Несколько дорожных зарисовок.
Солнце может быть хмельным, оно может звучать, и кто хочет подкараулить симфонии солнца — пусть приезжает в Ялту в конце зимы. Минута бытия — минута радости. Иного счета нет.
Кипарисы восхищенно хмурятся. Силы солнца и моря наполняют тело.
Шагаю, бормоча стихи. Наше кафе на открытом воздухе, я с наслаждением позавтракал. Город как-то сразу стал своим. Надеюсь, и он не чувствует во мне чужого.
Набережная. Пальмы и маленькие магазинчики. Летом наверняка много тентов.
Иду к воде. Море пляшет, словно напоказ. Брось ему монетку, и оно, сияя, успокоится. Чайки, сколько чаек! Маленькая девочка кормит их хлебом. Она крошит буханку, подбрасывает вверх крошки и восторженно смеется. Чайки кружатся над нею и подхватывают хлеб на лету или пикируют за ним почти до самой воды. Если взять кряканье утки и воспроизвести его чуть более высоким и длинным, получится крик чайки. Он музыкален, но проскальзывают в нем и грубые утиные нотки.
Быстро вертится алчное кольцо над девочкой. Пока хлеб не в воздухе, птицы молчат. Но, стоит кормилице взмахнуть рукой, раздаются пронзительные вопли и гортанные проклятья. На падающий кусок бросается сразу несколько воинственных подружек. Вспыхивает коммунальная склока, пока самая ловкая хозяюшка не ринется в сторону с хлебом в клюве...
Я разговариваю с девочкой. Она каждый день приходит кормить чаек. Спросил про домик Чехова. Сказала — рядом, только билеты дорогие — по рублю и больше.
«Вот!» — привела меня. Я, еле сдерживая смех, благодарю. Глупышка привела меня к театру, оклеенному афишами чеховских спектаклей.
Она меня ошеломила, она утопила меня в потоке темных слов. И не успел я опомниться, как сидел на скамейке, протянув правую руку цыганке. Она вложила в нее серебряную коробочку, вырвала у меня волос. Сказала о трех родственных мне людях, отгадала что имя мое — на «с». Я повторил за нею заклинания, потом подошла ее подружка, и все началось сначала.
Я растерялся, ударился в панику под этим натиском и только тревожно следил за своими деньгами. Что-то я опять повторял вслед за нею, дул на деньги, плевал, обещал богатые подарки, если жизнь моя устроится.
Потом цыганка заставила сказать нечто вроде: «Пусть эти деньги пропадут, лишь бы я не пропал!» Кулак ее был пуст. Десятка испарилась. Я разъярился и струсил. На еду ничего не осталось. Начал грозить милицией. Цыганки затараторили, как две сороки. Одна вытащила бородавчатую грудь и нажала на нее — ударили три струйки. Это меня убедило, что нужно отступиться. Обе фурии зашагали прочь, а я, как побитый, глядел им вслед.
Такова сухумская встреча.
На море пятибалльный шторм. Корабли в порту качаются на волнах, переваливаются с боку на бок. Волны взбунтовались. Где их мелодичный строй, где их немецкий порядок? Каждая волна самостоятельна, у каждой свой характер. Вот что выходит, когда коллектив сплошь из ярких индивидуальностей. Волны, как ошалелые, носятся туда-сюда, грызутся, шлепают друг дружку по щекам, и каждая несет над собой рассыпчатое знамя пены. Чайки толпятся в воздухе и орут благим матом. Пляж покрыт водой. Она бурлит у стенки набережной. Внизу стоят несколько подростков в резиновых сапогах. Они высматривают монеты, выносимые волнами. Если вода прихлынет особенно яростно, подростки повисают на стене. У них красные лица и руки. Монеты они находят довольно часто. Один при мне нашел полтинник. Море играет с ними, то и дело заставляет висеть на стене. Я не ушел, пока не продрог до костей. Волны перепрыгивают на набережную. Очки мои покрылись водой. Но было весело.
Жаль, ушел пенсионер, который сказал мне про пять баллов. Теперь он, наверное, согласился бы на все девять!..
Я на верхней площадке Пушкинского грота. Ветер выдувает слезы и тут же сушит их, или это я сам плачу? Как описать окружающее?
Впереди меня море, у берега оно театрально-синее. Одинокое судно стоит на якоре. Маленький задумчивый парусник.
Голова слегка кружится, хочется броситься вниз— не верится, что разобьюсь; думается, море подхватит и, ласково ругая, понесет к горизонту.
Слева от меня каменный медведь жадно присосался к воде. Аюдаг. Вдоль его бока бежит белая полоска пены. Клочья тумана зацепились за вершину.
Корпуса «Артека» поднимаются на цыпочки, из-за кипарисов глядят на Аюдаг и море.
Позади меня стройная важность вечнозеленых деревьев. И горы. Горы покрыты прожилками снега. Они кажутся нарисованными белой краской на черном стекле.
Справа, совсем рядом, скала Шаляпина. Напротив нее два близнеца — Айдолары. Их вершины изрезаны зубцами, как башни заколдованного замка. Вот и все. Вернее, не все, а только упоминание обо всем. Шум моря, треск моторной лодки, птичий крик, сведенные холодом пальцы и еще тысячи проявлений жизни остаются за строками. Ежегодные зимние поездки помогали мне взрослеть. Сам себе организовывал «трудности». Недоедал, недосыпал, попадал в неожиданные ситуации, в невиданные места. Учился критичнее, строже оценивать себя. И теплее относиться к институту...
На третьем курсе мы увидели первых пациентов. Гибкие нежные человечки, одетые в одинаковые пижамки, смотрели на нас доверчиво и строго. В их глазах еще не было перегородок и занавесей, которыми защищена душа взрослого. Они лежали на пеленаль-ных столиках и кричали что-то по-петушиному сердито. Они важно ковыляли по коридору и крепко держали мой палец — так держит канатоходец шест-балансир. Они теребили бантики на косичках и прыскали зайчиками улыбок, стоило сделать им «страшные» глаза.
Мы смущались, подходя к ним. Не знали, как заговорить, как держаться, как вызвать симпатию и завоевать доверие. Линию поведения каждый находил интуитивно.
Нас учили врачевать ребенка — понимать его нам предоставили научиться самим.
А он, больной, оторванный от мамы, растерянный и напуганный, ждал понимания и только потом лечения.
Саня увлек меня в оперотряд. Это не дружина: прошелся по улицам и свободен. Это настоящая работа. Суть рейдов вот в чем. Отряд на автобусе подвозится к району или объекту, подлежащему охране. Наблюдение в «квадрате» ведется, как правило, ночью. Вылавливаются все дебоширы, пьяницы и прочие нарушители. Так, на пасху мы оберегали порядок возле церкви в Озерках. Однажды дежурили на Дворцовой площади. Как-то зимой сидели в засаде, поджидая компанию хулиганов. Случалось перекинуться крепким словом с каким-нибудь подонком. Случалось отбирать резиновые дубинки и кастеты. Романтики в этом мы не видели — будничное, прозаическое дело. Да и рейды были достаточно редко. В перерыве от одного до другого в институте происходило столько интересного. Где уж тут упомнить время, потерянное на разных оболтусов и алкашей.
Продолжение в выпуске 5.
Если Вам понравилась статья, ставьте лайки и подписывайтесь на канал.