Автор: Виктория
«Славься Аполлония, прибежище страдающих от болезней зубных! На тебя уповаю, ибо претерпела ты от мучителей своих, лишивших тебя зубов. Как спаслась от мучений в огне, так избави и меня. Пусть горит сердце мое любовью к Господу. Аминь»
Небо епископу казалось с овчинку. Вслед за молитвой он возносил к нему глаза, надеясь, что святая Аполлония разглядит в его взоре истовую веру и пошлет избавление от мук. Да пусть хоть собственными щипцами, которыми и была истязаема, извлечет источник боли!
Движение глазных яблок доставляло неимоверные страдания. Взор застилала скопившаяся влага, от этого вид божьей обители, столь утешительный и любимый, был не обозрим. Хотелось думать, что это не слезы малодушия и слабости, и не капли мерзкого дождя, а сама Аполлония оплакивает его горькую участь. Но то ли святая смотрела не в ту сторону, то ли нечистый ловко перехватывал послание небесам, облегчение не наступало.
Епископ даже сверился с молитвенником, вдруг помутившись рассудком от боли, молится не той святой. Но нет. Все точно: «От зубной боли молиться святой Аполлонии». Это ее язычники подвергли истязаниям, лишив зубов. Она сама взошла на костер.
Какое-то время занимал вопрос: что лучше —страдание от зубной боли, или смерть в огне? Зубы болели невыносимо, а представить самосожжение не получалось — воображение было богато, но не настолько. Да и времени на раздумья особо не было.
Беда не приходит одна, и если тело твое поддалось недугу, то и милости от природы ждать бесполезно, и дела погонят тебя, изнывающего от боли, куда святой Франциск бесов не гонял.
В соседнем городишке ждали для разбирательств по делу о колдовстве. Господь всемогущий, ну какие колдуны, какие ведьмы, семнадцатый век на носу! Святая Инквизиция не первую сотню лет на страже веры, и он сам не в носу копает. Огнем и молитвами давно всех уже…
Ох, как больно — искры из глаз! Был бы заготовлен костер для слуг сатаны, вспыхнул, и факелы не понадобились.
Отец небесный, за что караешь? Крепок в вере своей и предан делу. Но надо что-то менять. Нынче каждый настоятель мечтает о повышении, а добиться его можно благочестием или рвением. Первое обычно ни око не видит, ни зуб не… Ох, даже мысли бередят этот чертов… Прости Господи!
Путь благочестия долгий. Так всю жизнь настоятелем можно пробыть во славу божью. Вот и корчат из себя борцов с врагом рода человеческого, в каждой красотке видят чертовку.
Ничего, разберемся, колдуны там или клеветники, главное, до места добраться, не свалиться где-нибудь в беспамятстве. Каждый шаг упрямой скотины отдается, будто чертово отродье бьет своим копытом прямо в челюсть.
Цирюльник — изверг! Вот кто воистину, приспешник дьявола, битый час ковырялся. Епископ готов был призвать ангела смерти, чтоб тот избавил от мучителя, пару раз даже терял сознание. Нет, чтоб в этот момент взять и выдрать зуб, этот идиот всякий раз, приводил его в чувства, окатывая ледяной водой и обрекая на новые муки. В итоге зуб-то вырвал, едва не вывихнув челюсть, да боль так и осталась.
Надо было предать криворукого живодера анафеме, но пациент был не в том состоянии. А когда цирюльник предложил исправить это, как он назвал, «недоразумение», откуда только прыть взялась в изнуренном пытками теле? Епископ несся восвояси, так, что кони оборачивались. Сам черт не угнался бы за ним, если б ему взбрело это в его рогатую башку. Сейчас бы столько прыти, давно бы уже оказался на месте, а не трясся по ухабам.
На измученного отвратительной дорогой и думами под стать ей накатывала мутная дремота. Тогда дьявол, уменьшившись до размеров блохи, забирался через ухо только ему одному известными тропами прямо в рот. А там пускался в срамной пляс, выстукивая копытцами по зубу ритм боли. Несчастный стонал, но для нечистого это было подобно наигрышу, он входил в раж. По раскисшей дороге конь ступал неровно, седока трясло и подкидывало, выталкивая из сна к яви. В эти моменты дьявол со свистом выскакивал, пробивая дыру в затылке мученика, оставляя за собой болевой след. В этой свистопляске прошли тяготы пути.
У местного настоятеля была единственная привлекательная черта во всей его убогой внешности — молодость. Потому что с годами плешивость, косоглазие и походка нарасшарагу станут еще отвратительнее.
На лебезения епископ кивал, на предложение отобедать мотал головой, а пропустить стаканчик монастырского — снова кивал. Так и продолжалась эта нелепая беседа заикающегося ко всем своим изъянам хозяина и вынужденно онемевшего гостя. Пока дело касалось бытовых вопросов, все, худо-бедно, складывалось. Когда дошли до цели визита, общение зашло в тупик.
Епископ не мог внятно задать вопрос, настоятель, дрожа перед начальством, вконец разучился говорить.
Разводя руками и пуча глаза, следователь пытался добиться, где обвиняемая, чтобы хоть у нее выяснить, в чем преступления перед верой. Настоятель лишь через несколько минут понял, что от него хотят.
— Он-на-а в пы-пы… в пы…
Епископ, теряясь в догадках, сам заглянул в пыточную, но та была пуста, если не считать нескольких кур, устроившихся на дыбе.
— Она вы-пыадва-але.
В подвал не хотелось совсем. Он едва согрелся и, отвлеченный трудностями общения, немного притерпелся к боли. Кое-как спускаясь по скользким ступеням вдоль склизких стен, молился всем святым, чтобы не свалиться и, вдобавок ко всему, не переломать еще руки-ноги. Зубы сводило от звуков: скрежет ключа в замочной скважине, скрип двери, шлепки капель истязали не хуже изощренной пытки.
На куче соломы, спрятав лицо в ладони, сидела худенькая девчушка.
«Тоже мне, колдунья. Дело закрыто», — обрадовался епископ. Осталось составить бумагу по факту отсутствия состава преступления, да и самой преступницы. Ну, выписать десять плетей для порядку. И тут подозреваемая обернулась.
На епископа уставились слезящиеся старушечьи глазки. Радость таяла с каждым мгновением, пока он невольно разглядывал морщинистое лицо, на котором выделялся внушительный размеров горбатый нос, увенчанный бородавкой. Подбородок трясся, беззубые десны словно сжевали поджатые губы.
Епископ мысленно проклял и старую ведьму, и молодого священника: без допроса не обойтись.
Еле разжимая сведенные болью челюсти промямлил:
— Имя?
— Аполлония, — на удивление бодро отозвалась старуха. — Святая.
— Еретичка!
Надежды замять это дело по-быстрому рухнули. Старуха, мало что вылитая ведьма, еще и нахальная самозванка.
— Не веришь!
Будь епископ в полном здравии, он бы одной пламенной проповедью спалил зарвавшуюся, но зуб подло среагировал на поток заглоченного в возмущении воздуха. Боль вышибла все желание возвращать кого бы то ни было на путь истинный.
Старуха вскочила и суетливо засеменила от стены к стене.
— Ну, ладно настоятель зуб на меня имеет. Он совершенно не по моей части. Я ж по зубам, а не… — она бесстыдно хлопнула себя по тощему заду. — Но сам епископ… А потом удивляются: как не поверили сыну божьему, крестным мукам предали? Что мы хотим от язычников, когда сам… А еще молился мне!
Боль была неимоверна. Дьявол в зубе уже не плясал, а вгрызался в десну, рвал, терзал плоть, колол острым, как иглы, трезубцем. В муках епископ мотал головой. Старуха восприняла это за положительный ответ.
— То-то… А как я тебе помогу? Где небо, а где ты? А когда я снизошла, он первый готов меня на костер волочь! А еще епископ! Святых надо знать в лицо!
Сухонькая ручка уцепилась за рясу и потянула вниз. Епископ, к собственному удивлению, покорно опустился на колени.
— А ну, открой рот! — голос не терпел возражений.
Опухшей щеки коснулись сухие пальцы. Епископ вздрогнул — казалось, любое прикосновение усилит боль, но ломота, разворачивающая челюсть, стала сходить на нет, прострелы в ухе стихли, и путь дьявола сквозь затылок перестал пылать огнем. Дребезжащим голоском старуха затянула Аллилуйю. Под скрипучие звуки, словно под колыбельную, бес задремал. Неизвестно откуда взявшимися щипцами она подцепила зуб, ставший бесу колыбелью, и легко вынула. Слезы боли сменились слезами раскаяния, затем, умиления.
Сквозь «дупло» Аполлония, разглядывала малюсенького дьяволенка, заточенного внутри. Тот проснулся и бесновался теперь, колотя лапами в стены своей темницы. Аполлония посмеивалась, поправляя съехавший на ухо нимб. А потом воспарила над устланным соломой полом.
К епископу вернулся дар речи, любовь к жизни, а главное, восхищение пред Господом, пути которого неисповедимы. Вся история его страданий предстала в ином свете: путь боли, дабы обрести откровение. Узрел! Узрел чудо господне воочию! Избран! Не напрасно жил, небо коптил, терпел муки адовы, не подался искушению, не усомнился, хоть и претерпел немало. Но почему он?!
— Постой! — епископ, прямо на коленях пополз к месту, где только что стояла святая. — Почему я?
— В смысле? — Аполлония перестала возноситься и зависла в метре от пола.
— Почему я избран узреть чудо сие? — не унимался епископ.
— Избран он, — усмехнулась святая. — С чего бы это?
Епископ не понимал смысла слов и даже чувствовал себя идиотом. Но восторг не покидал его, поэтому он списывал все на религиозный экстаз, продолжая вопрошать взглядом и блаженно улыбаться. Аполлония только вздохнула:
— Просто зубы у тебя болели? А у настоятеля — геморрой, а это уже не ко мне, это святому Фиакру. Молятся всем подряд, дергают почем зря, а потом еще и…
И продолжая шепеляво ворчать, медленно растворилась в воздухе.
Источник: http://litclubbs.ru/articles/21944-chudo-gospodne.html
Ставьте пальцы вверх, делитесь ссылкой с друзьями, а также не забудьте подписаться. Это очень важно для канала.
