлежал к тому типу людей, которые Автономову не нравились никогда – длинное кожаное пальто, лицо украшала черная бородка, плавно переходящая в усы.
– ...Вы только представьте себе, какой трогательный народ: мы бомбим их города, а они строят нам дороги, – «молодой» (так окрестил Иван обладателя кожаного пальто) переминался с ноги на ногу, по его лицу пробегала плутовская улыбка, казалось, его так и подмывает сделать какую-нибудь мелкую гадость.
– Мы в них стреляем, – продолжал он, – а они привозят к нам в Сибирь фрукты и цветы для наших женщин.
– Но люди людям – рознь. Люди ведь разные в любом народе бывают... – ворчал в ответ охранник, видимо внутренне не желая согласиться с такой постановкой вопроса. Иван почему-то вдруг представил рядом с «молодым» Юльку, но не такую как раньше, три года почти не виделись, и воображение дорисовало к ее чертам штрихи прожитого времени. Юлька стояла за спиной кожаного пальто и глядела на все так, как только у нее получалось: одновременно и любопытно, как девчонка и как хозяйка, останавливая на секунду взгляд, чтобы представить, как вещь будет смотреться в доме, сколько нужно фарша на котлеты и что-то еще прикидывая. Нежданная встреча… В подобном случае старшина Гацук сказал бы «Оп-паньки!» А Иван вмиг начал свирепеть.
– Нет, вы только вдумайтесь в эту широту души, куда – нашим, – продолжал «молодой».
«Явно нарывается. Фаталист...» – подумал Иван и с усилием заставил себя пройти мимо. В такие моменты ярость овладевала им настолько, что окажись в его руке привычная рукоять автомата, он полоснул бы из него, а потом добивал прикладом, стволом, магазинной коробкой, руками... Рука! Кто-то проходящий пребольно задел его. Иван обернулся – двое «южных людей» несли ящик с урюком. Иван остановился как раз напротив прилавка с неплохим урюком, за которым стоял молодой продавец. Он был небрит, шапочка, все та же черная – интернациональный головной убор, была надвинута на глаза. Он кутался в оранжевую засаленную пропитку с трещинами на локтях. Острые колючие черные глаза недобро остановились на Иване.
***
Утро у Алика началось как всегда, как и многие утра до того – рано. В пять он проснулся, заварил лапшу быстрого приготовления и, жадно ломая лаваш, обжигаясь, съел. Топчан, который он делил с Наташкой, провонял потом, был засален масляными пятнами. Схватил, проходя, Наташкину ногу повыше колена, она не проснулась. Выйдя из дома, половину которого они снимали впятером, он поглубже укутался в прохудившуюся пропитку и, натянув на глаза шапочку, отправился в боксы, где стоял «москвич-шиньон», а в соседнем – ящики с фруктами. Машина долго не заводилась – дохлый аккумулятор – хозяин «жал» каждую копейку – поменять аккумулятор, а лучше и всю машину нужно было еще прошлой зимой, когда он и приехал в Сибирь. Вслед за отцом, который работал на укладке асфальта. Двоюродный брат Алика Эдик работал автослесарем. Он-то и пристроил его к хозяину – торговать. Теперь Алик считал дни и монеты, чтобы начать свое дело.
Все не клеилось с утра. Прочихавшись вволю, двигатель запустился с нехорошим свистом: ремень пора менять. А у Эдик-джана все руки не дойдут.
Наташка хоть была и хороша, и желанна, но как всё, что имеет общее назначение, больше и больше приносила неприятностей щекотливого свойства – Алик пятерней почесал раззудевшийся пах. Надо вечером прописать ей лекарство – хороших затрещин, сдобренных крепкими словами на родном и на новом, для Алика, русском. Постоянный холод буквально сводил с ума – от него никуда не было деться. Дома выстывала комната, и к утру на полу возле умывальника был лед, печь в машине только гудела без намека на тепло, на рынке целый день сквозняк. Там, Дома, все было не так. Дома все лучше, женщин только таких не было, как Наташка. По дороге на рынок он заехал за Важей – он был чем-то вроде чернорабочего и грузчика, так как считать не умел и по-русски не говорил. От него так разило, что окна в машине запотели, и Алик, чертыхаясь, вел машину почти на ощупь, благо дороги были в такую рань почти пусты. «Что за народ?! – кивнул Важа за окно. – Рано не встают, работать не хотят, только деньги хотят. Как живут?!»
Алик промолчал, свое мнение о горожанах – новосибирцах – он составил давно и прочно. Осталась у него и отметина – прописка на затылке, когда его на улице Танковой утром встретили трое случайных прохожих и такое ему гостеприимство оказали, что потом в больнице подумывал об отъезде, да гордость не позволила.
С Наташкой познакомился уже потом, тогда она была еще Наташей, пахла красивыми духами, пудрой, и улыбка ее была светла.
Иногда Алику казалось, что это серое небо над головой и этот холод были всегда, что солнце ему только снилось в прошлой жизни, в той, где были молодыми отец и мать, и не было войны.
Алик давно заметил, что с утра время бежит быстрее. Все как в немом фильме: подъехали к рынку, выскочил из машины Важа, засуетились грузчики с ящиками, он сам уже за прилавком, разложил фрукты, как полагается: лучшие наверх, протер бордовые яблоки до блеска тряпицей. Люди шли, народ прибывал, и к десяти рынок был полон. Не ставший родным русский деревянно ломался на языке, слова будто замерзали, принимая куцую форму, – Алик это чувствовал. Подходили одни за одним покупатели, торговались, смотрели, покупали. Но обычного азарта у Алика сегодня не было, того торгового азарта, когда руки горят и нужные слова слетают с губ сами, а меткая и забавная прибаутка, пришедшая на ум сама собой, сулит прибавить к барышу лишний четвертной. Хотелось тепла, солнца, богатства, власти – а здесь один лишь сквозняк. Алику казалось, что по чьему-то злому промыслу ему сегодня встречались все время одни мрачные, небритые, злые лица. Сутолока у прилавка не вызывала радости, а только раздражала. Долговязый парень с перевязанной рукой в армейском полушубке буквально перегородил дорогу грузчикам, подносившим товар. Алику на секунду почудилось в нем что-то знакомое.
– Чего хочешь? Изюм бэри, дешево отдам, урюк бэри, сладкий, все свежий. Чего хочешь?
– Почем урюк? – машинально спросил Иван – он ничего не хотел брать у неприглянувшегося ему продавца. Тот на секунду закатил глаза: «Дэвацть пять!»
Что-то знакомое было в этом чужом русском, нехорошо, страшно знакомое, заставившее на миг вздрогнуть сердце. «Ошибся, ошибся – точно, хотя...». Парень остановился напротив прилавка и буравил тяжелым взглядом. Алику захотелось броситься ему на спину, как барсу, и перегрызть горло, сдавить, сжать, чтобы навсегда исчез этот злой голос, но он только процедил самые грубые слова, что знал. Те самые, за которые еще мать, его, мальчишку со слезами, хлестала по щекам.
Все произошло как взрыв, как вспышка. Удар ослепил Алика и сбил с ног, с прилавка посыпались фрукты, краем взгляда он увидел разбегающиеся по бетонному полу зеленые и бордовые яблоки – это было так нелепо и неправильно, что казалось невозможным. Загребая горстью урюк, парень с криком «Жри!», стал запихивать его Алику в рот и утрамбовывать кованым ботинком. Алик провалился в желтую муть. Он уже не видел, как на его обидчике повис Важа, гортанно сзывая охрану, как дернулся от удара дубинки недруг, не слышал, как щелкнули на его запястьях наручники.
Участливо топтавшийся во время драки рядом с потасовщиками «молодой» в кожаном пальто, когда все утихло, погрозил Автономову пальцем:
– Нажрался, лежи дома и спи, зачем же выступать! Люди для тебя везли фрукты через всю страну, а ты еще и не доволен. Вот я и говорю, – обратился он к переводящему дух охраннику, – нет в наших людях чувства благодарности!
Иван замотал головой, словно отряхивая с себя остатки дурного сна, и вдруг, неожиданно для себя и всех, засмеялся: долго, с надрывом. Его смех разлетелся по всему огромному павильону, услышала его и глуховатая бабушка-нищенка, но она лишь вздрогнула и поежилась, глядя в стоящий перед ней пластиковый стаканчик с двумя монетками на дне.
***
В КПЗ Автономов пробыл недолго, февральское долгожданное солнышко скромно вошло в камеру, а Ивана выкликнули на выход. Он встал, потянулся и, придерживая подвязанную руку с разбередившейся раной, боком вышел в коридор. В квадрате света было солнце не зарешеченное и свободное. В солнце стояла Юлька, родная и немного чужая, похудевшая, с чуть усталым лицом, но его Юлька:
– Люблю тебя, прости!..