Я родилась через двадцать лет после победы, и войны не видела. Но я видела людей, покалеченных войной. Их тогда много ещё было – безногих, передвигающихся на тележках, или на деревянных протезах; безруких, с пустым рукавом, заправленным в ремень; оглохших от контузии, с аппаратом в ухе. А у часовщика деда Вани осколком снаряда снесло макушку. Когда дед нагибался, чтобы вскрыть часы, его красная лысина, шитая-перешитая, жутко пульсировала…
Родилась я в коммуналке. То есть, в двухквартирном доме, каждая квартира в котором тоже была разделена надвое. В одной половине жили мы: бабушка Даша - мамина мама, мама, папа, и мы с сестрой. Квартиру мы делили с маминой сестрой тётей Дусей, и её сыном Анатолием. То есть, бабушка жила сразу при двух дочерях. В другой половине обитали две старушки: баба Оля Вдовина и бабушка Серафима, или баба Фима. Или просто Фимка.
У этой бабки Фимы была очень страшная и трагическая судьба. Война застала её в Ленинграде. Работала она там то ли учительницей, то ли воспитательницей. Мужа забрали на фронт, а она осталась с маленькой дочерью Олимпиадой в осаждённом городе.
Нет смысла описывать те ужасы, что пришлось испытать молодой женщине в осаждённом городе. Бомбёжки, голод, холод, продуктовые карточки – про всё это написано множество книг. В начале сорок второго года, когда стало особенно тяжело, трёхлетняя дочь Серафимы Олимпиада умерла от истощения. Сама Фима была так измучена голодом, что не имела сил похоронить дочь. Положила маленькое тельце на стол, завернув в одеяльце, и продолжала ходить на работу.
К весне, когда Серафима совсем уж ослабла, она перестала выходить из дома. А кушать-то что-то надо?! И Фима стала есть… дочь! Начала с ног, срезая пласты мёрзлого мяса; потом стала варить косточки, подкидывая в печурку осколки мебели. Хорошо, соседи встрепенулись, а то бы женщина съела девочку полностью…
Серафиму отправили в эвакуацию, подлечили, она попала в наши края. Тело-то женщине вылечили, а вот разум к ней не вернулся. В минуты просветления, когда воспоминания наваливались на неё со страшной силой, бабушка Фима, плача и трясясь, сотни раз пересказывала нам, как ела собственную дочь. Её психика не долго выдерживала эти кошмарные видения, и старушка впадала в своё обычное состояние: глупо хихикала, смешно шамкала беззубым ртом, корчила рожи. Могла выйти на дорогу и плясать, выкрикивая матерные частушки. Иногда просто обрывки фраз.
Старушка не была буйной, и родители иногда разрешали ей повозиться с нами. О, детей бабушка Фима просто обожала! Всё для нас – и споёт, и спляшет, и стишок детский расскажет. Мы её дразнили:
- Фимка, Фимка, догони меня!
Она не обижалась, с удовольствием бегала за нами, тряся толстыми боками. Чудная такая старушка: круглая, словно колобок, с таким же круглым лицом; седые волосы вечно растрёпаны, висят длинными прядями, выбиваясь из-под платка; беззубый рот постоянно шамкает, будто она жуёт что-то; круглое лицо искажается смешными гримасами...
Когда мне исполнилось три года, мы перешли жить в новый дом – папа с мамой построили. Нашу комнату заняла ещё одна мамина сестра, тётя Аня. Мы с сестрой частенько ходили в этот дом, в гости. Обе тётушки были не обременены семьёй. Тётя Дуся, хоть и имела сына, но он день и ночь торчал у нас и маму заботой не обременял. К тому же, был уже взрослый - под тридцать лет, родился в 41-м. У тёти Ани вообще детей не было.
Обе тётушки жили для себя. Красиво одевались, брызгались духами, носили бусы. Вот этими бусами мы с сестрой и игрались, у обеих тёть их была целая коллекция. А ещё всякие серёжки, гребни, перстеньки. Плюс куча пластинок с записями Зыкиной, Воронец, Руслановой, Мордасовой, Трошина. То есть, можно было и поиграть, и песни послушать.
Конечно, мы играли и с бабой Фимой. Набегаемся в догонялки или прятки, а у бабки уж язык на бок. Она кричит:
- Липа, Липа, иди сюда!
Уменьшительно-ласкательное от Олимпиады…
Мы скорее к маме, или к тёткам, жалуемся:
- А Фимка нас опять Липами обзывает!
Мама или тётушки на старушку наругаются - прозовут девок липами! Она голову опустит – мол, виновата. Но спустя пять минут обо всём забывает. И опять:
- Липа, Липа, ты где?
Бесполезно ругаться на больного человека…
Набегаемся мы, присядем отдохнуть. Бабка Фима рядом с нами усаживается. Сестра Танька в детстве тощая была, прогонистая. А я вся такая кругленькая, упитанная, ножки толстенькие.
Бабка Фимка посидит немного и потихоньку ко мне подкрадывается. Смотрит, смотрит на мои ноги, потом гладить начинает. Её глаза вдруг загораются каким-то хищным светом!
Я орать:
- А Фимка опять мои ноги съесть хочет!
Страшно было, ужас как! Казалось, что сейчас она вопьётся в мои ноги со всей силы и начнёт терзать! Это сейчас я понимаю, что у старушки зубов не было. Но тогда я этого не понимала…
Баба Фима умерла году в семьдесят третьем. Схоронили её всем миром, отпели в церкви, помянули по правилам. Некому стало нас Липами называть. А ведь бабушке Фиме во времена моего детства не было ещё и пятидесяти. А война превратила её в древнюю старушку…
У меня долгое время хранилась фотография, на которой бабушка Даша и Серафима сидели на крылечке. Бабушка Даша вся такая строгая и величественная. А Фима, как всегда, скорчила рожицу. Но фотография затерялась...
С тех пор прошло полвека. Уж и дома-то того не осталось – сгорел. И людей не осталось – померли. Я помню всех своих родных и близких, они теперь живут лишь в моей памяти. И бабушка Фима живёт – помянуть-то её больше некому. Да и как не помнить? За пятьдесят лет я так и не позабыла тот страх, который испытывала, когда Фимка прикасалась к моим ногам. До сих пор сердце сжимается…
Благодарю за прочтение! Всем добра и здоровья! Читайте, ставьте лайки, подписывайтесь – буду очень благодарна!