Рассказ Майка Гелприна
Гриб поменял цвет с серого на лиловый за четверть часа до полуночи. Двумя минутами позже в штаб поступил сигнал тревоги. Еще через тридцать секунд в помещении, отведенном под нужды экспертизы по делам вторжения, сигнал приняли мы. Нас тревога врасплох не застала — эксперты, как обычно, в штабе не только дневали, но и ночевали. Не из служебного рвения — больше ночевать было негде.
— Дрянь такая, — в сердцах выругался я. — Сейчас начнется.
— Уже началось, — поправил Эжен. — Пошли! — гаркнул он, закинул на плечо сарбаган и выскочил в штабной коридор.
Я рванул за ним вслед. Смена цвета означала, что гриб созрел и готов рожать. За последние шесть лет так было всегда. Грибы меняли цвет. Некоторые перекрашивались из бурого в хаки. Иные — из пурпурного в циан, из салатного в маренго, из белоснежного в иссиня-черный. После чего производили на свет брутального и бессмысленного монстра, а иногда и двух.
При родах я присутствовал двадцать семь раз. Сначала как боевая единица, затем командиром роты подавления. В эксперты меня произвели полтора года назад в Петрозаводске, когда метнувшуюся из разверзшегося грибного чрева тварь удалось прищучить прежде, чем та вырвалась из зоны отчуждения. В Петрозаводске мне попросту повезло — сдабривать наконечники стрел муравьиной кислотой я предложил по наитию. И угадал. Армейское начальство, впрочем, полагало иначе, так что через неделю после операции из лейтенантов микологических войск меня произвели в капитаны и назначили на новую должность.
Эжен вымахнул из штаба наружу, метнулся к выделенному экспертам джипу и прыгнул за руль. Я плюхнулся на пассажирское сиденье. Джип сорвался с места и, наращивая скорость, помчался с Васильевского в сторону центра. Когда-то мы здесь гуляли с Катей, а на углу Среднего и Восьмой линии я впервые ее поцеловал. Хлестал дождь, ветер рвал зонты из рук редких прохожих, дребезжал на рельсах старый трамвай, а мы стояли под аркой, и я прижимал к себе вымокшую насквозь Катю, и голова кружилась так, что было трудно устоять на ногах.
Джип пронесся по чудом уцелевшему Дворцовому мосту. Вылетел на Невский и устремился, минуя некогда гордые и нарядные, а ныне мрачные эвакуированные здания, к Казанскому скверу. Когда-то неподалеку отсюда жила незамужняя Катина тетка, однажды она умотала на месяц в санаторий, а племяннице оставила ключ с наказом поливать цветы, и мы тогда…
Я тряхнул головой, отгоняя воспоминания. Кати больше нет. Она погибла ночью, во сне, под обломками рухнувшей пятиэтажки, когда никто еще не подозревал, что в выросшем по соседству безобидном с виду грибе вызревает и ждет своего часа смерть.
Проскочив набережную Мойки, Эжен лихо затормозил, притер джип к тротуару и выпрыгнул наружу. Остановился, замер на месте. Рослый, поджарый, ловкий, с хищным горбоносым лицом и зелеными глазами навыкате, он походил сейчас на принявшего стойку породистого охотничьего пса. Эжен Фламбо был опытнее меня, он участвовал в четырех десятках постродовых баталий. Включая венскую, где вымахавший до исполинских размеров гриб породил на свет страшенное чудовище, которое успело разнести шесть центральных кварталов, прежде чем его грохнул вооруженный сарбаганами алжирский добровольческий взвод.
Я застыл рядом с напарником. Злой январский ветер мигом проник, просочился под шинель. Забрался под гимнастерку и продрал кожу ознобом, но я не обратил внимания, потому что по периметру зоны отчуждения уже врубили прожекторы, разом перекроив безлунную и беззвездную ночь в ослепительный день.
— Shit, merde, дерьмо! — на трех языках бранился Эжен, глядя на баклажанно-лиловую шляпку гриба. — Fils de pute, son of a bitch, сучий сын. Damn surrealistic.
Зрелище и вправду было сюрреалистическим. Двенадцатиметровый грибообразный нарост, выперший из-под земли прямо по центру Казанского сквера, в самом сердце Санкт-Петербурга. Неуязвимый, наглый, чужеродный. И враждебный. Стремительно стекающиеся к скверу войска, которые называли микологическими сначала в шутку, а потом, когда стало не до шуток, — уже всерьез. Вооруженные луками, арбалетами, копьями и даже совсем уж экзотическими бумерангами защитники города. Кадровых военных среди них было ничтожно мало — проредили кадровых чужаки, выбили в первые два года экспансии. Сейчас бой готовились принять учителя, маляры, пожарные, офисные клерки, таксисты, грузчики — все, кто способен был управляться с холодным оружием. Огнестрельное чужаков не брало, а лишь разъяряло. Пули, гранаты, снаряды и мины оказались бесполезными в борьбе с порождением неведомых технологий.
Выяснилось это, правда, не сразу: разрушенные здания, сбитые с опорных быков мосты и развороченные жилые кварталы свидетельствовали о совершенных поначалу ошибках. Первых тварей пытались расстреливать из пулеметов, пушек и установок залпового огня. Безрезультатно лупили ракетами «воздух-земля», загоняли на мины, сбрасывали авиабомбы и в упор били гранатометами с вертолетов. В ответ чужаки опустошали города — громили заводы, сносили жилые массивы, обрушивали небоскребы. Так продолжалось до тех пор, пока едва переставлявший ноги престарелый японец в пригороде разоренного Токио не свалил чудовищного монстра дюжиной пущенных с двадцати шагов сюрикенов.
Конусообразная ножка гриба раскололась в четверть второго. Разверзлась по всей длине, будто разрубленная ударом гигантского топора. Вспухла лиловым туманом и осела шляпка.
— Вот он, — выдохнул Эжен. — Боже, какой урод.
Материализовавшийся из лилового облака монстр действительно был уродлив. Ни на одного из виденных мною раньше этот не походил. Из раскачивающейся, словно верблюжий горб, лиловой аморфной туши лезли, вздымались, дергались, скукоживались и распрямлялись корявые изломанные конечности. Туша двигалась — неуклюжей и нелепой гигантской кляксой перетекала в направлении Казанского собора. В тылу у нее стремительно увядал гриб — вспоротая вертикальным разрезом ножка истончалась, сплющивалась, сворачивалась и рассыпалась трухой.
— Огонь! — проревело из динамиков.
Тысячи стрел, арбалетных болтов, копий взмыли в воздух. Мгновения спустя они обрушились на ползущее по образованной вокруг мертвого гриба зоне отчуждения чудовище. Сдобренные кислотами, щелочами и ядами наконечники вошли в аморфную раскачивающуюся тушу. И — вместе с древками сгинули в ней бесследно. На секунду-другую чужак застыл на месте, затем рванулся вперед. Десятки конечностей взвились подобно щупальцам исполинского осьминога, сплелись, распались и вздыбились вновь. Тварь вломилась в выставленную по периметру зоны отчуждения ограду. Поглотила очередные сотни копий и стрел. Раздалась в стороны, вспухла, словно гигантский нарыв, и принялась крушить и сминать стальные щиты.
Застыв, я в бессильной ярости смотрел, как чудовище проломило ограду, осело, подобралось и потекло по Воронихинскому скверу. Как добровольцы, перекрыв путь к Казанскому собору, бросились монстру навстречу с саблями и шашками наголо. Как они гибли, разорванные чужаком, придавленные, подмятые им под себя. Как пытались уползти раненые. Как рухнул сшибленный стреканувшим из чужака белесым лучом боевой вертолет. И наконец, как с грохотом треснул центральный неф, подломились колонны, и…
Ярость и боль навалились на меня, сдернули с места, швырнули вперед. Я рванулся, побежал, помчался опрометью. Я не мог больше оставаться экспертом, бесстрастным наблюдателем-аналитиком. Злость и ненависть вновь превратили меня в боевую единицу, в солдата. И в смертника, жизнь которого в сравнении с общей бедой значения не имеет.
Я не помнил, что было потом. В памяти отложилось лишь перекошенное от натуги лицо Эжена, когда тот вытаскивал меня на руках. Да еще грохот, страшный, раскатистый, словно Господь Бог метнул в чудовище громом, пытаясь спасти свой храм, но не преуспел и промазал. Я пришел в себя, лишь когда джип резко затормозил у входа в здание штаба и Эжен, уронив руки с руля, заговорил по-английски, устало, едва слышно, глотая слова.
— Что? — подался к нему я. — Что ты сказал?
— …башня.
— Какая башня?
Эжен тряхнул головой.
— Эйфелева башня, Макс. Она падала на моих глазах. Гордость Парижа падала в Сену, а я ничего не мог поделать. И никто не мог.
Он замолчал.
Я выбрался из джипа и побрел в штаб. На пороге остановился.
— Ненавижу, — процедил я со злостью. — Ненавижу все. Надоело. Бессмысленно, понимаешь? Бессмысленно. И грибы эти, и уроды, что из них вылупляются. И мы. Особенно мы.
Эжен не ответил, лишь насупился — он явно был не согласен, но спорить считал, как обычно, излишним.
С Эженом в паре я нес экспертную службу добрых полгода. Сначала в Мурманске, затем в Кандалакше, а два месяца назад нас перевели в Питер. Друзьями мы так и не стали: нечто чуждое, холодное, рассудочное чудилось мне в Эжене и диковинно сочеталось в нем с безотказностью, надежностью и отчаянной храбростью. Это «нечто» заставляло меня держаться на расстоянии и не откровенничать без нужды. Поэтому я привычно подавил эмоции и сказал бесстрастно:
— Прости, сорвался. Разумеется, наша работа имеет смысл. Знать бы еще какой.
За годы, что прошли с начала вторжения, понять намерения чужаков землянам не удалось. Да и то, что произошло именно вторжение, осознать удалось далеко не сразу. Шестилетней давности метеоритный поток бомбардировал третью от Солнца планету без малого двое суток. Если не брать в расчет тотальное уничтожение спутников связи, серьезного ущерба поток не причинил — большая часть небесных камней сгорела в атмосфере бесследно. Меньшая прорвалась к земной поверхности и ушла в грунт. Как выяснилось позже — ушла для того, чтобы высадить чудовищную грибницу. Так стали называть это невидимое глазом и не локализуемое приборами образование после того, как оно начало плодоносить.
Первые грибы пробились из-под земли через два месяца после метеоритной атаки. В считанные минуты каждый из них обрел стабильные размеры и форму, после чего рост прекратил. Я прекрасно помнил те, первые, дни. Пришлых называли визитерами, гостями, ростками будущего. Телевизионные каналы захлебывались эйфорией в ожидании предстоящего контакта. Ученые прочили человечеству стремительный технологический рывок и сотрудничество с иными, более развитыми и гуманными расами. Сотрудничество, которое неминуемо должно было привести к всеобщему процветанию и благоденствию. Гипотезы сменяли друг друга — смелые, радужные и оптимистичные.
Ликование пошло на убыль, когда выяснилось, что гости к контакту не только не стремятся, но и всяческие его попытки блокируют. К внешним воздействиям чужаки оказались нечувствительны, независимо от того, какого рода воздействию их пытались подвергнуть. К грибу можно было приблизиться, потрогать его, похлопать ладонью по шершавой пупырчатой ножке, даже забраться на шляпку и на ней сплясать. И все. Нарушить целостность оболочки гриба оказалось делом невозможным. Определить ее химический состав — тоже. Оболочка была сверхпрочной — ни разрезу, ни расплаву, ни расколу, ни сверлению она не поддавалась. Попытки подобраться к корневищам чужаков из-под земли закончились и вовсе ничем — в радиусе десяти метров от основания гриба подземное пространство становилось непроходимым.
Радужные гипотезы сменились новыми, поначалу осторожными и недоверчивыми, затем скептическими, а потом и откровенно тревожными. Так было до тех пор, пока вашингтонский гриб, выросший в полумиле от Белого дома, не разродился драконоподобной тварью. Мир захлестнула паника. Когда вслед за Вашингтоном новорожденные монстры атаковали Лондон, Токио, Москву, Мехико, Пекин и два десятка других мегаполисов, паника превратилась в истерию. Чужаков перестали называть гостями и посланцами иной цивилизации. Риторика поменялась — мы оказались лицом к лицу с врагом…
Я заснул, едва повалился на казенный штабной диван и коснулся щекой ветхой гимнастерки, на старости лет ставшей импровизированной подушкой. Выспаться, как обычно, не удалось — инопланетные монстры не заставили себя ждать и явились в сон во всей красе. Крестообразный паук с шипастым жвалом и змееподобными конечностями, разгромивший новосибирский Академгородок. Бешеная клювастая каракатица, снесшая Суздальский кремль. Изничтоживший мурманскую верфь двухголовый червь. Сваливший Останкинскую телебашню краб с дюжиной заканчивающихся скрюченными пятернями клешней.
Они не походили друг на друга, эти твари, они были разными, будто породивший их безумный селекционер ставил себе целью скрестить ужас с кошмаром и при этом ни разу не повториться. Они были беспощадны, безжалостны и бестолковы. Они были нелепы. Но они — были.
Я пробудился посреди ночи, вскинулся, отдышался, отогнал от себя остатки сна. Морщась от молодецкого храпа, который издавал закутавшийся в брошенный на пол спальный мешок Эжен, поднялся и выбрался в коридор.
«Бросить все, — пришла скользкая, трусливая, предательская мысль. — Бросить дурацкую должность — бессмысленную, как и все попытки сопротивления. Бросить город, от которого остался лишь покинутый жителями костяк и в котором созревает в ожидании своего часа дюжина засланцев из неведомого, жестокого и бездушного мира. Бросить армию. Вообще все бросить, удрать в леса, как большинство городских жителей, и протянуть там сколько получится».
В глуши и в глубинке грибницы нет — по неизвестным причинам она простирается исключительно под городами. Деревни и села вторжение пощадило — люди живут там, как жили, разве что теснятся, давая приют беженцам. Правда, далеко не всем — лишь избранным, пришедшимся ко двору, потому что главная задача любого малого населенного пункта теперь — не стать большим.
Возможно, удастся разыскать родителей и сестер. Я сам отправил их из города, через неделю после того, как погибла Катя. Отец не хотел уезжать, он смотрел исподлобья, со злостью и твердил, что я — паникер и плакса. Что надо быть мужчиной, что Кате не повезло, но я ведь и не собирался на ней жениться. Что в жизни бывает всякое и как-нибудь обойдется, как обходилось доселе. Я ждал, а когда отец замолчал, вывалил на кухонный стол пачку снимков. Их тогда еще держали в секрете, эти снимки, и на каждом была бойня. Отец долго листал фотографии, ошеломленно тряс головой и протирал глаза. Потом швырнул всю стопку на пол и, глядя в сторону, спросил, когда ехать.
Последний раз я говорил с мамой два года назад, она позвонила откуда-то из-под Барнаула. Гражданская телефонная связь тогда еще работала, хотя и ценилась уже на вес хлеба, который стал дороже золота. Работала всего полминуты, затем оборвалась.
Я стиснул зубы, усилием воли подавил слабость, унял ненависть и злость и подвел итог. Человечество стремительно деградирует. Чужаки методично добивают города и расправляются с защитниками-добровольцами. Техника мобилизована — практически вся, включая бытовую электронику и личный транспорт. Предприятия национализированы, законы мирного времени упразднены. Правительства тоже упразднены — власть принадлежит армии. Ставшей добровольческой армии — единственной организации, которая еще держится, сопротивляется, не сдается и исполняет приказы. С каждым днем все более бессмысленные, потому что защищать становится некого и нечего — разве что принцип.
Бежать тоже бессмысленно, да еще и позорно. Мне надлежит умереть здесь, в городе, в котором родился и вырос, — мне, считай, повезло, что получил назначение именно в Питер, а не куда-нибудь в Осаку или Буэнос-Айрес. А вот Эжену не повезло — от Парижа остались одни развалины, как и от большинства европейских городов. По слухам, перенаселенной Европе досталось больше всего — там мало кто уцелел, разве что те, кто успел удрать на восток и на юг через брошенные, потерявшие функциональность государственные границы.
— Не спится? — ступил в штабной коридор легкий на помине Эжен.
— Не спится.
— Вот и мне. — Эжен утер грязным носовым платком лоб. — Как думаешь, Макс, сколько еще осталось?
— Чего осталось? — не сразу понял я. — Ах да… Год-другой, не больше. Какая же все-таки дрянь нас достала, Эжен. Кто бы мог подумать… Контакт, иные миры, цивилизации. А они нас попросту истребляют. Неспешно так, походя, даже с ленцой. И, по сути, бесцельно.
Версия, что чужаки не преследуют никакой цели, а лишь развлекаются, на сегодняшний день была основной. Большинство фактов она объясняла: экспансия на Землю и в самом деле походила на компьютерный боевичок, особенно если забыть о том, что жертвами боев падали не аватары, а живые люди. Однако кто сказал, что чужеродный разум считает землян людьми в том понимании, которое чужаки вкладывают в это слово? Больше походило на то, что человечество для пришлых — всего лишь случайно отысканная в космосе мишень, а вторжение — забава, заурядный квест, а то и полигон для отработки военных стратегий.
— Цель у них есть, — упрямо насупившись, сказал Эжен. — Наверняка есть, только замаскированная под бессмыслицу и хаос. Я уверен, что есть. Вот бы догадаться какая.
— И что? — хмыкнул я. — Тебе было бы легче, догадайся ты, по какой причине подохнешь?
— Да. Легче.
— А мне — нет. Я попросту ненавижу их. Пришельцев, альенов, оккупантов, конкистадоров — называй как хочешь. Ненавижу, и плевать на то, кто они, откуда, как выглядят и зачем травят нас своими киборгами.
— Не всех, — пробормотал Эжен задумчиво. — Травят, но не всех. Только горожан.
Логично было бы предположить, что им нужны города, поэтому нас из них выживают. Но не сходится… Они ведь не просто выживают, они превращают города в руины, для обитания непригодные. В то же время сельских жителей не трогают. Словно озабочены тем, чтобы людей превратить в аграриев. Всех, поголовно. Но тогда встает вопрос: зачем им аграрии? Не морковь же со свеклой экспортировать через космос к своим пенатам.
Я пожал плечами и не стал отвечать. Мне было наплевать. Ненависть к инопланетной конкисте и злость от бессмысленности сопротивления, смешавшись, подавили во мне всякую любознательность. Осталось лишь обреченное безразличие, а может, безразличная обреченность, прочие чувства и желания выгорели, истлели.
— Пойдем досыпать, — бросил я. — Завтра напишем рапорт, отправим в генштаб, и большой привет. До следующих родов.
Рапорты были столь же бессмысленными, как и все прочее. Во-первых, потому, что десятки тысяч предыдущих экспертиз обобщению не поддавались и успехам в безнадежной войне практически не способствовали. Во-вторых, оттого, что теоретических знаний у экспертов не было, да и откуда им взяться, этим теоретическим. А в-третьих, потому, что связь между дислоцированными в городах армейскими подразделениями с каждым днем становилась все более затруднительной и нестабильной.
Я не был даже уверен, что рапорты доходят в генштаб. Да и функционирует ли еще этот генштаб. Циркуляров, распоряжений и меморандумов оттуда не поступало вот уже несколько недель.
Рапорт мы составляли до трех пополудни, но закончить не успели — гриб на углу Будапештской и Дундича поменял цвет с желтого на ультрамарин.
Рожденный грибом монстр оказался страшенным, самым кошмарным из всех. Он походил на исполинский гнойный желудок, опутанный гроздями извивающихся сизых кишок. Он вздувался, сокращался, пульсировал и то едва тащился, разметав кишки по земле, то ускорялся, мгновенно перемещаясь на добрую сотню метров и круша все на своем пути. Одна за другой кренились, падая, купчинские многоэтажки, а ненасытный желудок вновь и вновь выныривал из пылевого облака и, давя, корежа, сшибая, раскалывая, двигался дальше.
Он издох лишь утром следующего дня, превратив некогда спальный район в безжизненный пустырь и уничтожив три сотни не успевших вовремя убраться с его пути добровольцев.
— Чем же его завалили? — в сердцах пробормотал я, когда бойня закончилась.
— Думаю, что ничем. — Эжен сосредоточенно глядел на оседающие клубы пыли. — Он, кажется, сам издох. Кончился. Батареи просели или что там у них.
Чем запитывались монстры, до сих пор оставалось неизвестным. Издыхая, они теряли структуру, мгновенно превращаясь в труху — в обильно сдобренную ржавчиной кремниевую россыпь. Так же, как породившие их грибы.
— Ничем? — переспросил я. — Хочешь сказать, они становятся неуязвимыми?
Эжен долго молчал, отрешенно глядя на вздымаемые ветром пылевые столбы. Потом проговорил неуверенно:
— Мне только что пришла в голову одна мысль, Макс. На грани абсурда. Я подумал… — Эжен замялся. — Подумал: что если они и были неуязвимыми с самого начала?
— В каком смысле? — оторопел я.
— В самом прямом. Подумай, это ведь чепуха, нонсенс. Имеется продукт высочайших технологий, не поддающийся поражению огнестрельным оружием. Даже ядерному взрыву не поддающийся. И в то же время этот продукт можно уничтожить оружием средневековым. Или примитивными щелочами. Или кислотами.
— И что? — подался к напарнику я. — Что с того?
— Знаешь, я подумал, что они упорно, раз за разом, пытаются продемонстрировать нам что-то, донести до нас нечто важное. А мы не можем понять, а скорее — не хотим. И я сейчас кое-что предположил. Только не набрасывайся на меня с кулаками. Я вот что подумал: мы ведь однозначно воспринимаем их как врагов. А что если это не так? Что если они вовсе не враги нам?
— Ты что, спятил? — Я отшатнулся. — Не враги, говоришь? А кто они? Может, друзья? Эта дрянь, твари эти, убийцы. Друзья, да? — Я ухватил напарника за грудки. — Отвечай, ну!
Эжен рванулся, высвободился из захвата.
— Успокойся, — бросил он резко. — Знаешь, что такое инерция мышления? Это когда человек настолько закоснел в чем-то, настолько уверился в чем-то якобы очевидном, что уже не способен смотреть на это критически. Так вот: допустим, инопланетники попросту готовят нас к контакту. И демонстрируют, что с такой брутальной, до зубов вооруженной цивилизацией, как наша, контакта быть не может.
— Ты и вправду повредился умом, — со злостью выдавил из себя я. — Демонстрируют, говоришь? Да они нас попросту убивают, а не демонстрируют. Расшлепывают нас эти твои друзья — вот уже шесть лет как. И будут продолжать, пока не изведут под корень.
— Точно, — буркнул Эжен. — Правильно, Макс. Искореняют. И если ничего не изменится — уничтожат. Кто знает, какая логика у этих существ. Кто знает, насколько ценна для них человеческая жизнь. Может быть, она ничего не стоит в сравнении с неким высшим принципом. Представь: человечество существует тысячи лет. И никто, никогда и никакими уговорами не сумел заставить нас разоружиться. История человечества — это история насилия, история войн. Мы покоряемся только силе. Вот они и решили ее к нам применить. А мы сопротивляемся — продолжаем сопротивляться, даже будучи обречены. Вместо того чтобы…
— Чтобы что? — заорал я Эжену в лицо. — Чтобы сдаться?!
— Именно. Вместо того чтобы заключить мир. На условиях более сильного. Я сегодня же отошлю свои соображения в генштаб.
— Ты идиот, — выдохнул я. — Настоящий идиот.
— Что ж… Давай поглядим, кто из нас идиот.
Неделя прошла спокойно, если не считать полудюжины новых грибов, последний из которых вымахал прямо на взлетной полосе Пулковского аэропорта. Затем разродился чужак на Суворовском и пропер через весь Старо-Невский, издохнув, лишь когда добрался до Лавры. На следующий день начштаба майор Спицын, коренастый, краснолицый здоровяк, вызвал нас к себе.
— Готовьтесь встречать гостей, — хмуро сообщил он.
— Каких гостей? — не понял я.
— Это вас надо спросить, каких! — рявкнул начштаба. — Докладную писали? — вызверился на француза майор. — Переведите ему.
Эжен понял и без перевода.
— Писал, — по-английски ответил он.
Майор в сердцах грохнул кулаком по столу.
— В прежние времена за пораженческие настроения расстреливали, — сказал он с горечью. — А теперь, видимо, наоборот — вас еще и к награде представят, если, не дай бог, окажетесь правы. Ваши коллеги из Москвы вечером будут здесь. Поступаете в распоряжение их начальства. Свободны.
Танковая колонна, преодолев развалины, оставшиеся от бывшей больницы Мечникова, выбралась на Пискаревский проспект и потекла к нагло выпершему из-под земли на углу с Бестужевской десятиметровому чужаку. В полусотне метров от него колонна встала. Водители вылезли из люков наружу, построились и трусцой посеменили в направлении Пискаревского кладбища.
Наблюдая за отходом танкистов в бинокль, я едва не плакал. Я знал, что сейчас произойдет, и, когда в башнях боевых машин одна за другой стали взрываться дистанционные мины, закрыл глаза, чтобы не смотреть.
Двумя часами позже гриб увял. Скукожилась и тестом расплылась шляпка. Дрогнула, скривилась и завалилась на бок ножка. Тонкие струйки пара поднялись над перекрестком Пискаревского и Бестужевской. Через десять минут все было кончено. От гриба остался холмик рыхлой трухи.
Они увядали один за другим, так и не разродившись. Разменивали себя на зенитные и гаубичные орудия, на системы залпового огня и самоходные пусковые установки, на стратегические бомбардировщики и линейные крейсера. Они исчезали по всему миру — из США и Канады, из Китая и Японии, из Индии и Южной Кореи. Последний российский гриб обратился в труху во Владивостоке. Неделю спустя главный эксперт Земли по делам вторжения Эжен Фламбо официально признал капитуляцию. Он торжественно объявил экспансию закончившейся и велел уцелевшим готовиться к контакту.
Я полгода безуспешно пытался разыскать семью, пропавшую в Алтайском крае без вести. Я старался забыть обо всем прочем и глушил себя работой — от зари до темна, семь дней в неделю, без выходных. Мне не удавалось. Они грезились мне во сне и наяву — погибшая Катя, пропавшие мама с отцом, исчезнувшие сестры.
Я вкалывал на восстановительных работах кем придется. Рядом со мной расчищали развалины, ворочали камни и блоки, замешивали цемент тысячи уцелевших защитников города. Таких же одиноких, потерявших во всеобщей разрухе семьи бедолаг, как и я. Живущих впроголодь в сколоченных на скорую руку времянках.
Эжен, которому прочили президентство в брошенном на колени, капитулировавшем мире, звал к себе в штат, обещал интересную созидательную работу, перспективы и полномочия. Я отказался. Наотрез и без объяснения причин.
Планета Земля, которой неведомые благодетели помогли разоружиться, пыталась залечить, зализать кровоточащие, присыпанные пеплом и пылью раны. Запустить электростанции, восстановить промышленность, транспорт и технологии. Поговаривали, что достигнуть прежнего уровня удастся в лучшем случае в третьем поколении.
Отставной майор Спицын разыскал меня, когда со дня капитуляции прошло четырнадцать месяцев.
— Отойдем, капитан, — косясь на копошащихся в развалинах доходяг, предложил бывший начштаба. — Поговорить надо.
Мы отошли в сторону, уселись лицом к лицу на вывороченные из земли, растрескавшиеся бетонные плиты.
— Они на подлете, Максим, — бросил майор, глядя на меня в упор.
— Кто «они»? — не понял я.
Спицын сплюнул в грязь.
— Эти гады, пришельцы долбаные, уже на подлете.
— Точно?
— Точнее некуда. В Пулковской обсерватории уцелело кое-какое оборудование. У меня там знакомец. Тысячи и тысячи космических судов. Через несколько дней начнется высадка, понимаешь?
Я стиснул кулаки и подался вперед.
— Летят к нам на помощь? — язвительно спросил я. — Так говорил мой бывший напарник, который нынче большая шишка. Они помогут нам восстановить то, что сами разрушили, и настанет рай на Земле. А мне это поперек горла. По словам господина Фламбо — оттого, что я страдаю инерцией мышления.
Майор с минуту молчал, затем сказал негромко:
— Фламбо ведь был прав. Если бы они хотели истребить нас, уже давно истребили б.
Я думаю, они и вправду летят сюда нам на помощь.
Я вскинул голову.
— Чтоб им этой помощью подавиться!
— Согласен, — глядя на меня в упор, проговорил Спицын. — Я знаю одно место под Дибунами. Там собрались две дюжины парней, у которых тоже инерция. Я пришел за тобой, капитан. За сутки дойдем. Ты готов?
Я кивнул.
— Всё, что ли? — спросил усатый рябой мужик, бывший сержант-арбалетчик.
Я не ответил. Вот уже неделю высадившиеся на Землю рослые, светлокожие и светловолосые гуманоиды оделяли всех желающих пищей, утварью, медикаментами и диковинной бытовой техникой. Радио захлебывалось славословием. Говорили, что прибывшие привезли с собой лишь первую, аварийную партию товаров, которую раздают бесплатно в качестве компенсации. Говорили, что вслед за первопроходцами идут грузовые корабли, что Земле официально предложили партнерство и ее теперь ждет светлое будущее. Напоминали, что все революции и мировые переустройства замешаны на крови. Приводили в пример Цезаря, Петра Первого и Горбачева. Восторгались интеллектом и дальновидностью инопланетян, нашедших единственно верный способ, пускай с нашей, земной точки зрения и не самый гуманный. Соглашались, что урбанизация в конечном счете зло и следует жить не в городах, а в единении с природой, по примеру новых друзей-пришельцев.
Мне было плевать. Идеи и резоны коллаборационизма отталкивались от меня, откатывались, разбиваясь о ненависть. Голос разума остался в прошлом, убитый, похороненный в том месте, где некогда стоял Казанский собор… И там, где рухнувшими бетонными плитами раздавило Катю. И еще там, где пропали без вести мои родители и сестры.
Я прильнул к налобнику командирского дальномера. Приземистый, похожий на опрокинутую вверх дном тарелку посадочный аппарат чужаков из танковой башни был прекрасно виден. Транспортеры подавали на землю прямоугольные и округлые предметы, разлапистые механические погрузчики складировали, другие, размером поменьше, распаковывали и откатывали в сторону. Людской поток, с утра непрерывно омывающий аппарат чужаков и утекающий прочь, унося с собой дары инопланетной цивилизации, к вечеру пошел на убыль, а за полчаса до полуночи и вовсе иссяк.
Командир воинской части под Дибунами технику сдавать отказался и застрелился через день после капитуляции. Заваленный ветками и травой танк хоронился сейчас на лесной опушке в двух километрах от инопланетного посадочного модуля. Я ждал. И когда наконец пространство вокруг чужака опустело, принял прогремевшую в шлемофоне команду.
— Заводи! — рявкнул я.
Водитель, бывший сержант-арбалетчик с усатым рябым лицом, схватился за рычаги. Надсадно взревел двигатель.
— Ходу!
Разбрасывая ветки, три танковых взвода вырвались из леса в поле. Построившись клином, рванулись вперед.
— К бою!
Впереди, там, где был корабль чужаков, нас, наверное, ждала смерть. Мне это было неважно.
— Заряжай!
— Бронебойным!
— По друзьям человечества!
— Огонь!
Рассказ Майка Гелприна опубликован в журнале "Русский пионер" №96. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".