Харысхан — якут, хотя косит под японца. В Кедрачах он что-то вроде знаменитости. Непьющий якут сам по себе диво, а уж с вычерненной челкой до подбородка и рукоятью катаны за спиной — диво дивное. Жертва дешевых пиратских дисков с аниме и недавно пришедшего в Кедрачи мобильного интернета. Из местной молодежи он единственный вызвался проводить нас дешевле, чем за пять тысяч.
— Не, я с вами не полезу! — твердо отсекает Харысхан. — Мы не так договаривались!
Макушкой он едва достает Кэпу до ключицы.
— Да помню я, как договаривались, ну!
Кэп морщится, вкладывая в протянутую ладонь три зеленые купюры. Понимает, что там от якута толку не будет, но все же недоволен, что не вышло сманить проводника с собой. Иван Капитанов, Кэп, — старший «Криптопоиска», бел, высок, широкоплеч. Неухоженная борода лопатой и собранные в хвост волосы делают его похожим на попа. Даже голос под стать, раскатистый, напевный.
— А то, может, все же, а? Ты в тайге вон как лихо ориентируешься! Деньжат накинем, ты не думай…
Что правда, то правда, в лесу Харысхан как рыба в воде. Гены предков охотников не задавишь пятью годами увлечения аниме. Несколько секунд он мнет деньги в кулаке, мнется сам, но все же отрицательно трясет челкой.
— Не-не-не! — боясь передумать, тараторит он. — А ну, как там не тайга? Может, там джунгли? Или море? Или вообще в космос выбросит? Ты знаешь, не?! Вот и я не знаю!
— Давай, Хан! Не ломайся, не целка…
Слушаю уговоры краем уха. Эти мелочи мне не интересны. Харысхан и Кэп плавно исчезают за кадром. В моих руках цифровая камера, и я записываю Историю. Именно так, с большой буквы.
«Криптопоиск» разбивает лагерь. Братья Черных, Кирилл и Яшка, растягивают тент, собирая некое подобие штаба. Удивительно, как преобразились эти дредастые охламоны в поле. Движения скупые, точные. Опыт за клоунской внешностью не спрячешь. Ещё один поисковик, Костик, татуированный бугай в растянутой борцовке, таскает под навес рюкзаки из стоящей рядом «буханки». Носит по нескольку штук за раз, значит, внутри что-то легкое.
Камеру как магнитом тянет к центру поляны. Мучительно хочется по-детски протереть глаза кулаком, отгоняя морок. Большие пушистые хлопья, напоминающие белых шмелей, сыплются прямо из воздуха, с высоты человеческого роста. На поляне безветренно, но снежинки закручиваются штопором, пытаясь откупорить небо. С высоты четырёх-пяти метров, утратив импульс, они медленно планируют на пыльную зелёную траву.
Посреди поляны образовалась снежная подушка, сверху мягкая как перина, снизу твердый подтаявший снег. Битва утюга и холодильника. Или, скорее, холодильника и доменной печи. Земля напиталась водой, стала влажной. Пар колеблет воздух, дрожит маревом. Какой, к чертям собачьим, снег, когда в тени плюс двадцать четыре?! Никакой веры глазам, на камеру вся надежда!
Ставлю паузу, осматриваюсь. Никак не могу понять спокойствия поисковиков. Мельтешат, деловитые, как муравьи, точно каждый день видят зиму посреди лета и немало от этого устали. Кэп безуспешно уговаривает Харысхана. Костик ковыряется в недрах машины. Черных увлеченно потрошат рюкзаки, извлекая на свет…
— Р-ребят, это че?.. — с трудом преодолеваю внезапное косноязычие. — Мы туда, что ли?..
Черных обидно ржут, раскладывая на пенках комплекты зимних вещей: пуховики, полукомбинезоны, унты и мохнатые шапки, шерстяные перчатки и свитера. Бросив Харысхана, подходит Кэп.
— А я тебе, Малой, что говорил? Теплую одежду бери, говорил. Холодно будет, говорил. — Кэп загибает короткие грубые пальцы. — Чехол-то хоть взял, режиссёр хренов?
Непросто быть самым младшим в группе, тем более в такой. Кэпу под сорокет уже, Костику около тридцахи. Черных по возрасту где-то между ними. В этом составе они исколесили всю Россию, от дальневосточной тайги, до Кавказских гор. Бывали в Гоби, Сахаре и джунглях Амазонии. Ходили под парусом, ездили на джипах, снегоходах и даже верблюдах. Так что малым, мелким и прочими прозвищами меня кличут заслуженно.
Не, я не слабак какой. В свои двадцать один первый разряд по туризму и по боксу третий имею. Но куда важнее, что я профессиональный оператор и монтажер. Да, все ещё учусь, третий курс, но два года практики на местном ГТРК что-то да значат. Для ребят это ценно. И, глядя на падающий из щели снег, я понимаю — насколько.
— Я думал, ты шутишь. — Смотрю на Кэпа, как баран на новые ворота.
Подошедший Костик впихивает мне в руки здоровенный рюкзачище.
— Должен будешь, — ворчит он. — Цени, малёк, заботу старших!
Внутри толстый пуховый комбинезон и унты. На дне мелкие походные вещи: фонарь-налобник, складной нож, кружка, шерстяные носки и ещё без счету всякого, нужного и не очень. Там же нахожу зимний чехол для видеокамеры. Я все ещё не верю.
— Ребят, мы что, реально туда пойдем?
— Не дрейфь, малёк! — Голос Костика тлеет злым весельем. — Замыкающим пойдешь.
Обливаясь потом, начинаю натягивать комбинезон. Под тентом располагается Харысхан. Достает точильный камень, вынимает из ножен катану и начинает править. По сравнению с нами он выглядит почти нормальным.
∗ ∗ ∗
Цифровая камера весит немного, не то что профессиональные бетакамовские «соньки» с практики, но со штативом и в зимней одежде управляться с ней не очень удобно. Руки трясутся, пока я снимаю, как ныряют со снежной подушки, проваливаясь в никуда, поисковики. Помню, как сам иду по хрустящему насту с испариной на лбу и бешено колотящимся сердцем… и вдруг — бах! — морозным воздухом по лицу! Да так, что щеки онемели!
Отклеиваюсь от видоискателя, чтобы своими глазами взглянуть, убедиться, что это не камера чудит. В доли секунды, что потребовались для этого крохотного, неуверенного шага, пролетели остатки лета, незамеченной промчалась осень и наступила зима. В воздухе стоит запах озона и хвои. Я тру глаза кулаком. Шерстяная перчатка наждаком сдирает кожу, аж слезы наворачиваются, но все остается неизменным.
Впавший в спячку лес чернеет исполинскими елями, чьи верхушки вонзаются в брюхо низкому серому небу. Из ран обильно сыплется крупная снежная икра, оседающая на игольчатых лапах, кустах, на красных комбинезонах, таких нереальных посреди девственно белого пуха.
— Ээээээй! — орет Яшка.
— Ээээээй?! — мрачно переспрашивает удивленное эхо.
К его раскатистому гулу присоединяются остальные — кричат, смеются и громко, вдохновенно матерятся. Костик черпает снег и подкидывает вверх, ловя улыбающимся лицом. Кир с братом в борцовском захвате падают в рыхлые сугробы, только снегоступы мелькают в воздухе. Ещё недавно такие отстраненные, эти суровые щетинистые лесовики орут благим матом, прыгают и ходят на голове. Потому что нашли наконец. Потому что все — не зря.
— Снял? Снял?! — Кэп трясет меня за плечо. — Ты это снял!?
Он обводит рукой заснеженные просторы. Индевеющая борода воинственно топорщится, лезет в объектив. Как во сне я жму паузу, отнимаю камеру от лица и восторженно выдыхаю:
— Снял!
∗ ∗ ∗
Выдвигаемся неспешно. Подтягиваем ремни и крепления, подгоняем лямки рюкзаков. Кэп поудобнее устраивает на плече «тигрулю» — устрашающего вида карабин, наше единственное огнестрельное оружие. В магазине экспансивные пули. Кэп говорит, что такая штука даже медведю башку разнесет, как гнилой арбуз.
Черных приматывают к ближним елям сигнальную ленту, захочешь — мимо не проскочишь. Костик, встав в голове колонны, машет рукой — «двинулись!». Снегоступы оставляют длинный взрыхленный след, словно гигантская гусеница проползла, однако через каждые сто шагов Яшка привязывает к веткам сигналку. Повторять судьбу Гензеля и Гретель никто не хочет.
Закинув штатив на плечо, плетусь в хвосте. Снимаю мало — берегу аккумуляторы. Да и нечего пока снимать. Только голые деревья и снег, снег, снег, бесконечный снег. А на нем — красные пуховики впередиидущих. Молчание тяготит.
— Кэп… — спрашиваю я. — Эта… штука… откуда она вообще?
— Проход-то? — Кэп оборачивается, зыркает синим глазом. — Он, Малой, всегда здесь был, похоже. Аборигены о нём поголовно знают. Знаешь, как мы это место нашли? Ща ведь в каждой сельской школе интернет есть. Вот шкет один, из тутошних, в сеть видео и слил…
— Да ладно? — перебиваю недоверчиво. — А вы сразу и поверили?
— Не сразу, не! Видео поганое, мобильник у пацаненка старенький. Юзвери поржали, поругались, мол, спецэффекты убогие, да и забили. Ну а мы — нет. Три года местные легенды собирали. Костик вон с двух работ вылетел, так часто к аборигенам мотался.
В невесомом пушистом снегу ноги тонут по щиколотку. Колючие лапы норовят шлепнуть по лицу. Непривычно горят искусанные морозом щеки. Окружающая реальность никак не укладывается в голове. Внутренние часы упрямо показывают лето, заставляя организм сходить с ума.
— Если он здесь столько лет, то почему никто не знает? Телевидение там, военные, правительство? Кэп, это же бомба! Почему тут только такие…
Вовремя осекаюсь, но Кэп все понимает и не обижается.
— Только отмороженные вроде нас, да? — Он добродушно щерится. — Так это, братец, мир так устроен. Есть границы привычного, есть границы реального. Интернет, как ни странно, их не сильно раздвинул. Если кто-то выкладывает видео, которое рушит твое представление о реальности, значит, что? Прааально! Значит, это не реально!
Следуя за группой, аккуратно переползаем через поваленное дерево. Покрытый грубой корой ствол напоминает змеиное тело. Припорошенный снегом, он лежит на уровне пояса. Яшка помогает мне перетащить камеру.
— Ну а сами местные что?
— А для аборигенов проход укладывается в границы привычного. Это для нас феномен, а для них в одном ряду с тайгой и Енисеем-батюшкой. Подумаешь, раз в четыре года проход в другой мир открывается! Обывателю-то что? Ему скотину кормить надо. Знаешь, как в Беломорске «Бесовы следки» нашли? Там ведь тоже каждый абориген про них знал, деревня рядом. А потом пришел человек со стороны и ткнул весь мир носом: эй, братцы, да тут же памятник древнейшей истории!
Кэп молчит, подтягивает «Тигр» и заканчивает:
— За границы заглядывать — удел мечтателей и психов.
— А вы тогда кто? — не унимаюсь я.
— А мы — мечтательные психи! — кричит спереди Яшка.
Группа довольно хохочет. Гулкое эхо разламывает звук на осколки, расшвыривает в разные стороны, порождая странный, неприятный эффект. Рикошетящий смех похож на воронье карканье. Возвращаясь, он падает нам на головы и одновременно стелется под ногами, причудливо искривляя пространство. Чуждый здешней тишине, он пробуждает этот оцепеневший черно-белый мир. Даже густые тени, встрепенувшись, вытягиваются, ощупывая шумных чужаков.
— Мужики, темнеет, что ли? — вертит головой Кир.
— А ничего удивительного, кстати, — басит Кэп. — Если у нас лето, а тут зима, может, и другие временные сдвиги имеются. Так-то, по ощущениям, часов пять вечера уже. Ускориться бы… Километра три осталось.
Группа послушно ускоряется. Держать темп непросто, но я забегаю сбоку. Сую штатив Яшке, пристраиваю камеру на плече. Через цифровую рамку с моргающей в углу красной иконкой «rec», на меня смотрит улыбающийся Кэп. Кажется, ему нравится чувствовать себя звездой экрана. На самом деле нам всем это нравится. Быть на острие события, которое изменит мир, необычайно волнительно.
— Три километра до чего? Куда мы идем?
Кэп напускает на себя умный вид. Глубокомысленно поглаживает бороду.
— Нам, как и всем первооткрывателям, приходится действовать на ощупь. Зайти, осмотреться, провести первичный сбор информации, взять образцы, составить карту. В идеальном варианте — проверить кое-какие теории…
Речь льется чисто, без запинки. Похоже, Кэп репетировал.
— Согласно теории множественной Вселенной, можно предположить, что этот мир отличается от нашего незначительно, в каких-то деталях. Я упоминал, что мы собрали огромное количество этнографического материала. То есть мифы, легенды, местный фольклор, в котором среди прочего упоминается и тот факт, что раньше жители окрестных сел вели с этим миром меновую торговлю…
Кэп заученно бубнит, не сбавляя шаг. Информация не желает укладываться в голове.
— То есть как? С людьми?!
В кадр влезает серьёзная физиономия Яшки.
— Нет, с шестилапыми зелеными гоблинами! Мы им водку, они нам алмазы!
Кэп недовольно морщится. Игнорируя выходку, выталкивает Яшку из кадра.
— С людьми, конечно! По информации, что мы выудили у аборигенов, на этой стороне тоже есть село, географически расположенное там же, где в нашем мире стоят Кедрачи. Вот с ними в основном и менялись. Аборигены раньше тоже на эту сторону ходили. Прадед Харысхана, например… хотя источник, конечно, слабенький…
Задумчивый Кэп впадает в молчание, и я прекращаю съемку. Надо переварить услышанное. Мы не просто первооткрыватели иного мира! Мы идем на контакт с его жителями! Как вам такой «скачок для всего человечества», а?! Всего три километра. Три тысячи метров. Уже меньше.
∗ ∗ ∗
Селение появляется плавно. Ландшафт полого уползает вверх, из низинки превращается в холм, на котором растут невысокие одноэтажные дома с двускатными крышами. Заборы основательные, в человеческий рост, а то и в полтора. Трубы кирпичные, краска старая, окна немытые. Все, как в тех же Кедрачах, даже хуже. Более ветхое, более запущенное. Ни одной тебе спутниковой антенны, ни рабицы вместо забора, ни андулиновой кровли, ни пластикового стеклопакета. Вездесущий снег чуть скрывает убогость пейзажа, но именно что чуть.
Странно, но разочарования не испытываю. Жадно снимаю все, что попадает в кадр. Надо бы поднабрать крупных планов да сделать общую панораму. Потея и отдуваясь, забегаю вперед, чтобы сделать банальный, но неизменно красивый кадр. Поисковики идут гуськом, поочередно проходя мимо камеры. Неосознанно все они сейчас работают на меня. Лица сосредоточенны, брови нахмурены, губы плотно сжаты. Шагают уверенно, спины держат прямо. Кэп для пущего эффекта перевесил карабин с плеча на грудь. В бороде его искрится снег.
— Кылынь-кылынь!
В зимнем воздухе негромкий звук разносится далеко. Глухое постукивание латунного колокольчика. Поисковики многозначительно переглядываются, а я сожалею, что камера не сумеет передать этого молчаливого обмена мыслями. Не сказав ни слова, группа углубляется в село, идет на звук.
— Кылынь-кылынь!
По левой стороне за нами следует лес. По правой неспешно ползут дома, одинаково тихие, стылые. Эйфория проходит, и я начинаю замечать очевидное: не слышно собачьего лая, не идет дым из труб, да и людей на улице не видать. Похоже, поселок заброшен, хотя не сказать, что очень давно. У нас, по ту сторону прохода, тоже полно таких, некогда кипучих, растущих, а ныне умирающих вместе с последними стариками. Всей душой надеюсь, что звук, который мы слышим, производит не ветер.
— Кылынь-кылынь! Кылынь!
Лес отступает, разбегается в стороны. Кэп одобрительно ворчит. Черных, не сдерживаясь, довольно хлопают друг друга по плечам. Я и сам заражаюсь их радостью. Все не так плохо! Посреди искусственной поляны, окруженной простеньким забором из толстых жердей, лежат коровы. Раз есть коровы — есть и люди!
Не знаю, можно ли назвать это стадом? Разве что маленьким. Пять пестрых, рыжее с белым, сгрудились возле потемневшего стога. Ещё одна, с черными пятнами на раздутых боках, стоит шагах в двадцати от ворот, то и дело недовольно мотает рогатой башкой. Это её колокольчик привел нас сюда.
Сумерки подбираются по-лисьи, незаметно, бесшумно. Торопливо выставляю штатив, водружаю на него камеру. Волнуюсь. Руки совершают привычные манипуляции с настройками, а глаза обшаривают пустую улицу, не идет ли где хозяин буренок?
— Ну, привет, привет, родимые! Где ж ваш пастух-то, а?
Кэп подходит к забору, поглаживает густо поросшие инеем жерди руками. Под его перчатками старое дерево шуршит. Снежным дождем сыплется под ноги сбитый иней. Корова идет на его голос. Идет дергано, в два захода. Сперва переставляет передние ноги, затем подтягивает задние… заднюю. Только теперь становится заметно, что ног у неё три. И глаза, молочно-белые, блестящие.
— Ешкин крот! Кэп, да она ж слепая!
Рядом с Кэпом встают братья Черных. Яшка снимает перчатку, смахивает иней с засова.
— А они, походу, давненько здесь сидят, слышь?! Вон как обросло все…
Корова плетется к воротам, тянет тощую выю, мотает башкой. В такт движению уныло стучит колокольчик. Глядя на неё, неуверенно поднимается на ноги остальное стадо. Буренок впору пожалеть — кунсткамера, да и только!
— А вот и хозяева, — вполголоса говорит Костик.
От домов спускаются трое. Сумерки крадут детали, но по коренастым фигурам, по тяжелой походке понятно, что это мужчины. Не спешат. Идут осторожно. Похоже, не знают, как вести себя с чужаками.
Совсем рядом «кулынькает» колокольчик. Что-то негромко скребет по дереву, но все заняты грядущим контактом. Отлипаю от видоискателя, краем глаза замечаю слепую корову. Просунув голову между жердями, она подталкивает рогом засов, выбивает его из скоб. Не успеваю удивиться, как в глаза бросается неправильное, пугающее…
— Кэп?.. — сипло зову я.
Козырьком прикладывая руку ко лбу, Яшка и Кирилл силятся разглядеть приближающуюся троицу. Кэп, не отрывая глаз от местных, бережно хлопает меня по плечу, дескать, не отвлекайся.
Острый изогнутый рог впивается в дерево, сдвигает засов ещё на ладонь. Носоглотка пересохла, и запах мороженого мяса въедается в слизистую. Вблизи хорошо видна огромная рваная дыра в том месте, где когда-то была коровья нога. Рана настолько глубокая, что можно рассмотреть сахарно-белые кости таза. Не надо быть ветеринаром, чтобы понять: с такими повреждениями не живут.
— К-кэп?..
— Ты снимай, Малой! — мягко говорит Кэп. — Снимай!
Камера послушно пишет, как приближаются коренастые фигуры. Что-то беспокоит Кирилла и Яшку. Черных недоуменно переговариваются, но я их почти не слышу. Не могу оторваться от мертвых коровьих глаз, двух кусочков льда, припорошенных инеем. Издалека доносится изумленный голос Костика:
— Ёмана! Они голые, что ли?!
Почти беззвучно засов покидает скобы, валится в снег. Под собственным весом ворота распахиваются. Ржавые петли визгливо скрежещут, аж мурашки по затылку. Кэп оборачивается на звук, но медленно, слишком медленно. Широкий лоб врезается ему в бок, опрокидывая на землю, рога с треском рвут ткань комбинезона.
Барахтаясь в снегу, Кэп умудряется извернуться. Карабин упирается в массивную коровью челюсть и оглушительно рявкает. Кэп не соврал. Пуля выгрызает внушительную красную дыру. Ошметки мяса разлетаются в разные стороны. Несколько кусочков, красных с белыми прожилками, попадают мне на унты. Корова, пошатываясь, валится на бок. Грохот выстрела срабатывает как условный сигнал. Маленькое увечное стадо с неожиданным проворством бросается к выходу из загона.
∗ ∗ ∗
Штатив я бросаю сразу, а бросить камеру не позволяет жажда славы. Какие кадры, боже мой, какие кадры! Бежать в снегоступах неудобно, но страх придает сил. Вид мертвой скотины с изъеденными до ребер боками, с глубокими язвами в складках кожи передвигает наши непослушные ноги. За коровами, с большим отставанием, плетется троица местных. Я так и не разглядел их толком и не хочу, ей-богу, не хочу! Когда мы выберемся отсюда, на мой век и без того хватит кошмаров.
Дыхание вырывается со свистом. Я ещё не хриплю, держу бешеный темп, почти не отстаю от группы. За спиной глухо стучат копыта, и я с ужасом понимаю, что «когда» превращается в «если». Мертвое стадо бежит медленно, но все же быстрее нас. Крохотная фора сходит на нет за считаные минуты. У самой кромки леса коровы нас догоняют.
Пуховик смягчает удар, но дыхание все же сбивается. Зарывшись лицом в сугроб, я автоматически выбрасываю правую руку вверх, спасая камеру. Тону в пушистом снегу, отплевываюсь, встаю на четвереньки. Морозный воздух раскалывается от грохота выстрелов, и я испуганно падаю обратно в сугроб. Сквозь вату в ушах слышу, как рядом кто-то заполошно кричит. Далеко не сразу соображаю, что это я сам.
Мне кажется, что проходит минут пятнадцать, прежде чем Костик вытаскивает меня из сугроба. На деле же наверняка не прошло и пятнадцати секунд. За воротником тает набившийся снег, щекочет, стекая между лопатками. Кое-как вытираю лицо, оглядываюсь. Спиной к ели, с карабином наперевес, стоит Кэп. Около него, в разодранном пуховике, без шапки и с неестественно вывернутой ногой, валяется Яшка.
— Жив?! — встряхивает меня Костик.
Не дождавшись ответа, бросается к Яшке. Я заторможенно киваю ему в спину. Ощупываю себя. Боль терпимая, значит, ничего не сломано. Костик осторожно переворачивает друга. Кэп стоит рядом, но не помогает, напряженно стискивает карабин. Смотрю туда же, куда и он, и мои руки начинают дрожать.
Та корова, что открыла ворота… выстрел перебил ей переднюю ногу возле лопатки. Тварь не мигая следит за нами половиной башки, пытается встать на двух уцелевших конечностях. В гнетущем молчании она елозит по снегу, оставляя красный след, но подняться, не имея опоры с одной стороны, не может.
Стадо поодаль, выжидает. В мертвых телах прибавилось дырок, а самая маленькая телочка почти полностью лишилась головы, но это не мешает им переступать с ноги на ногу. Три зловещие фигуры приближаются. К счастью, сумерки уплотняются, скрывая их.
— Хорош тупить! — раздраженно торопит Костик. — Аптеку тащи, живо!
Я принимаюсь выворачивать рюкзак, в спешке вытряхивая содержимое прямо на снег. Костик откидывает Яшкины дреды, растирает ему виски снегом. Аптечка тоже в снегу. Чертов снег везде. Кэп безучастно нависает над нами точно утес. Кирилл…
— Мужики, — тихо спрашиваю я. — А где Кирилл?
∗ ∗ ∗
Яшка протестует и бьется. Забыв про сломанную ногу, порывается идти искать брата. Костик вкалывает ему неслабую дозу успокоительного. Лишь тогда тот сдается и затихает. Лес укутывается в темноту, и приходится включить фонари. Мы боимся отходить далеко друг от друга. Нет времени искать несчастного Кирилла. Нет времени даже наложить Яшке шину и сделать нормальные волокуши. Костик срубает пару широких еловых лап, сматывает между собой. Кое-как укладываем на них бесчувственного Яшку. Костик сам впрягается в импровизированные санки, пускает Кэпа с карабином торить дорогу.
Я снова замыкаю. В этот раз плестись в хвосте не в пример тревожнее. Ели обступают со всех сторон, растопыривают колючие лапы. Бросаю быстрый взгляд через плечо. Так и есть! Стадо медленно трогается следом. Троицу погонщиков скрывает темнота, но я знаю — они там, терпеливо сокращают расстояние между нами. Начинает валить снег. В его шуршании под ногами слышится мрачное предостережение, «не-уй-дешь-шшш-шшш…».
Нервы шалят, я оборачиваюсь все чаще. Воротник натирает шею. Стылый лес все ещё пахнет хвоей, но теперь в ней мерещится вездесущий запах мороженого мяса. Так тихо! Только сопят бредущие впереди, да похрустывают ветки под копытами мертвого стада. Господи, никогда не думал, что буду так радоваться обрывкам сигнальной ленты! Почему? Почему они появляются так редко?!
Костик останавливается резко, и я едва не падаю на Яшку. Дорога впереди поблескивает красным пятном. Кровь, думаю я с ужасом…
— Пуховик… — Кэп догадывается быстрее всех. — Братцы, это ж Кира пуховик!
Осторожно движемся вперед, высвечивая фонарями разбросанную одежду: свитер, несвежая футболка с логотипом «Криптопоиска», поверх аккуратно уложен нательный крестик. Унты заботливо поставлены на пень. Полукомбинезон, подштанники, трусы. Будто Кир мчался навстречу ласковому морю, сгорая от жары и нетерпения.
Широкое лезвие луча, уверенно режущее темноту, затупляется о сгорбленный силуэт, замерший посреди тропы. Чёрный, как и положено силуэту, он странным образом серебрится, вспыхивает от фонаря, как падающие снежинки. Не сговариваясь, мы останавливаемся, не решаясь идти дальше. В темной фигуре проступает что-то нечеловеческое, отталкивающее.
Кэп шагает вперед, поднимает фонарь повыше. Луч скользит по заснеженным дредам, по объеденному лицу. Мой мочевой пузырь болезненно сжимается. Перед нами Кирилл. Точнее… о господи… точнее, то, что когда-то было Кириллом. На месте носа зияет кровавая дыра, губы исчезли, глаза сверкают льдом. Омертвевшая кожа местами покрыта снегом, точно белым блестящим мхом. Страшнее всего зубы — крепкие, широкие, без губ — они кажутся длиннее, чем есть на самом деле.
Марионеточно дергаясь, Кир идет к нам. Поначалу неуверенная походка его обретает хищную плавность. Костик всхлипывает, лихорадочно пытаясь сбросить ремень волокуши. Дрожащие пальцы не слушаются, скользят. Кэп упирает приклад в плечо, кричит что-то предостерегающее. Чувствую, как вмерзаю в снег, превращаюсь в ледяной столп.
Растягивая остатки лица в улыбке-оскале, приближается Кир. Израненные руки загребают стылый воздух, пахнущий хвоей и кровью. Костик визгливо матерится, дергается в упряжи, как попавшая в силки птица. Наконец вынимает нож, двумя резкими ударами разрезает ремень и тут же ныряет в непроглядную лесную темень. Луч его фонаря быстро теряется среди елей. Хочу рвануть за ним, но успеваю увидеть, как следом за Костиком, шатаясь, пробегает рогатая тень. Остаюсь с Кэпом, у него оружие. Мелькает поганая, гнусная мысль — хорошо, что Яшка без сознания… он задержит их на время…
— Кир, стой! — дрожащим голосом умоляет Кэп. — Не подходи! Пальну!
Он шарахает предупредительным в дерево. Кир неуклюже встает на четвереньки и припускается к нам, споро перебирая руками и ногами. Его тень похожа на громадного паука о четырёх лапах. Снова грохочет выстрел. Пуля вырывает клок мяса из Кирова плеча, не задержав и на мгновение.
— В голову стреляй! — ору я. — Кэп, в голову!
Кэп, отступая за волокуши, стреляет навскидку. То ли он действительно меток, то ли расстояние невелико, но выстрел сносит Киру верх черепа. На снег веером лежатся брызги крови, мозга и осколки костей. Но Кир не падает. Даже не останавливается. Безголовая тварь прыгает на волокуши, жмется к Яшке синюшным телом. Обломанные ногти раздирают пуховик.
Миг — и горло Кира исторгает на бесчувственного Яшку снег. Сверкающие серебряные снежинки, текучие, подвижные, оседают на рыжих дредах, залепляют Яшке глаза, нос, заползают в приоткрытые губы. Это страшнее мертвых коров. Страшнее преследующей нас троицы. Страшнее всего в мире. Не выдержав сюрреалистичности этой жуткой картины, я ломлюсь в лес. Но ещё раньше, сильно толкнув меня плечом, мимо проносится Кэп.
∗ ∗ ∗
Бегу что есть мочи. Стараюсь не упускать из вида фонарик Кэпа. Луч мечется вверх-вниз, мелькают уродливые тени, еловые лапы хлещут по лицу. Меня хватает минут на десять. С непривычки сводит икры, и я, вопя от пронзительной боли, валюсь в сугроб. Отбрасываю камеру, ползу не разбирая дороги. Куда угодно, только бы подальше от безголовой нежити, что вот-вот запрыгнет мне на спину!
Сильные руки выдергивают меня из сугроба. Крепко зажмуриваюсь, лишь бы не видеть этот ходячий ужас. Болтаюсь в жесткой хватке, как слепой щенок. Меня настойчиво тащат, толкают, волокут, но не терзают и не душат.
— Да шевели ты граблями! — хрипит знакомый голос.
Это Кэп, господи, спасибо тебе, это Кэп! Реву от облегчения. Глотаю морозный воздух, стараюсь задушить рыдания, но реву ещё сильнее. Лицо горит от стыда, но Кэпу плевать. Удостоверившись, что я поймал темп, он отпускает меня. Взрыхляет девственный снег, бредет уверенно, словно знает куда. Почти не удивляюсь, когда он таки выходит на нашу колею.
— Кэп, ты ж ему башку снес! — не выдерживаю я. — Как же так, а?!
Видимо, подумав о том же, о чём и я, Кэп бросает с горечью:
— Говно эти твои фильмы амерские. Ни на грош правды…
Экономя дыхание, движемся молча. Мороз крепнет, заставляя нас ускориться. В ночном холоде призрачным паром умирает наше сиплое дыхание. Мне жарко от быстрого бега, хочется расстегнуть куртку. А вот ноги промерзли даже в унтах. Похоже, я изрядно начерпал снега.
Хочется верить, что от нас отстали, но наши преследователи не сильно таятся. Хрустит валежник, падают с задетых ветвей снежные шапки, раздается громкий топот. Кэп замедляет бег, а потом и вовсе останавливается. Берет «Тигр» на изготовку. Меняет магазин. Целится. В меня.
— Кэп! Кэп, ты чего?!
Ствол сдвигается чуть в сторону, плюется громом и огнем. Кажется, я слышу свист пролетающей мимо пули. Резко оборачиваюсь и замираю, придавленный ужасом. Света от фонаря Кэпа едва хватает, чтобы разглядеть их всех: дохлых коров, безголового Кира, Яшку с торчащим из голени обломком кости. Ближе всех стоит Костик, одетый лишь в чёрную вязь татуировок на покатых плечах. Еловые лапы поглаживают лысую макушку, грудь не вздымается, вместо глаз две синие ледышки, такие пронзительные и красноречивые, что я отшатываюсь. Затылок натыкается на ствол карабина.
— Стой, Серега. Отбегались.
На моей памяти Кэп впервые называет меня по имени, и от этого ещё страшнее. Оледеневшее сердце обрывается в пятки. Поверх прицела подозрительно смотрят безумные глаза. Долгие секунды стою не дыша. Кэп командует:
— Раздевайся!
— Чего?!
Удивление затмевает даже страх. Но ненадолго. Рявкает «Тигр», колено Костика разлетается в клочья. Мертвец падает в снег, барахтается, пытаясь подняться. Остальные благоразумно отступают под защиту леса.
— Шапку снимай, живо! И перчатки!
Безропотно подчиняюсь. Мохнатая собачья шапка падает к ногам. Следом летят промокшие перчатки. Щурюсь, когда Кэп светит мне в глаза.
— Теперь пуховик!
— Кэп, да какого хрена?! — не выдерживаю я. — Ты меня трахать собрался, что ли?!
Криво ухмыляясь, Кэп отводит карабин. Кажется, эта робкая вспышка злости не только забавляет его, но и спасает меня от пули.
Не тратя времени на слова, Кэп снимает шапку, расстегивает ворот, обнажая шею, покрытую ровным слоем блестящей снежной кухты. Серебристая дорожка берет начало от мохнатой брови, через висок, по бороде, захватывает половину лица. Под направленным светом иней на бороде Кэпа больше не кажется естественным. Теперь я вижу шевелящийся ковер маленьких прозрачных пауков. Жужжит молния. Под распахнутым пуховиком рваная рана и намокший от крови свитер.
— Это ничего… — Мой голос дрожит. — Проход где-то недалеко, Кэп! Дотянешь!
— Я и дотяну… Только дохлый. У меня рожа онемела, пальцы немеют… сдохну скоро.
Я испуганно пячусь под колючим, испытующим взглядом.
— А ты чистый, значит… Четыре опытных мужика загинули, а ты, салага, чистый! Ай да боженька! Есть у него чувство юмора!
Кэп скребет лицо, с омерзением вытирает руку о штаны. Живой иней проворно латает прорехи, оставленные ногтями.
— Им тут жрать нечего. Последние запасы растягивают. А к нам не могут. У нас лето, а они при высоких температурах долго не живут.
— Ты откуда это знаешь? — Я смертельно боюсь идти дальше один и отчаянно тяну время.
— Чувствую… — Кэп пожимает плечами. — Я теперь часть этой… грибницы? колонии? Не важно… Вали уже.
Проводя невидимую границу между мертвыми и живым, он поворачивается ко мне спиной. Вздыхает тоскливо:
— Везучий ты, Серега. Жаль, камеру просрал. Без камеры тебе хрен кто поверит.
Нет смысла уговаривать, да и желания тоже нет. Я знаю, он прав, не хватало только притащить эту дрянь в наш мир! Совесть даже не шевельнулась. Кэп уже мертв. Костик мертв. Братья Черных мертвы. Один я живой и хочу остаться живым.
Тело ноет от непривычных нагрузок. Горят огнем ноги, дыхание вырывается со свистом, катится по спине холодный пот. Я бегу и бегу, а выстрелов все нет. Не знаю, чего я жду, эпической битвы, героической жертвы? Отсутствие звуков изводит меня, выматывает. За каждым кустом мерещатся ожившие покойники с лицами, покрытыми инеем.
Нашу колею засыпает свежий снег. Мечется луч фонаря, деревья пугают угловатыми тенями. Я скулю в голос — от страха, усталости, боли в перетруженных мышцах, но ни на секунду не останавливаюсь. Когда впереди ядовитой желтизной отсвечивает сигнальная лента, я всхлипываю от радости и рвусь, как спринтер к финишу.
Кажется, я вновь слышу топот. Близко, очень близко, почти у самого уха. Я понимаю, что не успеть, что они, как в дурном фильме ужасов, настигли меня в двух шагах от спасения, и тут же вываливаюсь в духоту, наполненную запахом выгоревшей травы и увядших цветов. Отживающее лето дышит жаром. Скатываюсь по оплывшей снежной подушке, снегоступы путаются в густой траве. Валюсь вперед, едва успев сгруппироваться.
Не сдерживая слез, срываю снегоступы. Надкусанный лунный бок освещает знакомую поляну, временный штаб и покатую тушу «уазика»-«буханки». Бегу к нему, на ходу стягиваю куртку и свитер, сдираю промокшую футболку… вспыхивают фары, и я замираю, как ослепленный заяц на дороге. Крик о помощи застревает поперек глотки, пережатой рыданиями. Мычу что-то нечленораздельное, тяну руки, иду, шатаясь…
Темнота взрывается мне в лицо, и я слепну.
∗ ∗ ∗
Они выходят в предрассветной дымке, когда клочья сумрака расползаются белесым туманом. На четвереньках, словно собаки, выползают Костик и рыжий Яшка. Неуверенно переставляя ноги, вываливается безголовый… Кирилл, должно быть. Да, точно он — последним появляется Кэп. Садится, по-обезьяньи упирает кулаки в землю.
Харысхана трясет, но он все же выходит из-за «уазика». Приклад больно стучит в плечо. Последние годы Харысхан стреляет редко, но навыков не растерял: Кэп валится на спину, Яшкина рука лишается куска мяса. Харысхан торопливо переламывает двустволку, выбрасывает дымящиеся гильзы, загоняет патроны. Катана висит на спине, как последний довод. Странно, но она успокаивает даже больше, чем ружье.
Когда из прохода выбираются ещё три мертвяка, Харысхан не убегает только потому, что ноги отказываются слушаться. Покрытые кухтой тощие остовы, кости с минимумом сухожилий и мышц, только чтобы переставлять мослы каркаса. Эти мертвецы не шевелятся, буравят Харысхана заледенелыми глазами, по одному на каждого. Бывалый охотник, якут соперничает с ними в неподвижности. Наконец верхушки деревьев алеют, выкрашенные солнцем, становится теплее. Мертвецы по одному исчезают в проходе. На поляне остаются Харысхан да лежащее возле машины тело.
Выждав для верности десять минут, Харысхан опускает ружье. Щурит и без того узкие глаза, долго с сожалением глядит на тело Сереги-Малого. Горло разворочено, земля вокруг пропиталась кровью — Малой умирал долго и грязно. Харысхана мутит, но он сдерживает рвоту. Хватает тело за ноги и тащит к деревьям. По уму, следует выбросить его в портал, там точно не станут искать, но сил в руках едва-едва, да и подходить к тающей снежной шапке Харысхан боится.
Земля парит, копается охотно. Харысхан углубляет штыком лопаты будущую могилу и думает о прадеде. Его страшные байки Харысхан помнит плохо. Их считали сказками и дед, и отец… кто мог знать?! И не рассказать никому, решат, совсем чокнулся Харысхан, аниме пересмотрел! Человека убил!
Якут мелко крестит покойника, бегло читает странную молитву, в которой Христос упоминается в одном ряду с именами древних богов айыы. Могила хорошая, глубокая. Место неприметное. Серегу здесь нипочем не найдут.
Машину поисковиков Харысхан решает утопить. Продавать на запчасти слишком опасно. Вещи оставляет себе. Пригодятся. Харысхан останется у прохода, пока тот не закроется. Ещё два-три дня, и об этом кошмаре можно будет забыть на несколько лет. Через год Харысхан наведается сюда с бензопилой, завалит проклятую поляну деревьями.
На первое время.
∗ ∗ ∗
Человек, столкнувший нас в яму, сам того не зная, оказывает нам услугу.
Здесь хорошо, снизу поднимается благословенный холод вечной мерзлоты. Заразить разумного — редкая удача. Мозг неприкосновенен, даже если колония умирает от голода. Мозг помогает хитрить и действовать осторожно. Колония на захваченном теле разрастается от щиколотки к паху, поглощает только ненужные мышцы, органы и кожный покров. Пищи нам хватит до зимы, а с наступлением холодов выбраться наружу не составит труда.
Через четыре года, когда проход откроется вновь, мы встретим себя как подобает.
Автор: Олег Кожин, 2017 г.