Шутим о будущем.
— Распределят тебя, Мехиляйнен, во дремучие муромские леса. Дадут вотчину. И будешь ты володети и княжити. Раз в неделю зайдешь в больницу и спросишь у фельдшера:
— Ну как, Авдей, дела? Как оброк?
— Вашей милостью живы, батюшка! Кормимся помаленьку. Только мужики-то пошаливают.
— Ах тати окаянные! Кто ж такие?
— Наипервейший-то Ермил, Силантия-бортника сын. Исчислил я ему с вашего благословения фракции малатдегидрогеназы, дак он только пудом лосятины да мешком мучицы откупиться возмечтал. Подкузьмил, бает Авдей, ты что-то с пятой фракцией.
— Ништо. Накинь-ка ему туесок меда да дюжину яиц гусиных.
— Слушаюсь, батюшка.
— А про иных ослушников после доложишь! Устал я что-то ноне. Пойду-ка сосну во хоромы.
— Ах батюшка!
— Ну чего тобе?
— А реестрик-то. В аккурат как наказывали.
— Инда и впрямь. Ну зачти малость.
— Сей же миг. За одну инъекцию — полкурицы. За лечение пневмонии — бычок али телка. За таблеточку аспирина — жбан браги. За сеанс гипноза — ящик водочки...
— Окстись, Авдей! Исправь-ка водочку на коньячок.
— И-ни, батюшка. Водочка-то она приятственнее да и пользительнее. Да и меньше недоокисленных жирных кислот с нее образуется.
— А ить и верно. Сам допрел?
— Где нам, сиротам, батюшка! Вы третьего дни в клубе лекцию провозглашали.
— Что-то не упомню.
— У завклуба самогонка таковская. Борзо память отшибает.
— Ну да бог с ей, с памятью, Авдей. Одна у меня гребта-заботушка: соснуть послаще. Прощевай покуда...
Мы хохочем. На лице у Сани смущенная улыбка. «Черт его знает, как это будет», — басит он.
На первых курсах на плаву держат общешкольные знания и начитанность. Третий курс переломный. Или отчисление из института, или решительное подавление «школьной доминанты».
Быть отчисленным — позор, напоминающий гражданскую казнь. Ссылки на лень — чепуха! Сахарная пудра, чтобы подсластить пилюлю.
Отчисление — как отторжение организмом чужеродной ткани. Ленивых талантов не бывает. Истина из разряда простых и вечных... А может, не так? Может, отчисление — признание своей ошибки? Шаг назад, чтобы сделать два вперед, но по иной дороге?..
При виде больного «наяву», а не в абстракции медленно, как на недодержанной фотопленке, проявляется любопытство. И сострадание.
Как тебе плохо, малыш! Почему ты затих, говорливый лесной ручеек? А ну-ка посмотрим, что скажут про твою болезнь мудрые люди, написавшие учебники.
Листаю, и что ни страница — откровение. Читал не раз — и к зачету, и к экзамену, но читал ради схемы, без эмоций, без мыслей. А сейчас — интерес и настороженность. Слова, соотнесенные с живым человеком, и сами становятся живыми. Мои наблюдения и описания в книге совпадают не полностью. Почему? Или я еще не умею наблюдать? Или учебник поверхностен?
Вероятнее, конечно, первое. Но и сомнение в непогрешимости учебника тоже своего рода революция...
Возникла тяга к монографиям. Посмеиваясь над собой, я потихоньку стал выплывать за пределы «заданного».
И запутался.
Сколько ученых! Сколько мнений! Течений. Школ. Тенденций. Взять хотя бы непримиримую дружбу московской и ленинградской педиатрической школы.
Чьи взгляды вернее? Не заблудиться бы. Где взять компас?
Сдал экзамены, отработал практику, еду в деревню, мою родную милую колыбель. Называют ее Карабинец. Добираться от Старой Русы на двух автобусах по костоломной, тучнопыльной дороге. Меня, одуревшего, измятого, она встречает заколдованной зеленой тишиной. Деревья мурлыкают колыбельно-ласково. Дремлет речушка — маленькая, меленькая — с древним именем Полисть. В нем шорох листвы и плеск дождя.
Мои деревенские родственники: бабушка, тетя Настя (сестра матери), дядя Аркадий, двоюродные сестренки — Тася, Люся, Наташка и братишки — Саша и Генюшка.
Много читаю. По вечерам собираются деревенские мальчишки, и я рассказываю им что-нибудь фантастическое или детективное. Хорошо подружился с Генюшкой и Сашей. Живем как настоящие любящие братья. Из сестренок близка Люся.
Пошел грести сено. Тетя Настя показала, как правильно держать грабли и как ими орудовать.
Сухие душистые волны шелестят, над ними взвивается легкая пыль, кучи сена тянут к себе, так и хочется броситься, зарыться лицом и замереть. Плечи и спина покрываются потом. Грабли тяжелеют. А тетя Настя посмеивается добродушно, и я гребу как заведенный, и усталость куда-то исчезает. Когда уходим с поля, за спиной остаются красивые стога выше человеческого роста.
Два выдолбленных ствола. Доска между ними. Самодельная лодка, или, по-местному, камья. Коля (друг моих братишек) стоит сзади и отталкивается шестом ото дна. Камья ползет, подминая под себя воду ровными складками. Сашка сидит на носу. Он высматривает камни по курсу. Я — пассажир — посередке, на горке душистой травы. Полречушки украдено береговой тенью. Там смутно шевелится . коричневая вода. Лишь изредка вспыхивают светлые черточки течения. Деревья на берегу, нагнувшись, томятся от жажды. На солнечной стороне веселая кутерьма сверкающих бликов. Быстрыми паучками разбегаются от шеста тени. Синий, зеленый, желтый — мешанина оттенков... Долго тащимся вверх по течению, и сабли осоки врубаются в борта. Встречные мальчишки свистят и машут руками.
Влезли в узенький рукавчик. С хохотом тащим камью по камням. Вымокли чуть ли не по пояс.
Увидели рыболова. Деликатно замолчали, чтобы не нервировать его будущую уху.
Громоздкая туча с желтой верхушкой и черной подошвой заняла полнеба. Она дунула холодом на парное солнышко, и солнце убежало в туман. Впереди — мост через рэку. Воткнулись под него. Легли на дно лодки и подтягивали ее от сваи к свае. Стрекозы таращили бархатные глаза и не взлетали в сантиметре от руки.
Приустали, притихли. Мы с Сашкой захныкали насчет возвращения, и Коля повернул камью назад...
Предвечерние сумерки на несколько мгновений сделали все линии предельно четкими. Тонкий дымок над нашим домом показался мне сотканным из стеклянных нитей.
Надо было больную корову перегнать в другое село, за четыре километра. Погнали дядя Аркадий, тетя Настя и я. Сделали веревочный хомут, дядя Аркадий ухватился за веревку, и началась потеха. Корова попалась какая-то дурная. То она спокойно шла, то пускалась галопом, то замирала, то бросалась в сторону. Дядя Аркадий при всей своей силе взмок уже через десять минут. Я с палкой бежал рядом. Потом бросил палку и взялся за веревку с другой стороны. Зажатая между людей, корова присмирела. Дорога была мерзкой. Вслед за коровой приходилось влезать в воду, шлепать по болоту, месить грязь, продираться сквозь острые ветки. К концу пути я не вел корову, а висел на ней. Когда ее привязывали к стойлу, меня так и подмывало пнуть ее, гадину, сапогом в бок.
Обратно гнали трех здоровых коров. Но это были райские овечки.
Продолжение в выпуске 6.
Если Вам понравилась статья, ставьте лайки и подписывайтесь на канал.