Я не помню, чтобы мне было весело или чтобы я хотя бы раз засмеялся во время своего пребывания в школе "Вилтвик" для малолетних правонарушителей. Я ненавидел смеяться, потому что мне казалось, будто каждый смеялся надо мной, независимо от того, что я делал. Они смеялись над грязью на моем лице; над порванной, потрепанной и не подходящей мне по размеру одеждой, которую я носил. В конце концов, я не мог читать, писать, отвечать на вопросы в школе и даже вести диалог. Я не желал никому смотреть в лицо и не хотел, чтобы кто-то смотрел на меня. Я хотел убежать и спрятаться. Я полагаю, что именно так я полюбил темноту. В темноте мне было безопасно, а день был для меня ночным кошмаром. С приходом света подкатывал и страх. Я примкнул к ночи. Вот тогда я и рыскал по улицам Бруклина, блуждая через через темные переулки. Днем я скрывался в подвалах, подземных переходах и кинотеатрах "Банко", "Реджент" и "Аполло".
Сначала я ездил по линии метро "Восьмая авеню", от одного ее конца до другого. Туда-назад, туда-назад, и так весь день. Но потом я нашел это маленькое укрытие прямо рядом с путями, за конечной станцией на улице "Хайт".
Тяжело сейчас объяснить, как ребенок девяти лет может иметь достаточно хладнокровия, чтобы пойти от платформы станции вдоль путей и найти это место, которое не больше чем дыра в стене, в которой работник метрополитена хранит свои инструменты. Там была металлическая лестница для подъема. Закрыв за собой дверь ты оказываешься в полной темноте. Не считая шума проходящих поездов, никакие звуки не проникали туда. Это стало моей пещерой, моим безопасным укрытием, которое было так далеко от горечи этого мира. Я расстилал на полу бумагу, ложился спать и обретал мир в душе.
Большую часть времени я не думал о том, почему я здесь и что должен делать. Для меня было достаточно того, что я не был в классе, где всегда был страх того, что учитель назовет меня, а я даже не буду понимать, что он говорит, не говоря уже о том, чтобы ответить на вопрос. Я не беспокоился о том, что буду делать завтра, потому что в такие моменты я жил сегодняшним днем. Не было завтра. Дни приходили и уходили, и я чувствовал себя безопасно.
Иногда у меня были мечты о том, чтобы иметь все то, что ты хочешь: одежду, еду, сладости и все остальное. Я грезил о том, как бы я себя чувствовал, если бы кто-то дал мне много-много денег. Я думал о том, как бы я отнес их домой, отдал маме и как бы она оценила это. Я представлял себе, как мой отец приходит с работы и видит всю эту кучу денег на столе. Ему бы тогда не пришлось больше никогда работать.
Это были времена, когда я был счастлив. Дома я не чувствовал себя счастливым, хотя родители делали для нас все, что в их силах. Но все равно это была очень тяжелая жизнь. Может быть, не тяжелей, чем в других семьях, но всегда нужно было кормить слишком много ртов, было слишком много детей чтобы одеть всех, слишком много времени уходило на работу. Родители не могли душой и телом быть с детьми столько, сколько те нуждались в этом. Это непросто для любого, но все же казалось, что это тяжелее для меня, чем для Фрэнка или Билли, двух моих старших братьев, как и для еще восьмерых детей, которые появились после нас.
Я родился 4 января 1935 года возле Вако (Северная Каролина), где мой отец был чернорабочим на железнодорожной станции "Сиборд". Когда мне исполнилось чуть более года, мы отправились на север, в Бруклин. Он стал домом, но место жительства постоянно менялось. Я помню шесть или семь квартир, где мы жили, но может их было и больше. Мои родители меняли квартиру за квартирой, всегда стараясь найти что-то, чуть большее для растущей семьи, какие-то более хорошие условия. Но всегда потом казалось, что получилось только хуже.
Последняя квартира была на авеню Лексингтон, 253. Перед тем, как оно стало частью авеню Говард, оно было секцией Бэдфорд-Стайвесант, тем самым типом мест Бруклина, которые писатели называют асфальтовыми джунглями. Там всегда была холодная вода, четырех-пяти комнатные квартиры, иногда с угольной печкой, иногда с масляным нагревателем. По двум сторонам комнат были небольшие окна, от чего летом было слишком жарко, а зимой – слишком холодно.