Автор: Семён Круглов - переводчик, журналист, корреспондент АПН в Африке, преподаватель МГУ, помощник депутатов Госдумы пяти созывов, исследователь деятельности, теории и практики врачей-андрологов.
Когда наша «классная» привела на самый первый урок французского совсем новую учительницу, мне было 12 лет, я не обратил на неё особого внимания. Нам тогда, в начале пятого класса, часто приводили новых учителей, разных по каждому предмету. Но запомнил только «француженку» и, почему то, учителя русского языка - низкого, неуклюже коренастого мужичка, со светлыми волосами, всегда падающими на глаза и визгливым голосом. Он у меня в ушах до сих пор. Всё это никоим образом не клеилось с понятием «великий и могучий». Как звали, не помню.
А «француженку», звали Антонина Фёдоровна, это я запомнил навсегда. Она только что вышла из Одесского иняза, мы были у неё первыми. От первой встречи в памяти только достаточно ярко накрашенные и чётко очерченные губы и абсолютно незнакомый мне нежный и приятный цветочный запах – я всегда сидел на первой парте. Знал я только один и совсем неприятный запах – отец пользовался после бритья.
Перед тем, как оставить нас наедине с новой учительницей, «классная» что шепнула ей на ухо. Та с несколько удивлёнными и широко раскрытыми глазами слегка кивнула головой. Потом, на следующем уроке я, кажется, догадался о содержании этого сообщения на ухо: губы не накрашены и нет слышно приятного запаха. Был другой, но едва уловимый, более слабый, но тоже приятный. Было ясно: «классная» запретила её красить губы и носить на себе тот чудесный, необычный запах.
Природу обоих запахов – сильного и слабого мне объяснили дома. Первый – это называлось «духи» и, наверное, заграничные, раз нежные. Потому что наша Красная Москва резкая. Второй запах, это точно, мыло и тоже заграничное. Для меня мылом был светло коричневый брусок, неприятно пахнущий и едкий для глаз. Одно слово «хозяйственное». А учительница была из Одессы, а там «толкучка», где, как утверждала моя мать, можно было купить папу с мамой и, даже, заграничных.
Ещё несколько уроков Антонина приходила без запаха духов и без ярких губ, которые и без того были чуть пухлыми и очень красивыми. Но однажды она пришла с красными губами и с духами, правда, более лёгкими, но тоже очень приятными. А я для себя решил, что красила она губы не для красоты, а для нашего же блага. Было очень забавно смотреть на эти губы, когда она с особой тщательностью и усердием произносила французские звуки, которые мы, таким образом, не только слышали, но и буквально видели. Особенно это было забавно, когда она произносила буквы р,з,в,ж из правила «розовые ежи», по которому гласные, идущие перед этими согласными, должны тянуться, удлиняться.
И ещё у не были добрые, ласковые, голубые глаза. Красивые светлые волосы, заканчивающиеся на плечах крупными локонами. И одета она была лучше всех учителей. Всегда красивые и разные платья и юбки, естественно, ниже колен, всегда хорошенькие кофточки и туфельки. «Толкучка» есть «толкучка». Да, и деньги, наверное, у папы водились. Иначе как попадёшь в Одессе в иняз… Хотя всё было вполне русское – она Тоня, папа Фёдор. Вот, как звали маму, я не знал…
При всём при этом учительница была вне класса тихая и скромная, всегда держалась на перемене или в учительской в уголке и очень нас боялась. Естественно, мои одноклассники тут же сели к ней на шею, не слушались и не учились, на уроках вслух болтали. Некоторые с «галёрки» даже передразнивали, когда она артикулировала звуки. Однако, «француженка» не обижалась, искренне думая, что это они так по силе возможности повторяют, чтобы выучить. Проникся я к ней уважением и обожанием именно в тот день, когда она опять, после запрета, пришла с губами и духами. Я жалел её, увещевал и стыдил одноклассников, а главное, всегда всё учил и писал, всё до последней буквы, старался заранее забраться в учебнике на один-другой следующий параграф. Всегда первым тянул руку, чтобы ответить или пойти к доске, старался говорить и говорить, чтобы полюбоваться, как она ласково поправляет меня, смешно двигая своими красными губками.
Однажды, а был уже седьмой класс и мне четырнадцать, и всё та же первая парта, совсем близко к учительнице, которая стояла у доски и, поясняя, исправляла ошибки в предложении, написанном только что кем- то из учеников. Предложение было написано, естественно, белым мелом, а исправляла он розовым(!) Понятно, с «толкучки», а у нас и белый не всегда был.
Вдруг она этот свой мелок роняет на пол и резко наклоняется к нему, всего на пару секунд, но они стали для очень долгими. Прямо перед моими глазами, сантиметрах в тридцати, всё, что находилось у неё под юбкой. Два упругих, четко разделённых полушария, внутри таких же розовых, как мелок, трусах с белыми кружавчиками. Моё скудное воображение заядлого футболиста только и могло сказать: это как футбольный мяч, аккуратно разрезанный пополам. Стрингов тогда не было, но было всё отчётливо и рельефно. Здесь нужно иметь в виду, что дома у нас отец, мать, тётка и я ходили все в одинаковых чёрных трусах без кружавчиков. И ещё увидел широкие красивые в полоску резинки, на которых держались чулки, и ещё гладкое, белое, голое тело между верхней кромкой чулок и кружавчиками на трусах. Такая система поддерживать чулочки мне была хорошо знакома, я сам использовал её. Только мои резинки были узкие, всегда перекрученные и наполовину рваные. А для поддержания чулок мои женщины дома пользовались круглыми резинками, тоже вечно перекрученными и готовыми разорваться.
Нужно отметить, что никаких особых ощущений у меня не возникло, но только прекрасное, мимолётное, почти художественное, изображение. Какими могут быть ощущения в подобных ситуациях, я прочитал лет через десять у Камю: «Что -то слепое, тёмное шевельнулось в глубине его существа, на уровне инстинкта, крови. Это были ноги мадам Рослен.
Однажды он уронил около неё коробку со скрепками, присел на корточки, чтобы их собрать, и, подняв голову, увидел перед собой чуть раздвинутые под платьем коленки и ляжки в кружевном белье. Он никогда не видел, что носят женщины под юбкой, и от этого секундного видения у него пересохло во рту и начался сумасшедший озноб».
Ничего подобного я тогда не ощутил.
Тем временем учительница уже стояла к классу и ко мне, в том числе, лицом и продолжала урок.
Но в это же время мне бросилась в глаза ещё одна важная деталь, которую раньше я не замечал вовсе. У неё на груди, под красивой кофточкой, справа и слева, были отчётливо видны два одинаковых холмика. А костюм в этот день была на славу и восхищение: чуть расклешённая юбка синего цвета со складками, тогда это называлось плиссе, белая, в широкую такую же синюю, вертикальную полоску кофточка. Причём, две такие полоски проходили точно по вершинам двух удивительных холмиков, ещё более подчёркивая их наличие. Вместо воротничка у кофточки были две длинные ленты, как у военных моряков на бескозырке – одна белая, другая- синяя, они были завязаны бантом, который находился прямо под красными губами.
Тогда я стал припоминать других учительниц. У «географички», например, были не холмики, а что- то похожее на глобусы, такие, как она иногда приносила к нам на урок. У «математички» вообще ничего не было видно. И тут я с удивлением впервые увидел, что и у моих одноклассниц тоже были такие же холмики под кофточками, у всех разные, некоторые довольно приличного размера.
Но этим, однако, дело не ограничилось. От двух холмиков под синими полосами кто-то вдруг перенёс мой взгляд, без всякого указания, вниз, на середину юбки, ниже живота и выше коленок. Тут же в сознании появилось изображение: в детском саду, мы, мальчики и девочки, все вместе голенькие плескаемся в душе. Изображение того, что находится у девочек ниже животика. Видение исчезло, и я увидел опять середину синей юбки и постарался представить себе, что там, под юбкой. Наверняка, также как у девочек в детском саду, только больше…
До этого момента, раньше я всегда смотрел на «француженку» восторженным, обожающим и чистым взглядом, и она молча, глазами всегда отвечала мне радостным и благодарным взглядом. Но на этот раз, видимо, было в моём взгляде что-то необычное. И её молчаливый ответ глазами был уже не радостный и светлый, а с какой-то прозрачной пеленой, удивлённый, и даже несколько испуганный.
Но совсем скоро всё прошло так же неожиданно, как и пришло. В последующие дни мы обменивались обычными взглядами, с одной стороны, восторженный и обожающий, с другой – радостный и благодарный. Но скрыться совсем уже было никак невозможно: и одноклассницы и учительницы настойчиво продолжали носить свои «холмики» под кофточками.
Но всё это было не так бурно и без пересыхания в горле, как у Камю. И не потому, что я был «морально устойчивый», как это писалось в моих характеристиках для выезда за рубеж. Просто моя физическая конституция, строение и функционирование соответствующих желез внутренней секреции, их активность, даже уже в зрелом состоянии не обеспечивали особой активности в данном деле.
